Барон Унгерн

РАССЕЯННЫЕ И МЕРТВЫЕ

Через месяц после убийства Резухина его бригада, удачно избежав столкновений с красными, достигла пограничного озера Буир-Нор. К тому времени в ней осталось около пятисот человек, в основном русские, татары и башкиры. Монголов отпустили восвояси, буряты и некоторые забайкальские казаки решили пробираться в родные станицы, а Китайская сотня перебила русских инструкторов и бежала (часть беглецов догнали, офицеров убили, остальных оставили в степи без коней и винтовок). Вблизи границы Торновский сложил с себя обязанности колонновожатого и 16 сентября, на другой день после казни Унгерна, вступил в переговоры с генералом Чжан Кунъю о сдаче оружия, лошадей и амуниции. Безвыходность положения заставила согласиться на то, что предложили китайцы. Чжан Кунъю всячески распинался в любви к Унгерну и называл его «братом», но на финансовых условиях сделки это не отразилось: офицеры получили по 100 долларов, простые всадники — по 50.

Главные силы дивизии после переправы через Селенгу возглавил полковник Островский. Обманывая красных, он обошел Ургу с юга и по Старокалганскому тракту, разорвав на нем телеграфную связь, чтобы сообщения о его маршруте не попали в столицу, через северную окраину Гоби направился к Чойрин-Сумэ. Вместе со всеми шли и зачисленные в дивизию пленные красноармейцы — они боялись попасть в плен больше, чем сами унгерновцы. Выдержав несколько стычек с красномонгольскими отрядами[219], уменьшившись почти вдвое, но сохранив пять орудий и все пулеметы, эта группа организованно вышла к Хайлару спустя десять дней после остатков бригады Резухина. За сданных коней, оружие и снаряжение китайцы заплатили по той же таксе, а за пушки полковник Костромин, в дороге сменивший «не имевшего волевой жилки» Островского, выговорил право бесплатного проезда в Приморье для тех, кто пожелает «продолжить борьбу с комиссародержавием на Руси»[220].

После этого безоружным унгерновцам позволили войти в Хайлар. Там они встретили товарищей из резухинской бригады, начались дружеские застолья с рассказами о том, что им пришлось пережить по отдельности. Это вылилось в «безудержный разгул»; пропивали полученный от китайцев аванс и награбленные в Монголии ценности, за гроши скупаемые местными коммерсантами. Питейные заведения и японские публичные дома «брались с бою». Попутно шло выяснение отношений, находились сторонники и противники Унгерна, о казни которого узнали только сейчас. Забайкальцы винили оренбуржцев в убийстве Резухина. «Затевались драки, — пишет Аноним, — летела посуда со столов. Лилась кровь. Сокрушалась мебель. На улице благим матом вопили перепуганные хозяева. Прибегали китайские солдаты и с трудом разнимали дерущихся».

Евфаритский, Львов и еще несколько заговорщиков, в ночь мятежа обстрелявших палатку барона, а позже, при его появлении перед строем дивизии, ускакавшие в лес, пропали бесследно. Никто из унгерновцев никогда больше с ними не встречался. Правда, был слух, будто какая-то забайкальская газета напечатала сообщение о их поимке и казни: якобы Евфаритский и его товарищи пытались напроситься на службу к красным, ставя себе в заслугу организацию заговора против Унгерна, но им указали, что если они изменили одному начальнику, изменят и другим. Эта фольклорная история, в которой слугу-предателя наказывает благородный враг преданного господина, выглядит слишком красивой, чтобы быть правдой.

В начале октября 1921 года примерно 500 человек из обеих бригад (половина всех пришедших в Хайлар) особым эшелоном были отправлены в Гродеково. Там генерал Глебов, опасаясь держать у себя эту вольницу в виде отдельного формирования, раскидал их мелкими группами по разным частям. Уже в ноябре они участвовали в каппелевском наступлении на Хабаровск. После падения белого Приморья многие поступили на службу к Чжан Цзолину и составили значительную часть входившей в его армию Русской бригады. Ее командиром был Костромин, погибший в сражении с войсками У Пейфу под Шанхайгуанем.

