Белый ворон

33

– Как землечерпалка, верно?

– Какая землечерпалка?

– Ну как те, на канале, – сказал Малыш.

Да. Там постоянно стояли две землечерпалки. Грязные, ободранные, когда-то давным-давно выкрашенные в серо-стальной цвет. Нужно было продираться сквозь густой ивняк, растущий на песчаной равнине; нагретый воздух был наполнен горьковатым запахом, напоминающим запах кожи. Так пахнут новые корзины на провинциальных рынках. А если ветерок был от воды, ноздри сразу же наполнял рыбный запах, хотя какая могла быть рыба в канале… Может, это рыбы пахнут водой, а не наоборот. Сперва виден был ленточный транспортер. Высоко, на фоне неба. А потом и остальное – грязный корпус и заржавевшее от бездействия колесо черпака.

Стояла землечерпалка метрах в десяти от укрепленного фашинами берега. Никаких швартовов не было, так что она явно стояла на якоре. Ежели на ней кто-то был, то у борта покачивалась небольшая лодка. А может, кто-то там постоянно дежурил? Потому что такую кучу железа никто не оставит без охраны, когда прибрежные заросли просто роятся от выпивающих трудящихся, а также от предприимчивых ханыг. Но мы ни разу не видели ее в действии. Так же как и другую, что стояла ближе к портовому бассейну среди барж и буксиров. Обе были одинаково безжизненны. Только, пожалуй, один раз на первой, то есть нашей, работал двигатель – легкое гудение и струйка воды выплескивается из небольшого отверстия в борту.

Так что мы никогда не видели, чтобы это огромное стальное колесо вращалось, и никогда ни одна баржа не подставляла свою спину под транспортер. Потому что видели мы их только по воскресеньям. Достаточно было не выйти из автобуса у костела, а проехать еще три остановки. «Гонсер, не скули. Твоя мать ходит на девятичасовую». – «Соседка заложит». – «Говорю тебе, не скули. Мать должна верить своему сыну или нет?» Мы ходили на одиннадцатичасовую мессу. То есть ходили все реже, а потом и вовсе перестали. Безбожник Малыш решил, что вместо мессы можно провести время у канала. Часок посидели, а потом обратно в автобус. На берегу пахло корзинами, полными рыбы. Теплоэлектроцентраль за виадуком была так огромна, что казалось, будто она упала с неба. На земле таких громадин не бывает. Значит, мы высиживали там часок, глазея на землечерпалки, на неподвижные поплавки пожилых рыболовов-маньяков; как нам ни разу не удалось увидеть ни того, чтобы работали машины, точно так же ни разу мы не увидели, чтобы кто-то из них вытащил из воды что-либо, кроме блестящего крючка. Воскресенья в те лета всегда были погожими, небесная синева начинала закругляться над песчаной равниной на другом берегу канала и опиралась на далекую железнодорожную ветку, неизменно забитую вереницей неизвестно чего ожидающих коричнево-серых вагонов.

Белые птицы, чайки, а может, крачки, скользили по мелким зеленоватым волнам. Их клювы всегда были пустыми. Точь-в-точь как крючки рыбаков. В этом пастельном, чуть придымленном зноем пейзаже бутылки из-под отечественного вина казались кричащими и неуместными, словно бы намеренно подброшенными. «Мальвина», «Лелива», «Райское», «Серенада».

Иногда мы шли вверх вдоль канала, в полном молчании читая эти названия, которые в пред-полуденной тишине звучали как чистые, лишенные значения звуки. Однажды мы зашли так далеко, что от едва видимого виадука не долетали никакие отголоски. На другом берегу ивняк подступал к самой воде. И тут Гонсер спросил:

– Слышите?

– Что?

– Колокола. В костеле звонят к поздней обедне.

Далекий приглушенный звон скользил по незапятнанно чистому зеркалу небосвода. Как будто летели незримые гуси.

– И пусть себе звонят, – бросил Малыш и достал из нагрудного кармана сигарету «зенит».

Эта огромная заржавевшая зверюга и впрямь смахивала на землечерпалку на гусеничном ходу. Стрела конвейера высилась над нашими головами. Резиновая конвейерная лента давно рассыпалась. Остался только железный скелет, на фоне просветленного неба отчетливый и плоский, как чертеж. Мы прошли мимо железного трупа и двинулись к обвалившемуся склону. В самом низу лежали несколько большущих глыб, потом стена поднималась наклонно, полно было искореженных гниющих стволов, а выше – вертикальный обрыв с нависшим козырьком на самом верху.

– Высота тут метров тридцать, если не больше, – заметил Малыш. – Подойдем?

– Охолони, – остановил я его. – Тут все висит на волоске. Пукнуть страшно.

– Обрушилось, наверно, когда подрывали ту стену. Ну и грузовики добавили свое. Что говорить, у коммунизма казацкая была фантазия.

