Барон Унгерн

ВЛАСТЬ И БЕССИЛИЕ. ПОЧВА КОЛЕБЛЕТСЯ

Сразу после ухода китайских войск с необычайной для монголов оперативностью, стоившей Унгерну немало трудов и нервов, было создано Монгольское правительство под верховной властью Богдо-гэгэна. Первым своим указом оно аннулировало все долги туземного населения китайским кредиторам и провозгласило восстановление автономии — с оговоркой, что Монголия будет управляться самостоятельно вплоть до реставрации маньчжурской династии в Китае. Впрочем, декларация, направленная в Пекин, президенту Сюй Шичану, была более дипломатичной: в ней выражалась готовность признать власть Китайской республики при условии сохранения автономии, а изгнанные китайские генералы объявлялись общими врагами монголов и Пекина. В этой декларации даже отъезд Чэнь И из Урги трактовался как его похищение мятежными Го Сунлином и Чу Лицзяном.

Новое правительство, как и уничтоженное Сюй Шучжэном в декабре 1919 года, состояло из пяти министерств: иностранных и внутренних дел, финансов, юстиции и военного. Последнее возглавил только что вышедший из тюрьмы Хатон-Батор Максаржав. Премьер-министром стал влиятельный перерожденец Джалханцза-хутухта, один из немногих среди высшего ламства монголов, к тому же чингизид, представитель династии тушету-ханов. С прошлой весны он отсиживался в монастыре и не запятнал себя сотрудничеством с гаминами. Джалханцза имел кое-какой опыт светской политики; шесть лет назад он участвовал в Кяхтинской конференции, где добивался присоединения к Халхе соседнего Урянхая. Вероятно, поэтому русские дипломаты считали его самым способным из государственных деятелей Монголии. Ставший его заместителем выдающийся философ Маньчжушри-лама пользовался огромным авторитетом, но в мирских делах разбирался плохо и нечасто покидал свою обитель на вершине Богдо-Улы. Всеми делами в министерствах заправляли чиновники старой цинской выучки. Для присмотра за ними и за членами кабинета Унгерн ввел в состав правительства своего верного Джамба-лона, получившего пост министра без портфеля.

Сам Унгерн, осуществив мечту Семенова о должности «главковерха» при Богдо-гэгэне, стал главнокомандующим Монгольской армией, которая пока что состояла из Азиатской дивизии и отрядов монгольских князей. Формально главком подчинялся военному министру, но, разумеется, никому в голову не приходило, что Максаржав будет отдавать Унгерну приказы, а тот — послушно их выполнять. На первых порах барон сосредоточил в своих руках всю полноту военной и гражданской власти. «Богдо-гэгэн обособился в своем дворце, остальная Урга жила и дышала только Унгерном», — вспоминал Першин.

Экономическую политику правительства направляли двое русских советников — тесть Волкова, барон Витте[161], и бывший глава ургинской конторы Центросоюза Иван Лавров. После взятия Урги он попал в проскрипционные списки, но ему повезло. Когда его вели на расстрел мимо штаба дивизии, он вбежал туда на глазах оторопевших от такой наглости конвойных и, наткнувшись на самого Унгерна, которого по близорукости не узнал (очки у него разбились при аресте), возмущенно заговорил с ним в повышенном тоне. Это его и спасло — барон ценил смелых людей. По другой версии, за Лаврова ходатайствали китайские коммерсанты, а также трое ургинских баронов — Витте, Тизенгаузен и Фитингоф, знавшие его как опытного финансиста. После беседы с ним Унгерн поручил ему помочь монголам в финансовой и налоговой неразберихе. Он настолько нуждался в профессиональном опыте Лаврова и Витте, что прислушивался к их просьбам за арестованных русских и даже евреев.