Большинство унгерновцев[221] «рассосались» в зоне КВЖД. Кто-то обосновался в Харбине, другие со временем подались в Тяньцзин, Пекин, Шанхай, а оттуда постепенно рассеялись на пространстве от Австралии до Сан-Франциско и от Японии до Парагвая.

Захваченный на границе Сипайло скоро был отпущен, а затем, уже в Харбине, вновь арестован по обвинению в убийстве жившего в Урге датчанина Ольсена (Олуфсена), у которого он по своему обыкновению вымогал деньги и, ничего не добившись, задушил. Родственники десятков его жертв, русских и евреев, не смогли возбудить против него дело, но датское консульство сумело настоять на своем. В 1922 году состоялся судебный процесс, какая-то инициативная группа приглашала унгерновцев прибыть на него и дать показания о других преступлениях Макарки-душегуба, но, кажется, желающих не нашлось.

Сипайло приговорили к десяти годам каторги. Многие жалели, что этот палач так легко отделался, другие утешали себя тем, что «китайская каторга — вещь пострашнее смерти». Все эти годы он будто бы содержался в изоляции, поскольку и русские, и китайские заключенные грозили учинить над ним самосуд. Впрочем, Торновский сообщает, что в тюрьме ему жилось совсем недурно: «Он оказался образцовым арестантом, за почтительность и благонравие был назначен старшиной. Заведовал библиотекой, тюремной церковью». Рассказывали и о том, что стараниями заинтересованных лиц Сипайло отбывал срок вблизи Дайрена, где жил Семенов; подкупленная стража отпускала его к атаману, и он помогал ему по хозяйству. В газетах писали, будто активное участие в его судьбе принимал капитан Судзуки — сбежавший от Унгерна командир Японской сотни. Даже освобождение Сипайло из тюрьмы в 1932 году связывали не с тем, что истек десятилетний срок его заключения, а с вступлением в Харбин японских войск. Куда он потом делся и как прожил остаток жизни, никто не знал. Скорее всего, Макарка-душегуб сделался мирным обывателем и умер в своей постели, тем самым в очередной раз подтвердив, что никакой высшей правды в этом мире не существует.

Зато все его ближайшие помощники кончили плохо. Панкова уже в Китае настигла пуля одного из офицеров Азиатской дивизии, отомстившего ему за прошлые дела. Безродный, после убийства Резухина пытавшийся скрыться в лесу, был пойман; унгерновцы собирались его судить, однако он снова от них сбежал, при переправе через Селенгу бросившись в воду и «симулируя потопление», но через несколько дней попался партизанам Щетинкина. Тот приказал его расстрелять.

Бурдуковский и 11 человек из его карательной команды погибли той же смертью, только их на острове посреди Селенги казнили свои. Когда после импровизированного суда Бурдуковского уводили на расстрел, он заметил поблизости Рябухина и крикнул ему: «Доктор, куда нас ведут?» — «Туда, — ответил Рябухин, — куда ты отправил столь многих». Возможно, впрочем, что и вопрос, и свою столь удачно найденную ответную реплику он выдумал задним числом. Князев рассказывает, что в ночь мятежа Бурдуковский без всякого суда был «взят в шашки налетевшими на него всадниками и разрублен на части за тот короткий промежуток времени, пока падал с коня на землю». Унгерновцам хотелось думать, что он не избежал заслуженной кары, но согласно другим, тоже не слишком достоверным сведениям, ему удалось уцелеть, в середине 1920-х годов агенты ГПУ в Китае пользовались его услугами.

