Барон Унгерн

СЕВЕРНЫЙ СПАСИТЕЛЬ. НА КЕРУЛЕНЕ

Еще на Тэрельдже отношения Унгерна с монголами вышли за рамки чисто коммерческих, когда одна сторона выступала в роли монополиста-продавца, а другая — поставленного в безвыходные условия и на все согласного покупателя. В ставке Толстого Вана по соседству с лагерем Азиатской дивизии начали появляться монгольские князья и ламы: после штурма Урги они увидели в Унгерне естественного союзника. Установить эти жизненно необходимые связи помог один из самых близких к нему людей — бурят Джамбалон. Бытовало мнение, что без него второй поход на Ургу вообще не состоялся бы. Если это и преувеличение, то небольшое; именно буряты, более образованные, гибкие и светские, теснее связанные с Россией, всегда играли роль посредников между монголами и русскими политиками, будь то дипломаты Николая II, Семенов, Унгерн или деятели Коминтерна и сибирские большевики.

По одним сведениям, Джамбалон происходил из забайкальских казаков, имел чин урядника и воевал с бароном еще в Нерчинском полку; по-другим, он начал свою карьеру простым пастухом в Азиатской дивизии. Оссендовский, оперируя главным образом тем обстоятельством, что у Джамбалона было «необыкновенно длинное» лицо аристократа, выводил его родословную от мифических «бурятских царей». После взятия Урги он получил от Богдо-гэгэна княжеский титул, и хотя дивизионные остряки вместо «Джамбалон-ван» произносили «Джам-болван», это был человек незаурядный.

При его участии в конце ноября или в первой половине декабря 1920 года происходит несколько судьбоносных для Унгерна событий. Установить их точную последовательность едва ли возможно — документов нет, а в памяти современников они остались чередой почти одновременных удач, каждая из которых могла стать как причиной, так и следствием остальных.

Во-первых, на Тэрельдж прибыл личный представитель ургинского хутухты Хушиктен-лама — глава Шабинского ведомства, в чьем управлении находились все монгольские монастыри. Он провел в лагере два часа и, как пишет Торновский, «пил все время чай, держа на коленях китайской породы маленькую собачку, с которой никогда не расставался». По-видимому, его миссия носила ознакомительный характер, хотя Торновский утверждает, что высокий гость привез Унгерну благословение Богдо-гэгэна на борьбу с китайцами и предсказание скорой победы.

Во-вторых, к Азиатской дивизии присоединились князья Лувсанцэвэн и Дугор-Мерен со своими отрядами.

В-третьих, в монастыре Бревен-Хийд барон встретился с группой князей самого восточного из четырех аймаков Халхи — Цеценхановского. На этом «политическом совещании» они решили начать вооруженную борьбу за восстановление независимости Монголии и признали Унгерна военным вождем национального движения.

В-четвертых, не то после съезда в Бревен-Хийде, не то после визита Хушиктен-ламы появляется и, тайно проникнув за стены дворца Живого Будды, охраняемого китайским караулом, рассылается по стране его послание с призывом оказывать Унгерну всемерную поддержку.

Хошунные чиновники и эмиссары барона из владеющих монгольским языком бурят разъезжаются по кочевьям, произнося «зажигательные речи».

Не менее активны и местные агитаторы. Похоже, не сам по себе возникает слух, что явившийся с севера русский генерал состоит в близком родстве с самим Цаган-Хаганом, то есть Белым Царем, Николаем II. Тот якобы прислал его в Монголию, чтобы покарать вероломных гаминов, нарушивших договоры с Россией об автономии Халхи. Большинство монголов не подозревают, что император давно мертв, к тому же они — буддисты, для них смерть не есть что-то бесповоротное, не имеющее продолжения в этом мире. Если Цаган-Хаган и умер, ничто не мешает ему возродиться в каком-нибудь человеке, особенно родственнике. Одновременно предпринимались попытки объявить Унгерна перерождением Богдо-гэгэна V[94].

После того как китайцы арестовали Богдо-гэгэна, запретили богослужения в храмах и кровью настоятеля осквернили монастырь Шадоблин, глухой ропот переходит в открытое сопротивление. Вскоре оно приобретает характер священной войны, Унгерн становится естественным центром притяжения для инсургентов, а его потрепанные сотни — ядром освободительной армии.