Уже к началу весны Лавров организовал выпуск первых монгольских ассигнаций[162]. При расчетах они получили преимущество перед весовым серебром и перед серебряным китайским долларом, хотя их внешний вид оставлял желать лучшего. «Эти банкноты, — вспоминал Першин, — являли собой печальное зрелище. Напоминали они лубочные картинки, вышедшие из самой захудалой типографии, но монголам льстило, что на деньгах изображены их домашние животные». Купюру достоинством 10 янчанов (долларов) украшал баран, 15 — верблюд, 25 — бык, 50 — лошадь. Для обеспечения их золотом Лавров собирался возобновить разработку заброшенных золотых приисков в горах Хэнтея. Предполагались создание национального банка и чеканка монеты, о чем Унгерн мечтал еще в Даурии.

«На монгол я особенно не жал, — говорил он на допросе в плену, — и в их работу старался не вмешиваться. Помогал лишь советами, ибо они очень медлительны в своих действиях, и если ищешь пользы дела, то их приходится всегда раскачивать». Его советы часто носили ультимативный характер, но он искренне стремился к укреплению Монголии не только как базы Азиатской дивизии, но и как независимого государства. Даже Голубев, относившийся к нему резко отрицательно, признавал, что барон хотел видеть Монголию «правящей, а не униженной Востоком и Западом», ибо страна, «давшая Чингисхана», не может «сойти с политического горизонта, а должна постепенно приходить к прежнему величию».

Оссендовский, приписывая Унгерну роль европейского цивилизатора, сообщает, что барон приказал прорыть вдоль улиц сточные канавы, провел телефонную связь, наладил автобусное сообщение между центром Урги и Маймаченом, возводил мосты, строил ветеринарные лаборатории, школы и больницы. На самом деле он главным образом лишь восстанавливал разрушенное или пришедшее в упадок, для более солидных проектов у него не было времени. При нем, правда, бригады из пленных гаминов очистили сроду не знавшие метлы столичные улицы. Другим новшеством стал скипидарный завод — скипидаром рассчитывали заменить стремительно убывающие запасы бензина для автомобилей. Вообще война вдохнула новую жизнь в принадлежавшие выходцам из России и зачахшие при китайцах мастерские, швальни, полукустарные заводики. В невиданных для Монголии масштабах здесь шилось обмундирование русско-восточного образца, «строилось» шелковое белье, тачались сапоги, изготавливались трафареты для погон, полковые значки, знамена. В перспективе это производство должно было обслуживать Монгольскую армию, о создании которой мечтал Унгерн.

Торновский пишет, что ее численность планировалось довести до ста тысяч. Эта цифра фигурировала в его докладных записках Унгерну, никак им не оспаривалась и, следовательно, считалась вполне реальной. Между тем по первой переписи населения, проведенной в 1919 году, по заданию Центросоюза меньшевиком Иваном Майским (Ляховецким)[163], на территории Внешней Монголии проживало всего 492 тысячи человек, причем более 40 процентов мужчин составляли ламы. Лишь поголовная мобилизация всех остальных, включая стариков и детей, дала бы желанную стотысячную армию. Унгерн или не знал этих данных, или, что вероятнее, в первые недели после взятия Урги еще надеялся быстро объединить в одно государство Халху и Внутреннюю Монголию. Тогда приводимая Торновским цифра уже не представляется фантастической.

Для подготовки офицеров открыли военное училище. Начальником стал полковник Лихачев, буян и пьяница, во хмелю развлекавшийся тем, что шашкой рубил на улицах бродячих собак. Он избивал юнкеров, среди которых были отпрыски знатнейших княжеских фамилий, те подали жалобу. Наконец Сипайло по приказу Унгерна задушил Лихачева; его место занял прапорщик Толмачев из бывших вахмистров, служивший инструктором в монгольских частях еще до Первой мировой войны. При нем до лета 1921 года училище успело выпустить около сотни офицеров.