Любимец барона, доктор-убийца Клингенберг был расстрелян по пути к китайской границе. По одним сведениям, приказ об этом отдал полковник Циркулинский, взбешенный тем, что Клингенберг, вывозя награбленное в Урге имущество, отобрал подводы у раненых; по другим, более вероятным, — именно эта добыча, на которую зарились многие, и стала причиной его смерти. Вместе с ним погибла сестра милосердия Швецова, его любовница и соучастница его преступлений. Клингенберг успел принять несколько таблеток морфия из походной аптечки и по пути к месту расстрела насвистывал шансонетки. Нога, сломанная ему Унгерном, еще не зажила, он опирался на костыль, а Швецова поддерживала его под руку. «Когда они отошли от дороги шагов на двадцать пять, — со слов очевидцев пишет Голубев, — их остановили. Швецова обняла Клинген-берга, поцеловала, и они встали на колени. Раздались два выстрела, и оба, пораженные в затылок, упали на землю».

Гибель Джамбалона была менее драматичной, но тоже связанной с монгольской добычей. По рассказам, почти у самой границы его настиг красный разъезд; он еще мог ускакать, но пытался отстоять верблюдов с вывезенным из Урги добром и был убит в перестрелке.

Ивановский, считавшийся начальником «тылового» штаба Азиатской дивизии, доехал до Хайдара на автомобиле. Позднее жил в Трехречье, в станице Покровской, работал учителем в местной школе. Поскольку при Унгерне он считался полковником, Ивановский, как тогда поступали многие, из тщеславия не то сам присвоил себе чин генерала, не то получил его от какого-то эмигрантского «штаба». Это его и погубило. В той же Покровской, женившись на юной казачке Фросе, проживал старый семеновский генерал Мациевский, и когда в конце 1920-х годов ГПУ решило его похитить и вывезти в СССР, вместо него диверсионная группа по ошибке выкрала Ивановского[222].

Лев Вольфович, «собственный жид» Унгерна, в 1926 году был схвачен в Монголии, куда пробрался из Китая. Что ему там понадобилось, непонятно; возможно, хотел разыскать золото барона, зарытое не то под Ургой, не то на Буир-Норе. Монголы выдали его советским представителям в Улан-Баторе, Вольфовича увезли в СССР и, скорее всего, расстреляли[223].

Тубанов, непутевый сын ургинской портнихи, при штурме столицы выкравший из Зеленого дворца Богдо-гэгэна с женой и награжденный за это княжеским титулом, отличился чудовищными зверствами во время похода возглавляемого им отряда на Мензу. После того как Азиатская дивизия ушла на восток, он около года скрывался в Урге, но в конце концов был пойман и расстрелян, несмотря на личное заступничество хутухты.

Богдо-гэгэн Джебцзун-дамба-хутухта VIII, он же Богдо-хан, «Многими возведенный» и Живой Будда, как называли его европейцы, в то время еще считался монархом, давал аудиенции, восседая на «двойном» троне рядом с женой, к нему еще являлись на аудиенции члены революционного правительства и подносили дары — тем меньшие, чем выше было место дарителя на лестнице власти, но в этом старце видели теперь только мумию прежнего священного величия. Он был не столько символом власти, сколько ее ширмой, обветшавшей до полной прозрачности и не способной скрыть то, что за ней происходит. Ему оставалось лишь превратиться в мумию настоящую, что и случилось в 1924 году.

Высказываются догадки, будто большевики ускорили его конец, чтобы побыстрее превратить монархию в социалистическую республику, но, может быть, он просто не смог жить без умершей годом раньше любимой жены Дондогдулам, с которой никогда не расставался. Его высушенное и покрытое золотой краской тело (шарил) торжественно поместили сначала в Майдари-Сум, затем перенесли в храм при дворце Шара-ордо, откуда оно бесследно исчезло в середине 1930-х годов, когда начались предсказанные Унгерном гонения на «желтую религию». Еще раньше, в 1928 году, VII съезд МНРП запретил искать его девятое перерождение[224].

