Барон Унгерн

НА ГРАНИЦЕ И В ГОБИ

Уже на следующий день после взятия Урги на стенах домов, на заборах в центре города и на Захадыре расклеили объявления с призывом добровольно поступать на службу в Азиатскую дивизию. Под ними стояла подпись Унгерна. «Было ясно, что пока просит честно, а потом погонит ташуром», — вспоминал Торновский, благоразумно откликнувшийся на этот призыв, хотя у него с 1918 года «сердце не лежало к семеновцам». Регистрация добровольцев проходила в здании «Монголора». Среди них оказался и служивший раньше у Дутова подполковник Владимир Рерих, старший брат Николая Рериха, тоже художник, автор пейзажа в известной картине брата «Человечьи праотцы». Позже он стал начальником тыла Азиатской дивизии и единственным тыловиком, к кому Унгерн относился с уважением.

Торновский не ошибся в своем прогнозе: вскоре была объявлена мобилизация русского населения Монголии. Призывались мужчины старше восемнадцати лет; за неявку грозил смертный приговор, опоздавшие лишались льгот по семейному положению. Штаб дивизии уже перевели из Маймачена в Да-Хурэ, в назначенный день возле него собралось несколько сотен ургинцев. Их построили в шеренгу, и Унгерн прошел вдоль нее, коротко побеседовав с каждым. Многосемейных и всех, кто ему не понравился, он от службы освободил. Те, у кого семьи находились в России, тоже были отставлены — вероятно, как потенциальные дезертиры. В последующие дни и недели в Ургу постоянно прибывали новобранцы; всего, по подсчетам Князева, были мобилизованы до тысячи рядовых бойцов и 110 офицеров.

Правительство во главе с Джалханцза-хутухтой начало мобилизацию монголов, а Унгерн распространил ее на проживавших в Халхе бурят и эвенков от девятнадцати до двадцати пяти лет. «Буряты и тунгусы! — говорилось в подписанном им воззвании. — Не будьте паразитами на чужом теле». Призывы к совести подкреплялись угрозой смертной казни и конфискации имущества не только для уклоняющихся от мобилизации, но для их родителей и родственников. Впервые был введен принцип кровной поруки, впоследствии частично распространенный и на русских.

К весне Азиатская дивизия увеличилась более чем вдвое. Не считая артиллеристов, пулеметной и комендантской команды, в ней числилось девять русских сотен, семь монгольских, четыре бурятских, три харачино-чахарских, две башкиро-татарских, тибетская и японская. В первых числах марта 1921 года, через неделю после коронации Богдо-гэгэна, оставив Резухина в Урге для формирования новых частей, Унгерн с наличными силами выступил в поход против китайцев.

Незадолго перед тем стало известно, что давно запрошенные Чэнь И подкрепления перешли границу в районе Калгана и движутся через Гоби батальонами по тысяче солдат в каждом. Первые из них уже достигли монастыря Чойрин-Сумэ, в просторечии — Чойры. Унгерн решил выбить оттуда гаминов, пока они не накопили достаточно войск для наступления на Ургу. Такая перспектива казалась тем вероятнее и опаснее, что на севере тоже находилась крупная китайская группировка.

Большая часть брошенного генералами столичного гарнизона из Урги двинулась на север. С армией ушли многие жители-китайцы, а по пути в нее вливались владельцы придорожных лавок и факторий, скупщики пушнины, поселенцы из земледельческого района в пойме реки Хары. Монголы разоряли китайские поселения, китайцы — русские и монгольские. Ургинские евреи расплачивались за Троцкого, мирные араты, уртонщики и сибирские крестьяне-старообрядцы — за Унгерна, ханьские торговцы и землепашцы — за Сюй Шучжэна и Го Сунлина. Страшась расправы, кочевники бежали в степь, а китайцы вместе с женами-монголками[131] целыми семьями присоединялись к отступающим войскам. В середине февраля вся эта многотысячная масса измученных, обмороженных, голодных людей докатилась до границы и вступила в Маймачен-Кяхтинский — китайский город к югу от Троицкосавска, через который когда-то шла вся чайная торговля между Россией и Срединной империей.