Хуже обстояло дело с их подчиненными. По настоянию Унгерна правительство Джалханцза-ламы объявило частичную мобилизацию, но добиться, чтобы Богдо-гэгэн утвердил этот указ, оказалось много труднее. Когда наконец согласие было получено, хошунные и аймачные начальники пригнали в Ургу требуемое количество людей. Однако, как и следовало ожидать от монголов, веками унижений приученных не опротестовывать неудобные приказы, а выполнять их по-своему, одна часть новобранцев оказалась физически непригодна к военной службе, другая — заражена сифилисом (бытовой сифилис был бичом Монголии). Их возвращали и требовали замену; все это осложнялось монгольской «медлительностью», на которую не напрасно сетовал Унгерн. В конце концов стали хватать первых попавшихся — тех, кто приехал в Ургу по делам или поклониться столичным святыням. Многие пытались бежать, пойманные и повешенные дезертиры исчислялись десятками. Сначала Унгерн хотел сформировать из монголов отдельную кавалерийскую бригаду, но пришлось ограничиться дивизионом и несколькими мелкими отрядами.

В конце февраля, став начальником штаба у Резухина, Торновский подал ему записку с анализом сложившейся ситуации и прогнозом на будущее. Он предсказывал, что красные не оставят Унгерна в покое и в течение ближайшего года, «придравшись по незначительному поводу к Монгольскому правительству», силами 5-й армии Восточного фронта перейдут границу; Азиатская дивизия не сможет противостоять десяткам тысяч красноармейцев, а создать за это время полноценную монгольскую армию не удастся. Торновский рекомендовал заключить соглашение с Чэнь И, предложив следующие условия: Монголия признает власть республиканского Китая и доверяет ему ведение своей внешней политики; Чэнь И возвращается в Ургу как полномочный представитель Пекина, но китайские войска должны покинуть страну, поручив охрану ее границ монгольским частям с инструкторами из Азиатской дивизии. Тогда Москва «не рискнет на осложнения с Китаем», в противном случае в войну с красными вмешается китайская армия, что является «мечтой Белого движения».

Унгерн одобрил этот проект, и Торновский написал письмо Чэнь И с предложением вступить в переговоры на указанных условиях. Доставить его в Троицкосавск поручили ламе Бодо, бывшему преподавателю школы переводчиков и толмачей при русском консульстве, одному из первых монгольских журналистов — при автономии он издавал ежемесячный журнал «Шинэ толь» («Новое зерцало»). Ни Торновский, ни Унгерн не подозревали, что их курьер связан с большевиками, и ему нет никакого резона мирить барона с китайцами. Письмо к Чэнь И, на глазах у Торновского бережно завернутое им в пояс дэли, Бодо так и не передал по назначению, но с радостью воспользовался случаем выбраться из Урги и спокойно доехать до русской границы.

Чуть раньше по инициативе коминтерновца Бориса Шумяцкого из группы эмигрантов была создана Монгольская народно-революционная партия (МНРП), а затем образовано Временное народное правительство в изгнании. Бодо занял в нем пост премьера, а военным министром и главкомом стал Сухэ-Батор, 27-летний выпускник первой военной школы в Урге, пулеметчик распущенной китайцами монгольской армии. По словам Першина, это был человек, «беззаветно любящий свой несчастный народ», храбрый, «чистый сердцем, с неподкупной совестью, но сущий ребенок в политике». Его марксистские убеждения — позднейшая выдумка. Все члены Временного народного правительства, включая Сухэ-Батора, были пылкими националистами с долей либерального просветительства. Своей целью они ставили полное освобождение страны от чужеземцев, равно гаминов и белых русских, для чего хотели опереться на большевиков, чтобы потом избавиться и от них.

Непосредственный контроль за Бодо и его министрами осуществлял коминтерновский деятель Борисов, алтаец по происхождению, выбранный на эту роль в силу относительной этнической близости к подопечным. Когда он предложил им сразу после победы над Унгерном низложить Богдо-гэгэна и провозгласить Монголию республикой, ему прямо заявили, что Халха должна остаться монархией, а если большевики думают иначе, придется обойтись без их услуг. В результате Кремль со своей обычной тактической прагматичностью согласился и на монархию.