Унгерн был уже мертв, когда Бакич с остатками Оренбургской армии появился на западе Халхи и вместе с Кайгородо-вым осадил монастырь Сарыл-Гун, где укрепился едва ли не вдесятеро меньший отряд сибирского латыша Карла Байкалова (Некундэ). Жестоко страдая от голода, красные героически оборонялись в течение почти двух месяцев, пока с севера не подошли подкрепления. Бакич вынужден был снять осаду и в начале зимы, окруженный советскими и красномонгольскими отрядами, сдался Хатон-Батору Максаржаву, в итоге нарушившему все условия, на которых Бакич согласился сложить оружие. Есть известия, что он имел возможность бежать, но мужественно предпочел разделить судьбу своих солдат. В мае 1922 года Бакича, начальника его штаба генерала Степанова и 16 высших офицеров судили в Новониколаевске. Всех приговорили к расстрелу. Суд состоялся в том же театре «Сосновка», и общественным обвинителем снова выступил Ярославский. Правда, пропагандистской шумихи было теперь поменьше. Унгерн с его монархизмом, свирепостью и аристократической родословной стал настоящим подарком для большевиков, а Бакич, выдвигавший эсеровские лозунги и воевавший под красным флагом, был фигурой не столь удобной для показательного процесса.

Караван из более чем семисот русских беженцев, поселенцев с семьями, а также ушедших от Бакича и Кайгородова офицеров и казаков, покинул Кобдо раньше, чем его заняли красные. Эту группу с боями вывел в Китай полковник Сокольницкий, но атаман Казанцев, палач Улясутая, громивший монастыри и поголовно вырезавший их обитателей вплоть до мальчиков-хуврэков, был схвачен советским отрядом. По просьбе монголов Казанцева выдали им на расправу, и они подвергли его мучительной казни.

Кайгородову посчастливилось избежать плена, он вернулся на Алтай, с небольшим отрядом скрывался в горах и сумел причинить немало хлопот местным властям, пока его не выдал предатель. Дом в селе Катанда, где он заночевал 10 апреля 1922 года, был окружен «истребительным отрядом» краскома Ивана Долгих, бывшего жестянщика, в будущем — начальника ГУЛАГа; Кайгородов отстреливался до последнего, а затем застрелился. Долгих лично отрубил ему, еще живому, голову, которую триумфально провезли по селам и привезли в Барнаул, как голову Джа-ламы — в Ургу, но не на пике, а в ящике со льдом. Здесь ее предъявили жене Кайгородова, сидевшей в городской тюрьме. После того как она опознала мужа, комдив Овчинников в большой кастрюле со спиртом принес эту голову прямо на заседание Алтайского губисполкома. В той же таре трофей отправили в Новониколаевск, где им любовалось вышестоящее начальство. Потом, видимо, голову Кайгородова закопали в одной из безвестных могил вместе с телами жертв тамошней ЧК.

Казагранди по приказу Унгерна был убит в июле — августе 1921 года. Приговор инспирировал и привел в исполнение сотник Сухарев, мечтавший занять его место. Он добился желаемого, но ни для него самого, ни для его людей ничего хорошего из этого не вышло. Приняв командование отрядом, Сухарев решил идти не на соединение с Азиатской дивизией, а на восток, в Китай. Оставшиеся под его началом полтораста человек с невероятными лишениями добрались до Буир-Нора, и тут китайцы отыгрались на них за все прежние поражения. Отряд был почти полностью уничтожен; сам Сухарев пустил себе пулю в лоб, перед этим застрелив сестру милосердия, с которой жил.

Лаврову и Витте, двум помощникам Унгерна в его попытках наладить экономику Монголии, добраться до Китая тоже не удалось, но оба остались в живых. Выехав с семьями на восток, они узнали, что на границе китайские солдаты грабят, а то и убивают русских беглецов, и разбили лагерь на Орхоне, решив подождать, пока все успокоится. Здесь их захватили красные монголы, доставили в Ургу и сдали властям. Некоторое время они просидели под арестом, потом были увезены в Новониколаевск — вероятно, чтобы использовать их как свидетелей на суде над Унгерном, но это не понадобилось. Витте сразу отпустили, а Лаврова как эсеровского деятеля отправили в Москву, где готовился процесс правых эсеров. В Лубянской тюрьме он ждал смерти, однако через год его освободили. Как раз тогда была образована Бурят-Монгольская автономия, и старые знакомые Лаврова по Иркутску (в том числе, вероятно, Шумяцкий), которым он был известен как прекрасный финансист, добились его отправки в Улан-Удэ. Из смертника он превратился в министра финансов, спустя два года из-за потери зрения вышел в отставку и в благодарность за труды был отпущен к обосновавшимся в США взрослым детям.