Мы повернули к бараку. Внутри он напоминал железнодорожный вагон, только что купе были по обе стороны коридора. Все из досок, из горбыля. Мы нашли одну клетушку с целым окном. В углу стояла бочка с трубой. Металл почти полностью превратился в ржавчину, но мы разожгли в ней огонь. Дров было навалом. Достаточно пройти в соседнюю каморку и взять часть стены. Оказалось не так уж плохо. Имелась даже кровать. Тюремно-армейская койка с голыми пружинами, которые мы накрыли еловыми лапами. На лапнике этом бредил Гонсер. Укрытый двумя спальниками, уже совершенно не похожий на себя, он рассказывал какие-то короткие истории, точно нервный автомат, который только еще учится говорить. Впрочем, мы не слушали его. Костек сидел на колченогом табурете и пялился в карту, словно все еще верил, что мы пребываем в мире, который можно описать или нарисовать. Ну а мы занимались всем остальным. Топили эту бочку-печку, поили Гонсера теплой водой и время от времени выходили, чтобы не думать о тех четырех сигаретах, что еще оставались у нас.

– Выспится в тепле и встанет на ноги, – говорил Костек, когда мы укладывали бормочущее тело Гонсера на лапник. Никто ему не ответил.

«Холодно, холодно… как тогда… найди в холодильнике лимоны…»

Да уж, тут только лимонов не хватает.

В каменном этом кратере, полном ломаного железа и гниющего дерева, царил разреженный полумрак. Мы были накрыты светлеющей желтоватой крышкой. Красные, горизонтально вытянутые перышки обозначали запад. Возможно, мы и выходили только для того, чтобы окунуться в необычный полусвет, в неокончательную темноту, почувствовать, что являемся призраками. Там, вверху, столько сияния, а мы даже тени не отбрасываем.

Мы обошли все это предприятие в состоянии клинической или кажущейся смерти. Несколько деревянных столбов с остатками проводов провешивало направление к узкой полосе леса, спускавшейся вместе с дорогой. Недалеко от землечерпалки на гусеницах из снега вырастали останки массивной, большой, как дом, машины.

– Камнедробилка. Щебень делает, – объяснил Малыш, который, должно быть, повидал в жизни немало дробилок.

Сколько интересного, наверно, находилось под снегом. Иметь бы нам лет по тринадцать и остаться бы подольше. Засунув руки в карманы, мы бродили по дну выработки, и я представил себе, что сверху наши силуэты кажутся не больше восклицательных знаков. Зайдя за барак, мы выкурили одну сигарету на двоих. Несмотря на ясное небо, было не холодно.

– Место в самый раз для этого крота, – бросил Малыш. – Он же, как крот, как крыса. Видел, как он смеется? Всегда оскаливается.

– Видел, Малыш. Много раз видел.

Две черные птицы плыли по темнеющей голубизне, по обретающей серебристый оттенок зелени, по золоту и исчезли в багрянце заката. И даже крохотной черточки на небе не оставили. Летели они очень высоко, но мы слышали тихий, сыпучий шелест воздуха между маховыми перьями. Откуда-то сверху донеслось то ли блеянье козла, то ли тявканье лисы, а может, какого другого зверя.

– Я предпочел бы находиться где-нибудь повыше, – сказал Малыш.

– Я тоже, – сказал я.

Он протянул мне сигарету. Солнце садилось за гору, потом за следующую, еще за одну, соскальзывало за край земли все ниже и ниже, оно уже светило где-то под нами, понуждая к жизни других, а нас оставив в покое.

Я не мог ни о чем думать. Пытался. Но ничего не получалось. Мы пребывали в мерцающем полусумраке, который обрисовывал контуры и затирал краски. Мы были собственными и обоюдными привидениями. Привидения не думают. А то, что нам хотелось спать, так это было совершенно естественно. Мы хотели вернуться туда, откуда пришли.

Я хотел швырнуть окурок в снег, но Малыш удержал меня. Он загасил его и спрятал в карман. Мы вернулись в барак. Гонсер постанывал. Костек уставился в темнеющее окно. Малыш достал кусок зачерствевшего хлеба и крохотный шматок сала. Я взял свою порцию. Вытащил спальный мешок. Он был влажный и вонял.