В марте 1921 года цирики Сухэ-Батора в ожесточенном сражении, как трактовала это событие монгольская и советская историография, отбили у китайцев Маймачен-Кяхтинский В действительности они практически без боя заняли и разграбили его после ухода китайских войск, вскоре затем окончательно разбитых Унгерном и Резухиным близ уртона Цаган-Цэген. Город немедленно получил новое имя — Алтан-Булак, что значит «золотой ключ»[164].

Кое-где на севере и на западе Халхи появились «красномонгольские» кочевья. Агитация в пользу Временного народного правительства шла тем успешнее, чем активнее проводилась мобилизация, чем больше скота и лошадей для Азиатской дивизии угоняли в столицу. Написанные по подсказке Унгерна пропагандистские циркуляры от имени правительства Джалханцза-хутухты рассылаются по хошунам, но барон уповает и на более привычные методы борьбы с революционной заразой. Оперирующий на севере Найдан-ван получает от него письмо с наказом «выгнать» к Урге откочевавших из ДВР бурят (около шестисот юрт). «Они, — пишет Унгерн, — совершенно развращены большевиками и распространяют их подлое учение. Я тут их кончу, а стада отберу для войск».

Разумеется, эти бурятские беженцы понятия не имели о «подлом учении» Маркса. Они лишь стремились втиснуться в строго упорядоченную систему халхинских кочевий и надеялись, что забайкальские большевики им в этом помогут.

На поддержку красных рассчитывают даже некоторые монгольские князья. Одни склонны к сепаратизму, другие недовольны всевластием духовенства или головокружительной карьерой не слишком родовитых, но первыми поддержавших Унгерна выходцев из Цеценхановского аймака. Кто-то обижен самим бароном, как Максаржав, отставленный с поста военного министра и замененный Джамбалоном; наиболее проницательные начинают понимать, что «белые дьяволы» обречены, будущее — за дьяволами «красными». Многоопытный Джал-ханцза-хутухта, оставаясь премьером, на всякий случай ищет способ вступить в переговоры с людьми Сухэ-Батора, а князья Тушетухановского аймака во главе с Беликсай-гуном открыто провозглашают в своих владениях «революционный строй», едва ли, впрочем, понимая, что это такое.

Большевики используют и старые феодальные распри, и легенды, которые обращаются против Унгерна с той же легкостью, с какой служили ему полгода назад. Циркуляры, декларации, партийные съезды — это лишь видимая, надводная часть айсберга. Настоящая борьба идет в глубине, там, где коммунистические и любые другие политические лозунги ничего не значат. Кочевники выбирают путь по ориентирам, существующим в течение столетий. Отныне уже не Унгерну, а его врагам выгоден миф о «северном спасителе», и ставка делается не только на Сухэ-Батора, но и на Хас-Батора, вслед за Джа-ламой объявившего себя реинкарнацией Амурсаны. Неизвестно, откуда взялся этот бывший лама (скорее всего, тоже из калмыцких степей), однако в Сибири властям предписано оказывать ему всяческое содействие вплоть до предоставления особых вагонов на железной дороге. С почетом принятый дербетскими князьями, давними противниками Урги, Хас-Батор развернул над своим отрядом знамя революционного буддизма — красное, но не со звездой, а с черным знаком «суувастик»[165].

Кажется, в эту войну втягивается весь буддийский мир. Эскадрон единокровных и единоверных калмыков, с Кавказа переброшенный к границам Халхи, становится ударной силой Сухэ-Батора, как Тибетская сотня — самой надежной из унгерновских туземных частей. Все чаще вспоминают о благословенной Шамбале, появляются якобы побывавшие там не то визионеры, не то жулики; какой-то бродячий лама под Ургой торжественно вбивает в землю колья, огораживая пространство, где будет возведен новый храм — нечто вроде дипломатического представительства Шамбалы в этом мире. Наступившие смутные времена доказывают, что пришествие Майдари не за горами, и, как обычно, в атмосфере брожения и невротического ожидания будущего обнажаются самые темные пласты коллективной памяти. Вновь, как девять лет назад при штурме Кобдо, из тьмы столетий выплыла память о человеческих жертвоприношениях, и казачий вахмистр кровью своего вырезанного из груди сердца освящает монгольское знамя, на сей раз — красное.