Витте с женой из Новониколаевска предусмотрительно не поехал ни в Москву, ни в Петроград, а подался в провинциальный Новочеркасск. Там он всю оставшуюся жизнь, до конца 1940-х годов, спокойно проработал в Институте риса и Мелиоративном институте[225].

Его дочь, жена Бориса Волкова, соединилась с мужем в Китае, после многолетних мытарств они оказались в Америке, где вскоре развелись. Елена Витте вышла замуж за выходца из Одессы, удачливого бизнесмена Натана Силвермастера, не подозревая, что этот болезненный человек, страдавший тяжелой формой бронхиальной астмы — резидент советской разведки в Вашингтоне. Позднее муж обо всем ей рассказал, и она до самой его смерти помогала ему в делах. Умер он неразоблаченным. Его портрет — в музее ФСБ на Лубянке.

Тизенгаузен, арестованный в Урге, через месяц в Новониколаевске был отпущен на свободу вместе с Витте и со своей гражданской женой Архангельской, ургинской симпатией барона, поселился в Иркутске. Здесь эта черноглазая красавица, приложившая руку к созданию «Приказа № 15», со свойственной ей практичностью открыла «салон дамских нарядов». Муж, в прошлом оренбургский вице-губернатор, служил у нее рассыльным[226].

Ненавистная Унгерну «атаманша» Маша, она же Мария Розенфельд, кафешантанная «цыганка» и патронесса Иудейской роты, перебралась в Париж, вела там бурную жизнь; из-за любви к ней застрелился какой-то офицер. Есть известия, что незадолго до начала Второй мировой войны она уехала в Палестину, постриглась в монахини и окончила свои дни на Святой земле.

Елена Терсицкая, вторая законная жена Семенова, мать двоих его детей, не принесла ему семейного счастья. На восьмом году брака, в Токио, она завела роман с японским принцем Фумимара Каноэ, ушла от мужа, а позже вышла замуж за работавшего в Китае немецкого бактериолога Эрика Хайде. После его смерти вернулась в СССР и, почему-то избегнув лагерей, скончалась в Челябинске в 1982 году.

Сам атаман, в 1945 году арестованный у себя дома под Дайреном, по приговору военного трибунала был повешен в хабаровской тюрьме.

Как прожила жизнь маньчжурская принцесса Цзи, она же баронесса Елена Павловна Унгерн-Штернберг, не известно. Последний раз ее видели в 1941 году, в Чаньчуне, где она состояла при дворе Пу И, марионеточного императора созданного японцами государства Маньчжоу-Го. Вряд ли он знал, кем был муж этой придворной дамы, и уж тем более понятия не имел, что когда ему было 12 лет, ее супруг пытался завязать с ним переписку, предлагая свою помощь в деле возрождения Поднебесной империи. Теперь последний отпрыск династии Цин восседал на троне, но совсем не в том качестве, как это представлялось Унгерну, верившему, что «спасение человечества произойдет из Китая».

Все эстляндские родственники барона постепенно покинули землю предков. Осенью 1939 года, после того как Гитлер в рейхстаге произнес речь с призывом ко всем прибалтийским немцам выехать в Германию, из таллинского порта отплыли последние 32 представителя рода Унгерн-Штернбергов. В 1950-х годах одного из них правительство ФРГ собиралось назначить послом в СССР, но Хрущев будто бы заявил: «Нет! Был у нас один Унгерн, и хватит». Позднее это уже никого не смущало, и через 40 лет, в середине 1990-х годов, другой Унгерн-Штернберг оказался на должности немецкого консула в Санкт- Петербурге.