Чуть раньше Чэнь И начал переговоры с Гапоном, представителем Наркоминдел РСФСР на Дальнем Востоке. Год назад по приглашению городской думы китайские войска вошли в Троицкосавск, чтобы прекратить бойню, устроенную семеновским полковником Соломахой; теперь, ссылаясь на этот прецедент, Чэнь И просил временно ввести части Красной армии в Монголию на расстояние 50 ли (25 верст) от границы — для защиты беженцев и местного населения. Эта просьба была принята благосклонно, однако исполнена позже и совсем не так, как предполагал Чэнь И. Чтобы избежать обвинений в интервенции, в приграничную зону послали цириков Сухэ-Батора. В результате китайцы получили не защиту от Унгерна, а новых гонителей в лице своих заклятых врагов.

В ответ на мольбы Чэнь И о помощи Гапон счел своим «приятным долгом» официально сообщить ему следующее: «Трудовая Российская Советская республика является страной самой совершенной социальной и политической терпимости и действительного миролюбия и предоставляет политическим беженцам и жертвам белогвардейщины право убежища, обеспечение безопасности и всякую готовность пойти навстречу облегчению их положения и устройству».

Все это не более чем слова. Судьба беженцев никого не волновала, а мнимое единство русских и китайских революционеров, на что напирал опытный дипломат Чэнь И, не могло послужить основой для политических решений. Гапон поддался было на эти декларации, однако Шумяцкий, уполномоченный Коминтерна по Дальнему Востоку, выступил против. Он рассчитывал воспользоваться ситуацией в Монголии, чтобы поднять над ней знамя мировой революции, и сумел убедить Москву в основательности своих расчетов. Помогая гаминам, большевики могли оттолкнуть от себя монголов, поэтому когда Чэнь И попросил пропустить войска Чу Лицзяна через Забайкалье в Маньчжурию, то получил отказ.

Помимо политических соображений имели место и практические. Во-первых, зрелище деморализованных китайских войск могло произвести нежелательное впечатление на забайкальцев и продемонстрировать силу Унгерна, о котором советская пропаганда вообще старалась не вспоминать. Во-вторых, опасались эксцессов, как то произошло в Маймачене, где озлобленные китайские солдаты грабили и убивали русских колонистов. Отдельные группы беглецов уже просочились через границу, скрывались в лесах и доставляли немало неприятностей местным властям. К тому же отправка крупного, да еще и полуразложившегося воинского контингента по железной дороге была сопряжена с хлопотами и затратами. В итоге после лихорадочного обмена телеграммами с Москвой через границу пропустили только самого Чэнь И с небольшой свитой. Чу Лицзян уехал вместе с ним, а генерал Ма остался с войсками.

В начале марта, узнав, что Сухэ-Батор вот-вот перейдет границу, а Унгерн готовится к походу на Чойрин-Сумэ, Ма или самостоятельно решил вести остатки армии по монгольской территории на восток, или получил приказ из Пекина. Все понимали, что другого удобного случая может и не представиться. Чтобы избежать столкновений с унгерновскими отрядами и дезориентировать их разведку, Ма избрал кружной путь. Он пошел не по Кяхтинскому тракту на юг, что при его планах было бы логичнее, а взял направление на запад, намереваясь потом повернуть, обойти Ургу с юга и по Старокалганскому тракту двинуться в Китай. С ним ушли пять-шесть тысяч солдат и приблизительно две тысячи беженцев[132].

Унгерн узнал об этом еще в Урге. «Войска Гау Сулиня и Чу Лиджяна ушли сначала на север, к красным, но, по-видимому, с ними не сошлись, — писал он генералу Чжан Кунъю. — Произошли какие-то недоразумения из-за грабежей, и теперь они повернули к западу. По-видимому, пойдут на Улясутай, а затем на юг, в Синьцзян».