«Красномонгольские» части Унгерн, по его словам, «за противника не считал», а возможность открытого советского вторжения рассматривал как маловероятную. Ему казалось, что пока белые владеют Приморьем, Москва не решится на прямую интервенцию, ведь следствием такого шага стал бы военный конфликт с Китаем, считавшим Монголию своей провинцией. Чжан Цзолина он тоже не слишком опасался, полагая, что рано или поздно тот придет к мысли о необходимости союза с ним для совместной борьбы с южнокитайскими революционерами.

Унгерн был плохим политиком, но эти его расчеты имели под собой основания. Пока что ни китайские, ни советские войска, ни части Народно-революционной армии ДВР не пытались перейти границы Халхи. Внимание Чжан Цзолина было отвлечено попытками южан установить контроль над Пекином, а Москва еще в феврале решила, что борьба с Унгерном на монгольской территории чревата опасностью восстановить против себя монголов — на них неизбежно лягут тяготы содержания экспедиционного корпуса. Разумнее подождать, пока Унгерн сам испортит с ними отношения. По опыту Гражданской войны в России все прекрасно знали, что любая армия, вынужденная проводить мобилизации и реквизиции, вызывает недовольство населения, какой бы идеологии ни придерживались ее вожди. Шумяцкий предсказывал развитие событий именно по такому варианту. Он предлагал дождаться, пока Унгерн потеряет опору в Монголии, затем выманить его к границе и разбить в пограничных боях, после чего, чтобы избежать обвинений в интервенции, послать в Ургу цириков Сухэ-Ба-тора. Этот сценарий и был утвержден Москвой.

В апреле 1921 года, после побед под Чойрин-Сумэ и на Улясутайском тракте, Унгерн чувствовал себя увереннее, чем когда-либо прежде, но подпочвенные воды уже начали размывать фундамент его власти. В зените могущества он столкнулся с проблемой, которую двумя столетиями раньше столь похожий на него шведский король-воитель Карл XII, имевший с ним немало общего, выразил шекспировским по экспрессии жестом.

Есть полулегендарный рассказ о том, как однажды, преследуя армию Августа II Сильного, он вынужден был прекратить погоню из-за недостатка продовольствия. В приступе ярости Карл упал с коня на землю, вырвал клок травы, запихал ее в рот и принялся жевать. «О, если бы я мог научить моих солдат питаться травой! Я был бы властелином мира!» — якобы воскликнул он в ответ на недоуменные вопросы сподвижников. Подобные чувства испытывал, видимо, и Унгерн.

Он говорил, что жалованье офицерам и казакам платил, «когда деньги были», но кормить их нужно было всегда. По указанию Богдо-гэгэна монгольские князья еще до взятия Урги обязались бесплатно снабжать его всем необходимым; правительство Джалханцза-хутухты подтвердило эти обязательства, однако исполнять их становилось все тяжелее. В месяц Азиатской дивизии требовалось примерно две тысячи быков, лишь в ургинское отделение дивизионного интендантства их ежедневно пригоняли по 60–70 голов. А еще верблюды, овцы, лошади, подводы, фураж. Официально суточное содержание всадника с конем обходилось по местным ценам в один китайский доллар. Даже исходя из этой цифры, хотя ее считали явно заниженной, на три с лишним тысячи бойцов Унгерна, включая набранных по мобилизации, ежемесячно расходовалось около 100 тысяч долларов. Для более чем скромного бюджета Монголии это была колоссальная сумма.