Единственный родной брат Унгерна, Константин, был инженером, после революции жил в Маньчжурии, в 1930-х годах уехал в Австрию, во время войны дослужился до полковника вермахта. Весной 1945 года, в Вене, накануне вступления в нее советских войск, его нашли мертвым в номере отеля. Вместе с ним была убита его жена Леония, автор книги «Смысл социализма», дочь Германа Кайзерлинга, по матери — правнучка Отто Бисмарка. Скорее всего, супруги пали жертвами грабителей, но в неразберихе тех дней подлинные обстоятельства их смерти остались невыясненными. Кайзерлинг умер годом позже, в Инсбруке.

Макеев, Князев и Рябухин из Хайлара отправились в Приморье воевать с красными; после падения Владивостока все трое оказались в Китае. Дальнейшая жизнь Макеева покрыта туманом, а Князев прочно осел в Харбине, был агентом железнодорожной полиции, конторским служащим. Если он дожил до 1945 года, то, видимо, был вывезен в СССР и умер в лагерях. Самой счастливой оказалась судьба Рябухина. Он уехал в Америку, в Лос-Анджелес, превратился в доктора Рибо, переделав свою неблагозвучную для английского уха фамилию на французский манер, и со временем стал модным врачом. В 1930— 1940-х годах у него лечились многие голливудские звезды.

В той же Калифорнии глубоким стариком скончался Сергей Хитун, личный шофер Унгерна, автор искренних, человечных и честных мемуаров о своих приключениях в Монголии.

Торновский в 1941 году, через харбинскую газету «Заря», публично объявил, что выходит из всех белоэмигрантских организаций в Китае, членом которых он был, в знак протеста против их решения оказать поддержку Германии против СССР. После войны он с семьей добровольно вернулся на родину, работал табельщиком и бухгалтером на строительстве Камской ГЭС в Молотове (Перми). Через год его арестовали; в мордовских лагерях он просидел до 1955 года, на свободу вышел инвалидом и вскоре умер. После него остался посвященный русскому продвижению на восток и до сих пор не опубликованный историко-философский труд «От Господина Великого Новгорода до Великого океана».

Давно овдовевший Першин при красных остался в Урге. Лишь три года спустя он уехал в Калган, к единственному сыну, талантливому скрипачу и запойному пьянице, но пережил его и в 1935 году скончался там в нищете и одиночестве.

Еще один мемуарист — Бурдуков, знавший Унгерна дольше всех остальных, со времени его первой поездки в Монголию «для совершения смелых подвигов», переселился в Ленинград, преподавал монгольский язык в университете, составил монгольско-русский словарь. Был арестован и умер в тюрьме.

Алешин находился в отряде Сухарева, но избежал гибели. По дороге на восток он вошел в группу офицеров и казаков, которая отделилась и двинулась по маршруту, выбранному сначала Казагранди, а позже и самим Унгерном — через Гоби в Тибет. Оттуда они хотели попасть в Индию, что годом раньше удалось служившим у Колчака белым латышским стрелкам во главе с генералом Гоппе, а годом позже не получилось у атамана Анненкова. Среди тех, кому улыбнулась удача, был и Алешин. Из Индии он добрался до Лондона, где по-английски написал и в 1940 году издал свою «Азиатскую одиссею».