На этот раз Унгерн ошибся, Ма сумел его обмануть. Скорее всего, он думал только о бегстве, но, может быть, допускал, что при счастливом стечении обстоятельств, если осада неприступного Чойрин-Сумэ затянется надолго, его армия сможет ударить в тыл Азиатской дивизии.

Примерно в 250 верстах к юго-востоку от Урги, рядом с Калганским трактом, одиноко поднимается Чойринский горный массив, «неожиданно», по словам Князева, «взлетевший ввысь среди спокойного полустепного-полупустынного гобийского ландшафта». Дикие скалы черного гранита, с ущельями и «отвесно ниспадающими утесами», с трех сторон прикрывают небольшую котловину, единственный выход из которой обращен на юг. Благодаря колодцам тут кипела бурная, по местным понятиям, жизнь. Кроме монастыря, в котловине находились поселок с китайскими лавками, почтово-телеграфная станция, скотопрогонный пункт. Чойрин-Сумэ считался одним из самых значительных религиозных центров Халхи. Для Гоби это был еще и важнейший транспортный узел, отсюда расходились несколько дорог, поэтому китайцы устроили здесь перевалочную базу для снабжения своих гарнизонов по всей стране. Монголы рассказывали, что на площади возле монастыря, прямо под открытым небом, складированы громадные запасы обмундирования, продовольствия, боеприпасов, бензина.

«Начальник гарнизона проявил максимальную беспечность. Он не вел никакой разведки в сторону Урги и поэтому до утра 12 марта не знал, что враг подошел к нему на пушечный выстрел», — сообщает Князев. Ему возражает Торновский: «Китайцы были осведомлены о приближении Унгерна, но полагались на силу позиции». Расходятся они и в определении численности чойринского гарнизона: первый говорит о пяти тысячах, второй называет цифру вдвое меньшую. Силы Унгерна оба оценивают одинаково — 11 сотен, или около девятисот бойцов, при восьми пулеметах и четырех (или двух) орудиях. Артиллерия и обоз шли на верблюдах, всадники — на гобийских лошадях, более крупных, чем «монголки», и способных «находить слабое утешение для своего желудка» в гобийском саксауле-дзаке.

Холмы перед скальным массивом были укреплены окопами полного профиля, взять их с налету не удалось. Под пулеметным и артиллерийским огнем конница не могла доскакать до китайских позиций. Три конные атаки результата не дали, хотя Унгерн участвовал в них лично. Вероятно, про этот бой казаки рассказывали Оссендовскому, что китайцы, узнав барона, открыли по нему прицельный огонь, и потом в его седле, конской сбруе, халате и сапогах нашли следы семидесяти пуль, но он не был даже ранен. Этим чудом казаки объясняли огромное влияние своего начальника на монголов.

Наконец сотни спешились, на двадцатиградусном морозе начался упорный бой «за каждый камень». Унгерн объявил о «розыгрыше» денежных призов по следующей системе: если атака ведется сотней, то первый из сотни, взобравшийся на утес или уступ, получает тысячу рублей; если взводом — 500; если отделением — 100. Было взято призов на 20 тысяч рублей, тем не менее китайцы стойко оборонялись, некоторые скалы по нескольку раз переходили из рук в руки. Лишь ночью, под прикрытием темноты, защитники Чойрин-Сумэ отошли на вершины скальной гряды, прикрывавшей котловину с монастырем. Унгерн не стал дожидаться рассвета и после короткого перерыва возобновил атаки.

Он знал, что китайские войска не способны отвечать контрманевром на маневр противника. Это была их главная беда. «На заранее занятой позиции китайцы дрались отчаянно, — делится наблюдениями Аноним, — но стоило только немного измениться обстановке, и они из воинской части превращались буквально в стадо баранов». Вина здесь целиком ложилась на командный состав, именно поэтому Унгерн китайского солдата ценил много выше, чем офицера. Семенов вообще считал, что «лучший военный материал» — это китайские солдаты под командой русских офицеров.