Тогда же у монголов складывается отношение монголов к нему как к существу пусть не сверхъестественному, но наверняка интимно связанному с таковыми. Рассказывали о его неуязвимости, способности с помощью духов становиться невидимым, преодолевать огромные расстояния, насылать на врагов панический страх и т. д. Дело тут не только в личных качествах неустрашимого барона, как хотелось думать тем, кто его романтизировал. После первого штурма Урги за ним все ярче начинает обрисовываться мистическая фигура национального мессии, освободителя Монголии от китайцев. Согласно предсказаниям он должен был прийти в годы жизни восьмого Богдо-гэгэна, и непременно с севера.

Отнюдь не все верили, что Амурсана уже воплотился в образе Джа-ламы, и по-прежнему ждали его из России. С севера, в седьмом столетии по смерти Чингисхана, ожидалось чудесное явление его девятихвостного белого знамени, под которым монголы вернут себе былое величие, а если учесть, что, по монгольским поверьям, в знамя переходит дух полководца — сульдэ, возвращение на родину хоругви Чингисхана было равносильно появлению его самого. В мифологии евроазиатских народов север — это страна мертвых, оттуда и должны вернуться в мир великие герои прошлого, но для монголов потусторонний мир парадоксально слился с Россией.

В своей записке, поданной Александру III, некоторые из таких легенд привел Бадмаев, истолковав их как предсказание власти Романовых над Монголией. Он, например, передает рассказ о некоем князе, казненном китайцами на границе с Россией и перед смертью предрекшем, что куда откатится его отрубленная голова (она откатилась на север), с той стороны и придут будущие властители Халхи. Наконец, на севере должна была начаться война между неверными и войском Ригден Джапо, владыки Шамбалы, призванного в конце времен распространить «желтую религию» по всему миру. Николай Рерих писал, что Сухэ-Батор, первый председатель Монгольской народно-революционной партии (МНРП), сочинил песню, в которой его война с Унгерном и китайцами трактовалась как «северная Шамбалы война»[95], и всем павшим в боях красным цирикам обещалось возрождение в облике воинов Шамбалы.

Хотя Унгерна не считали ни ожившим Чингисханом, ни Амурсаной или Ригден Джапо, он существовал с ними в одном ряду, питаясь веками накопленной энергией веры в их трансцендентное могущество. Как всякий, кто принимает на себя груз народных ожиданий, пришедший с севера русский генерал приобрел черты национального мессии, стоящего на грани обоих миров, реального и незримого.

Две из этих мессианских легенд соотносились с ним напрямую. Они, видимо, были приспособлены к нуждам текущего момента, а то и просто сфальсифицированы, но успешно использовались для агитации в пользу барона. Пророчество «Бичигту цаган шуулун» (священного белого камня) приводилось в воззвании, написанном при участии Унгерна или от его имени, и гласило, что после великой смуты явится непобедимый «белый батор», спасет монгольского хагана и вернет ему власть над страной. Пришествие избавителя ожидалось в «год белой курицы» (1921 год), и то, что Унгерн — белый генерал, тоже было существенно. Знал он и еще более сомнительное, с точки зрения подлинности, предсказание о «бароне Иване», который должен прийти из России и возродить империю Чингисхана, что будет первым этапом в деле «спасения человечества». Унгерн говорил об этом в плену, причем признавался, что относил это предсказание к самому себе. По его словам, «Иван» и «Роман» — «почти одно и то же»[96].

Возможно, нашлись люди, объяснившие ему важность подобных совпадений. Прирожденные фаталисты, монголы полагали, что особого рода прорицания, по-монгольски — «туку», обязательно предшествуют всем значительным событиям, иначе их роль в истории минимальна. Не будучи предсказаны, они даже при своей кажущейся масштабности остаются иллюзорными, не способными повлиять на ход вещей, ведь если в них есть духовная составляющая, значит, она существовала всегда как часть общего божественного замысла и не могла не быть открыта провидцу-праведнику. Без нее любое событие остается эфемерным возмущением дхармы, не влекущим за собой никаких последствий. При таком подходе громадное значение монгольской эпопеи Унгерна подтверждалось еще и тем, что ее предвосхищали многочисленные «туку». Для монголов они были не только отражением грядущего в настоящем, той тенью, которую, по Моммзену, бросают впереди себя надвигающиеся великие события, а еще и способом раскрыть их сокровенный, но теряющийся в повседневности смысл.