В Нью-Йорке, в журнале «Азия», главу автобиографического романа опубликовал самый страстный из врагов барона — Борис Волков. Для него это был большой успех, он прислал знакомым в Прагу вырезку с газетной рецензией. Волков писал о Монголии вечной, о том, что двухвековое владычество Пекина не сумело изменить дух народа, «разжижить густую темную кровь потомков Чингисхана», но литературный обозреватель «Окленд трибюн» с грустью констатировал: «Фантастический мир, и все это теперь снесено и сжато двумя ветрами — красным вихрем, несущимся из Москвы, и раскаленным добела — откуда-то из Гобийских пустынь». Свой роман Волков назвал «В стране золотых будд», позднее изменил это название на другое — «Призванный в рай» («Conscript to Paradise»), но опубликовать его целиком не сумел, издал лишь сборник стихов «В пыли чужих дорог»[227]. Он был портовым грузчиком в Сан-Франциско, работал на шоколадной фабрике, преподавал русский язык курсантам военной школы в Монтерее, наконец получил место переводчика при ООН. В 1953 году умер от травм, полученных в автомобильной катастрофе.

Камиль Гижицкий, польский любимец барона, не успокоился после трехлетних скитаний по Сибири, Туве и Монголии. По природе это был авантюрист и вечный странник. В Лхасу, куда его приглашали посланцы Далай-ламы XIII, он не попал, зато в 1922 году ухитрился посетить Сахалин и Камчатку, затем вступил в Сибирскую добровольческую дружину генерала Анатолия Пепеляева, чтобы плыть в Якутию воевать с большевиками, но передумал и уехал в Польшу. Написав книгу воспоминаний «Через Урянхай и Монголию», Гижицкий вместе с Оссендовским отправился на сафари в Африку, в Камерун, оттуда перебрался в Либерию, сделался владельцем двух каучуковых плантаций и в старости вспоминал это время как счастливейшее в жизни. В сентябре 1939 года он сражался с немцами под Варшавой, потом входил в руководство подпольной Армии Крайовой, а в социалистической Польше от нечего делать занялся сочинением книжек для подростков — писал про «саванны и дебри Камеруна», про знакомую львицу Уангу, про Соломоновы острова, куда его тоже заносила судьба, но об Унгерне никогда больше не вспоминал. Умер во Вроцлаве в 1968 году.

Зато для его соотечественника и друга Фердинанда Оссендовского «кровавый» барон сделался постоянным спутником жизни — как герой написанных им книг, газетных статей и одной пьесы. Даже смерть их автора не обошлась без участия любимого персонажа; странным образом сбылось предсказание, которое еще до своего первого свидания с бароном Оссендовский якобы получил в Улясутае, от перерожденца Нарабанчи-хутухты: тот предрек ему смерть через десять дней после встречи с человеком по имени Унгерн. Как все обстояло на самом деле, неизвестно, для красного словца Оссендовский был способен на многое, но он сам неосторожно написал об этом в одной из своих книг, упустив из виду, что подобные пророчества имеют тенденцию сбываться не совсем так, как предполагалось изначально.

Благополучно пережив десятый день после знакомства с Унгерном в Ван-Хурэ, Оссендовский уехал в Китай, затем — в Нью-Йорк; позднее, уже автором мирового бестселлера «Звери, люди и боги», обосновался в Варшаве, был хорошо известен в польских литературных и политических кругах. Умер он в январе 1945 года, в дни Варшавского восстания, а через десять лет в печати появилось сообщение, что накануне кончины к нему приходил служивший в СС двоюродный брат Унгерна. То есть смерти Оссендовского предшествовала встреча с человеком, носившим роковое для него имя.

Еще полтора десятилетия спустя Витольд Михаловский, автор книги «Завещание барона», выяснил, что Оссендовского посетил некий Доллердт, двоюродный племянник, а не брат Унгерна, сын одной из его кузин. Какую цель он при этом преследовал, осталось тайной — то ли надеялся выведать что-нибудь о зарытых где-то в Монголии сокровищах барона (молва упорно приписывала Оссендовскому знание места, где погребен этот клад), то ли имел задание предложить ему войти в польское правительство, о создании которого подумывали тогда в Берлине, то ли просто хотел расспросить о своем знаменитом родственнике.