В бесконечных экспедициях уничтожался конский запас. Легендарная быстрота переходов Азиатской дивизии зачастую объяснялась тем, что отряды пользовались подменными лошадьми на уртонах или двигались от табуна к табуну[166]. Мародерство, несмотря на грозившие виновным кары, приняло массовый характер, что тоже не способствовало взаимопониманию.

При всех своих благих намерениях Унгерн стал тяжким бременем для истощенной трехлетней смутой нишей страны.

В плену его спросили: «Почему вы потеряли авторитет в Урге?» Он ответил честно: «Кормиться надо было. Это трудно выразить… Если бы я мог прокормиться сам или на них (на мародеров. — Л. Ю.) шапки-невидимки надеть!»

Это идея одного порядка с мечтой Карла XII о том, чтобы научить своих солдат питаться травой.

Опасным сигналом для Унгерна мог послужить следующий инцидент. В столичное интендантство пригнали стадо в три сотни бычьих голов, но в нем обнаружилась чума, и быков отправили на прививку в ветеринарный пункт в 30 верстах от Урги. Это означало, что в течение двух недель (срок прививки, путь туда и обратно) дивизия останется без мяса. Встревоженные интенданты бросились в Министерство финансов и потребовали других быков. Им отказали в грубой до неприличия форме. Произошла ссора, наконец кто-то из министерских чиновников поставил вопрос ребром: «До каких пор русские будут сидеть у нас на шее?»

«Это было начало конца, — замечает Волков. — Азия говорит грубо и резко только в том случае, если чувствует за собой силу».

Казни, реквизиции, упадок внутренней торговли, торговая блокада со стороны Китая, пугающая перспектива войны с Советской Россией, наконец, известия о том, что Унгерн в обход правительства ведет переписку с Чжан Цзолином и другими китайскими генералами, из чего делался вывод о его готовности сделать независимость Халхи разменной картой в собственной игре — все это сказывалось на отношении к нему монголов. Он тоже имел причины быть недовольным политикой им же и созданного правительства. Чтобы на законных основаниях вмешиваться во внутренние дела Монголии, ему следовало найти для себя новое место в ее государственной структуре, более определенное и дающее больше возможностей, чем пост главкома.

В конце апреля 1921 года он обратился к Богдо-гэгэну с пространным посланием. Оно не сохранилось, но общий смысл этого письма передает Волков, читавший его в бытность служащим Министерства внутренних дел в Урге: «В длинной последней бумаге своей к Богдо, начинавшейся словами «Ваше Высокосвятейшество», Унгерн подробно останавливается на той распущенности, которая царит якобы среди монгольского чиновничества, обвиняет министров, что они превыше всего ставят личное благополучие, а интересы родной страны отходят для них на задний план. По его словам, среди чиновников процветает взяточничество и казнокрадство».

На самом деле их бездеятельность скрывала под собой трезвый расчет. Монголов больше всего пугала возможность возвращения китайцев, и они готовы были сотрудничать с любой русской властью, способной гарантировать независимость страны. Когда выяснилось, что большевики не намерены помогать гаминам, хотя Унгерн постоянно твердил об их идейной и духовной близости, а соотношение сил между Азиатской дивизией и стоявшей по ту сторону границы 5-й армией перестало быть тайной, Богдо-гэгэн, министры, князья и ламство выбрали пассивность как способ сохранить нынешнее положение вещей. Другого выбора у них не было, но Унгерн продолжал верить, что хутухта просто не видит грозящей стране и ему лично опасности.

Покончив с обличениями чиновничества, он переходит к программной части письма: в ситуации, когда Богдо-гэгэн окружен подобными людьми, ему необходимо «иметь вблизи себя безусловно честного, горячо любящего Монголию и ее народ человека», чтобы во всем полагаться на него как на единственного надежного советника. Таким человеком, который будет «верной, безукоризненной в своей стойкости опорой престола», мог бы стать сам Унгерн со своим «войском»[167].