В темноте, при отступлении, китайцы растерялись и не смогли вновь организовать оборону. Занятая позиция была гораздо более неприступной, чем прежняя, но продержались они на ней недолго. Впрочем, победа не была бы столь мгновенной, если бы не унгерновские артиллеристы. С неимоверным трудом они сумели втащить одну пушку на отдельно стоящую скалу, где никого не оказалось, и сверху, еще затемно, прямой наводкой повели огонь по монастырю и по его защитникам. Началась паника, перешедшая в бегство, когда одним из снарядов убило начальника гарнизона. К рассвету сотни были на гребне гряды. «Когда взошло солнце, — пишет Князев, — с вершины открылась безбрежная равнина. Далеко на горизонте виднелись несколько темных пятен, которые могли быть лишь колоннами противника, отходившего к Калгану».

Унгерну досталась колоссальная добыча — едва ли не бóльшая, чем при взятии Урги. Одного риса вывезли свыше трех тысяч пудов. По всему лагерю бродили брошенные верблюды. На них Унгерн пересадил своих всадников и немедленно двинулся в погоню. Высланные вперед чахары безжалостно рубили беглецов, и даже через два года, как рассказывали проезжавшие из Урги в Калган, степь в этих местах белела костями летом, а зимой покрывалась полузаметенными снегом бугорками и холмиками. Тем, кто сложил оружие, Унгерн позволил уйти в Китай, не желая излишней жестокостью вызывать ответную непримиримость.

После того как известия о чойринском разгроме достигли Пекина, там, по сообщениям харбинских газет, было «неспокойно»; якобы возникли опасения, что барон перейдет границу, захватит Калган (600 верст от Пекина) и продолжит победный марш на юго-восток. С другой стороны, будто бы встревожились евреи в зоне КВЖД. Как доносил Унгерну его хайларский агент, они «усиленно готовятся к бегству в Палестину»; причина — «ожидание наступления монгол на Маньчжурию и Хайлар». Все это не более чем слухи, которыми русские эмигранты тешили свое постоянно ущемляемое китайцами национальное самолюбие. Едва ли в Пекине всерьез опасались такого развития событий, да и сам Унгерн, трезво оценивая собственные возможности, ни о чем подобном не помышлял.

Преследование китайцев прекратили верст через двести. От монголов стало известно, что в том же направлении по Старо-калганскому тракту, то есть параллельно унгерновцам, но южнее, движется пятитысячная колонна гаминов. Их отправили «на усиление ургинского гарнизона», но по дороге они узнали о падении столицы и теперь возвращались в Китай. Унгерн поручил есаулу Парыгину ликвидировать эту колонну, а сам на трофейном автомобиле поспешил в Ургу. Ему, видимо, сообщили, что над столицей нависла новая опасность.

Слух о гаминах на Старокалганском тракте не подтвердился, но поход в глубину зимней Гоби навсегда остался в памяти его участников как странное и волнующее приключение.

«При лунном свете, из таинственной смутной дали, — классическим набором эпитетов из словаря поэта-декадента пытался передать Аноним свои ощущения, — беззвучно проносились на огромных верблюдах, как призрачные тени, монголы. Кружились вокруг безмолвствующей колонны и снова исчезали в сером свете в тихую даль».

Вместо пяти тысяч китайских солдат встретили только одного: «Весь оборванный, босой, с распухшим лицом и гноящимися глазами, беглец был жалок. И страшно становилось за человека, бредущего в одиночестве по пустыне. Китаец рассказал, что идет домой, в Китай. Потом доверчиво показал пачку иголок и сказал: «Хо!» (хорошо). За иголки во встречных монгольских юртах и монастырях ему давали есть. Несчастный бережно сложил спасительные иголки и снова спрятал их в складках своих лохмотьев. Он с жадностью схватил несколько брошенных ему лепешек и, прижимая руки к груди, низко кланялся проходившей мимо него колонне. Потом его невзрачная фигурка снова замаячила в стороне, на буграх, пробираясь к далекому родному Китаю».