Статья Михаловского была напечатана в газете «Жиче Варшавы», и вскоре на нее откликнулся сам Доллердт, проживавший в Швеции. По его версии, встретиться с Оссендовским он не сумел, поскольку тот был тяжело болен, лишь побеседовал с соседями, да и то как Доллердт, не называя девичьей фамилии своей матери, так что Оссендовский никак не мог связать его визит с предсказанием Нарабанчи-хутухты. Нашлись, однако, свидетели, утверждавшие, что их встреча состоялась, и Оссендовский, будучи абсолютно здоров, наутро вдруг плохо себя почувствовал, был увезен в больницу и умер чуть ли не на десятый день, как то и было предсказано. История эта мутная, но есть ощущение, что в любом случае Оссендовский пал жертвой собственных игр, которые он в реальности и на бумаге вел с Унгерном при его жизни и после смерти.

В 1922 году по обвинению в измене был казнен премьер-министр Бодо, одним из первых осознавший, чем грозит Халхе «революционный» строй. Против обыкновения его труп и трупы расстрелянных вместе с ним еще четырнадцати человек (в их числе был прославленный Тогтохо-гун) не оставили на съедение ургинским псам-трупоедам, тогда еще не уничтоженным, а зарыли в общей могиле. Где она — не известно.

Через год, не дожив до тридцати лет, умер или был отравлен Сухэ-Батор. Тело первого председателя МНРП покоилось в мавзолее на площади его имени в Улан-Баторе, но в 2005 году было перенесено на кладбище Алтан-Улгий («золотая колыбель»).

В том же Улан-Баторе, в 1927 году, при темных обстоятельствах погиб Петр Щетинкин, полный георгиевский кавалер, за пленение Унгерна получивший от Монгольского правительства титул Железный Батор, а от ВЦИКа — орден Красного Знамени. Незадолго перед тем он стал главным инструктором Государственной внутренней охраны Монголии (аналог ГПУ), сменив на этом посту Якова Блюмкина. Щетинкин был застрелен будто бы в пьяной драке, но к его смерти могли быть причастны крайне левые из Восточного отдела Коминтерна. Поговаривали, впрочем, что в то время он начал спиваться; возможно, убийство не имело отношения к политике, хотя его приписывали то белогвардейским агентам, то японским наймитам. Могила — в Новосибирске, в сквере Героев революции. После смерти судьба вновь свела его с Унгерном, закопанным где-то неподалеку.

Другой партизанский вождь, Александр Кравченко, член трибунала на процессе в Новониколаевске, в 1923 году умер от туберкулеза в крымском санатории, но многие верили, что его конец был более трагическим. Казалось, этот идеалист не мог смириться с советскими порядками, мало похожими на те, о которых он мечтал, воюя с Колчаком. По легенде, Кравченко добровольно сложил с себя все дарованные ему новой властью чины и должности, вернулся в родное село, чтобы снова стать простым агрономом, и был убит бандитами на лесной дороге.

В 1936 году был расстрелян Смирнов, инициатор суда над Унгерном в Новониколаевске, через год — Павлуновский, будто бы организовавший поимку барона, что очень маловероятно, и лично убивший его выстрелом в затылок, что гораздо больше похоже на правду.

Борис Шумяцкий, закулисный основатель МНРП, побратим Сухэ-Батора, точно предсказавший, как будут развиваться события в Монголии при Унгерне, с трудом добился в Москве признания Бурят-Монгольской автономии, но поссорился с возражавшим против этого Сталиным, угодил в опалу и навсегда отошел от большой политики. Был полпредом в Персии, затем возглавил «Союзкино», мечтал построить «советский Голливуд» в устье Волги, в заповеднике Аскания-Нова. В 1938 году его расстреляли.

Тогда же в Лефортовской тюрьме под пытками умер сын русского крестьянина Василий Блюхер; годом раньше были расстреляны такие же крестьянские сыновья, только из Белоруссии и Латвии — Иероним Уборевич и Константин Нейман, юным комкором воплотивший в себе «красный вихрь» над Ургой. Где истлели их тела, неизвестно.

Ярославский скончался в 1943 году от рака желудка. Урна с прахом — в Кремлевской стене.