В сущности, он выдвинул себя на роль диктатора, чья власть должна быть освящена авторитетом Живого Будды. Тот, однако, понимал, что звезда барона неумолимо клонится к закату, и не счел нужным ответить на его письмо. Так, во всяком случае, пишет Волков, утверждая, что об этом ему говорил Джамбалон, выступавший в роли посредника между Унгерном и Богдо-гэгэном, причем говорил «с большой иронией».

Гость предложил хозяину помочь ему навести порядок в доме, но ответом было многозначительное молчание. Нужно было срочно что-то предпринимать, тем более что застоявшееся «войско» начало разлагаться от бездействия, и как раз в это время подоспела депеша от Семенова. Атаман сообщал, что в мае, при поддержке японцев, открывают широкомасштабные военные действия против красных на фронте от Забайкалья до Приморья: генерал Сычев выступит с Амура, генерал Савельев — из Уссурийска, генерал Глебов — со станции Гродеково под Владивостоком, а сам Семенов из Маньчжурии двинется на Читу. Унгерну с его конницей предлагалось перерезать Транссибирскую магистраль в районе Байкала и наступать на Верхнеудинск.

Силы Семенова были ничтожны — до четырех тысяч бойцов, считая офицеров, составлявших несоразмерно большой процент от общей численности войск, чудовищно раздутые штабы и контрразведывательные отделы. Задуманное наступление не имело ни малейших шансов на успех и, как вскоре выяснилось, ни один из перечисленных Семеновым генералов, включая его самого, не тронулся с места. Возникает подозрение, что этот лихой прожект — фикция, и атаман опять, как минувшей осенью, обманул старого друга. Какие-то совещания тогда проводились, какие-то планы строились, но не исключено, что Семенов с помощью Унгерна хотел спровоцировать японцев на новое выступление против Советской России, а заодно выманить его из Монголии, чтобы очистить ее для Чжан Цзолина, на чье содействие атаман в то время рассчитывал.

«Барон испытывал нужду буквально во всем, — пишет Першин, — но ни от кого не слышно было, чтобы он обращался за помощью к Семенову». Формально он подчинялся атаману, носил на погонах литеры «АС», имел даже радиошифр для связи с владельцем этих инициалов, но регулярно ее не поддерживал. «Сейчас же посыплются советы, приказания, указания, — объяснял Унгерн, почему он этого не делал. — Все это не нужно. А что нужно, денег, все равно не дадут». Свою связь с атаманом он называл «платонической», то есть не подкрепленной финансовыми отношениями. Иногда Семенов присылал в Ургу курьеров с различными просьбами, однажды попросил переслать пакеты атаману Кайгородову в Кобдо и «кому-то еще»; Унгерн отправил их обратно с тем же нарочным, предложив с каждым пакетом присылать по 30 тысяч рублей за доставку. Этот жест как нельзя лучше характеризует его отношение к атаману, но в тот момент ему больше не на кого было надеяться. Маленькая победоносная война за пределами Халхи могла упрочить его положение внутри страны. Покидать ее навсегда он вовсе не хотел, собираясь после первых успехов вернуться обратно и воплотить в жизнь свою восточную программу.

«Переход к активным действиям против Совроссии и ДВР предпринял ввиду того, что в последнее время он со своим войском стал в тягость населению Монголии», — записано в резюме протокола одного из его допросов. Это не преувеличение. Даже Князев, приписывая монголам безграничное уважение к Унгерну и готовность «с сердечным трепетом благоговейно преклониться перед его волей», важнейшей причиной похода в Забайкалье называет то обстоятельство, что «барон стал чувствовать себя в Урге неуютно»: в его отношения с Бог-до-гэгэном и правительством Джалханцза-хутухты «вкрались ноты взаимного охлаждения». Прочие мотивы были второстепенными. В той безвыходной ситуации, в какой он очутился, Унгерн ухватился за предложение Семенова как за спасительную соломинку.