Враги Унгерна считали, что хитрые ламы сознательно обманывали невежественных номадов, а барон прагматично этим пользовался, но он никогда не совершил бы того, что совершил, если бы в нем не было настоящей глубокой веры в свою миссию. А как следствие — и доверия к предшествующим ей откровениям.

«Легенды в Монголии, — писал Бадмаев, призывая Александра III опереться на них в его восточной политике, — значат больше, чем действительность». Привязанные к конкретной местности, они создавали точки в пространстве, где обычная жизнь входила в соприкосновение с иным миром. Здесь обитатели потусторонних сфер, встречаясь со своими избранниками, открывали им будущее и даровали силы для приведения в действие этого скрытого от простых смертных механизма судьбы. Одной из таких точек на карте Монголии была долина Барун на Тэрельдже, куда в ноябре 1920 года Унгерн отступил после поражения под Ургой.

Поблизости от лагеря Азиатской дивизии находились остатки давно покинутого ламами монастыря. Они представляли собой невысокие холмы, образованные затравяневшими развалинами строений из сырцового кирпича, а ровный ряд деревьев на берегу реки толковался как указание на то, что в будущем тут соберется большое войско и «пройдут строи солдат». Армия, которой суждено собраться на этих руинах, должна была принести в Халху счастливые перемены, иначе место не считалось бы священным.

По наблюдению Голубева, все сколько-нибудь длительные стоянки дивизии располагались в местах, связанных с какими-то «монгольскими сказаниями»: тем самым барон «укреплял в монголах веру в то, что он — перерожденец». С другой стороны, Унгерн сам мог укрепиться в этой вере, если место лагеря на Тэрельдже было выбрано им из чисто практических соображений, а связанные с ним легенды он узнал позже.

В конце декабря 1920 года Унгерн перебазировал дивизию на 100 верст к востоку, в верховья Керулена. Новый лагерь оборудовали по всем правилам — с линейками, землянками, кузницами, мастерскими, сотенными помещениями из привезенного леса и даже баней. Начали варить мыло; впервые за последние месяцы люди смогли помыться и постирать белье.

В падях на Керулене имелись запасы сена, заготовленного для китайской кавалерии, но главное преимущество новой стоянки заключалось в том, что отсюда удобнее было контролировать стратегически важный Калганский тракт. На нем начали «оперировать» чахары Найдан-гуна. По договоренности половину награбленного они привозили в лагерь, остальное оставляли себе. Из Монголии в Китай традиционно везли пушнину, в обратном направлении — мануфактуру, изделия из серебра, предметы роскоши. После нескольких удачных «операций» чахары разоделись в шелка, украсили коней серебром, стали нашивать на ташуры лисьи хвосты, на шапки — беличьи, на халатах носили горжетки из дорогих мехов, а при игре в кости монеты ставили на кон не по одной, но целыми чашками.

Дивизия тоже теперь не бедствовала. Как уверяет Макеев, благодаря чахарам и отправленной на тот же промысел Бурятской сотне есаула Хоботова в лагере появилось всё вплоть до жареных кур и шампанского. Вряд ли эти деликатесы попадали к простым всадникам, но полуголодное существование осталось в прошлом, дивизионное интендантство стало регулярно получать мясной скот. Была определена продовольственная норма: русским, бурятам, японцам, татарам и башкирам полагалось по четыре фунта баранины в день, если муки не было, и по два с половиной, если была; монголам — по семь фунтов, но без муки. На Рождество всем выдали захваченные с одним из караванов «сласти и фрукты», как пишет Князев. Менее восторженный свидетель уточняет, что это были сахар и сушеные финики — любимое лакомство не избалованных сладостями кочевников.

Наконец Унгерн получил от союзных князей табун в полторы тысячи лошадей керуленской породы, по выносливости — лучшей в Монголии. Дивизия нуждалась в конском запасе, иначе при ее малочисленности и огромных расстояниях невозможно было вести активные действия против разбросанных вокруг Урги китайских войск.

В лагерь на Керулене прибыло и первое туземное пополнение — около двухсот мобилизованных князьями всадников. С ними немедленно начали заниматься боевой подготовкой. Монголы оказались прекрасными стрелками, но изводили инструкторов медлительностью, неспособностью действовать в пешем строю и «бессмысленным преклонением перед русскими нойонами». На эту партию хватило вывезенных из Акши запасных винтовок. Следующих новобранцев вооружить было нечем, их отправили коноводами в Бурятскую и Татарскую сотни.

На Керулене в дивизию влилось около семидесяти тибетцев. Откуда они взялись, непонятно. Кто-то считал их «телохранителями» Далай-ламы XIII или воинами его личной гвардии, присланными в ответ на просьбу Унгерна о помощи в борьбе с гаминами, но более вероятно, что они происходили из пограничных с Монголией районов Тибета и пошли на войну с китайцами по призыву местных лам или по приказу из Лхасы — еще в 1913 году Монголия и Тибет заключили политический союз, направленный против Пекина. По Першину, отряд состоял из членов тибетской колонии в Урге, которых завербовал ургинский бурят Тубанов, знавший тибетский язык. Так или иначе, но именно его Унгерн назначил командиром сформированной из них Тибетской сотни (по туземной линии начальником остался некий Саджи-лама). На русских тибетцы произвели неизгладимое впечатление тем, что в качестве чаш для еды и питья употребляли оправленные в серебро черепа «своих врагов». За посуду, видимо, принимали имевшиеся у них габалы — ритуальные сосуды из человеческих черепов, используемые при некоторых религиозных церемониях.

Все монгольские союзники Унгерна происходили из Цеценхановского аймака и за его пределами были малоизвестны. Чтобы придать движению общенациональный масштаб, он сделал попытку привлечь на свою сторону прославленного Тогтохо-гуна. Этот человек, когда-то первым бросивший вызов Пекину, пользовался авторитетом у всех монголов, западных и восточных. Старый и больной, он давно не вмешивался в политику, но в былые времена китайцы обещали в награду золотой весовой эквивалент его тела, если он будет доставлен живым, и серебряный — если мертвым. Во всяком случае, такова легенда. Обращенные к нему призывы остались без ответа, но отблеск славы Тогтохо лег на его близкого родственника Найданжава, который присоединился к барону на Керулене[97].

Там же Джамбалон сформировал еще одну сотню из кочевавших поблизости бурятских беженцев, а войсковой старшина Архипов, позднее повешенный Унгерном, привел к нему из Кяхты 90 оренбургских казаков при 15 офицерах. Все они дезертировали из Народно-революционной армии ДВР. С ними был доктор Клингенберг, имевший впоследствии зловещую славу врача-убийцы[98].

В лагерь на Керулене почти ежедневно прибывали русские из Сибири и Забайкалья. Шли казаки и горожане, военные и штатские. Большинство рассчитывало, что Унгерн выведет их в Маньчжурию, к очагам цивилизации. Когда выяснялось, что он намерен идти в противоположную сторону, к Урге, воевать с китайцами, было уже поздно — все вновь прибывшие объявлялись мобилизованными. Мужчин зачисляли в строй, женщин посылали сестрами милосердия в лазарет или работницами в мастерские. В снежной степи, за тысячу верст от китайской границы, зная, что пойманных беглецов ждет неминуемая смерть, на побег отваживались немногие.

С Хайдаром связи не было; о том, что творится в зоне КВЖД, Унгерн понятия не имел, хотя постоянно отправлял туда гонцов с бичигами — письмами или записками, по монгольскому обычаю снабженными птичьими перьями в знак чрезвычайной срочности и важности этих сообщений. Пользуясь сменными лошадьми, они должны были лететь «как птицы», а все прочие — оказывать им посильное содействие, однако посланцы барона или не добирались до места назначения, или предпочитали остаться там и забыть о своей миссии. Ответных писем от Семенова не поступало; Унгерн не знал, что тот бросил его на произвол судьбы и «удул» в Приморье.

Новости доходили исключительно через монголов, искаженные их представлениями о происходящем и многократной передачей из уст в уста. Однажды тем же путем с востока пришло радостное известие, будто атаман формирует в Хайларе шеститысячный добровольческий корпус для похода в Монголию. Унгерн воодушевился, начали готовить юрты, теплую одежду, лошадей для пополнения, но хлопоты оказались напрасными. Ни один доброволец из Маньчжурии на Керулене так и не появился.