Впрочем, от меня смердело ничуть не лучше. Я бросил рюкзак под голову и завалился около печки. Гудело пламя. Было не холодно. Они молчали. Гонсер обращался к какой-то женщине. Я смотрел на бочку. Кое-где ржавчина проела ее насквозь, и я видел крохотные красные вспышки. Я немножко побаивался, что хреновая эта бочка развалится, угли высыплются на пол, халупа загорится, и расцветем мы в этом провале огромным оранжевым и вонючим цветком. Однако заснуть мне это не помешало. Я полетел в глубины темноты, переворачиваясь, кувыркаясь, сальто за сальто, тьма пыталась выплюнуть меня, однако усталость была тяжелее камня, и я залег на дне среди ила всех минувших событий. Они проплывали, едва задевая меня, но по причине их огромности, множественности и запутанности это был не сон, а потный бред. Я был весь мокрый. Человек вымокает изнутри. Выше хуя не подпрыгнешь. И даже если они молчали, я слышал сотни разговоров. Даже если они сидели неподвижно, я не мог выпутаться из чащобы жестов.

Но это был все-таки сон, потому что временами я просыпался и видел на фоне окна лицо Костека, неподвижную маску, посеребренную лунным светом. Словно она была тут века и века, изваяние, что-то в этом духе. Пустое внутри изваяние. Стукни, и оно загудит.

– Это что, ночь… опять ночь?

– Спи, Гонсер, спи. Ночь. Ночью надо спать.

Малыш говорил откуда-то от двери, но расстояние было слишком большим, чтобы из глубины своего бреда Гонсер смог услышать его.

– Ночь, все время ночь, когда же она кончится?

Он отказался от лимонов в пользу света. Вечно капризы. Поскулил еще с минутку, и вновь его залила волна горячки, и теперь на поверхность вырывалось лишь свистящее, прерывистое дыхание.

Малыш переступил через мое тело и подбросил дров в печку. Я повернулся на бок, чтобы согреть спину. Почувствовал, как тепло ползет по хребту, и заснул.

Разбудили меня не их голоса. Меня разбудил ветер. Он разгонялся где-то в вышине и рушился на дно нашей ямы. Я чувствовал запах дыма. Буря была тяжелая и отрывистая. Она скатывала из воздуха шар, сталкивала на крышу и возвращалась за следующим. По полу ползли холодные язвительные свисты. Во рту я чувствовал запах застарелой пыли, а ступнями подступающий холод. Малыш говорил Костеку:

– Поищи получше. Я не верю.

– Ну я же говорил тебе, больше нет.

– Поищи еще. – Голос у Малыша был ровный и спокойный. Звучало это как просьба.

– Я уже искал.

– Но не нашел. Еще поищи.

Я медленно перевернулся на спину, медленно сел и привалился спиной к стене. Костек сидел на своем месте. Лунный свет то заливал его лицо, то стекал с него. По небу неслись тучи, так что свет был непостоянный, пролетный, то и дело его стирала темнота, и тогда я видел на фоне окна какую-то бесформенную глыбу, едва смахивающую на человека. Она могла быть из глины, а могла – из тряпок.

Костек наклонился, поднимая что-то с пола. Опять прозвучал голос Малыша:

– Погоди запаковывать. Ищи.

– Все равно тут ничего не видно.

– Открой печку.

Костек медленно выпрямился. В свете луны были видны его взлохмаченные волосы, он смотрел на Малыша. Потом, когда черно-синяя тьма почти полностью укрыла его, он произнес напрягшимся высоким голосом:

– Слушай, отцепись от меня.

Малыш отделился от стены:

– Ладно, сам поищу.

И двинулся к окну, которое снова посветлело, однако Малыш спиной закрыл свет. Я услышал, как Костек сдавленно бросил: «Пусти». Малыш наклонился, был какой-то шум, и Костек пролетел через всю нашу каморку, врезался в дверь и упал в коридоре. Я совершенно автоматически встал, закрыл за ним дверь и остался рядом, держа ее за ручку.

Малыш открыл дверцу печки, и сразу все залил красный свет. Он вытряхнул содержимое рюкзака, после чего присел на корточки среди сора и валяющихся вещей… Я почувствовал, как дернулась дверь. Дернулась слабо, скорей для проверки. Малыш расстегивал карманы рюкзака, рылся в них, наконец нащупал то, что искал, и буркнул:

– Вот сука. Впусти его.

Я распахнул дверь. За ней был студеный мрак, пронизанный сквозняками. Я ждал почти минуту. Потом позвал его. Он вошел, задев меня, холодный и без всякого запаха. Опустился на колени и принялся запихивать вещи в рюкзак. Потом сел на свое место и деревянным гортанным голосом произнес:

– Простите, парни, сам виноват.

Малыш закрыл печку и возился на ощупь. Я слышал звяканье кружки. Он согрел воду, сел рядышком с Гонсером и попытался вытащить его из бреда. Потом я услыхал треск разрываемой пластиковой упаковки.

– Гонсерек, проглоти это. Слышишь меня?

Гонсер что-то забормотал, застонал, но, видимо, позволил положить себе в рот лекарство и, поддерживаемый за плечи Малышом, выпил несколько глотков воды, после чего без единого звука повалился на спину.

На барак обрушился очередной удар. Печка охнула. Из щелей закрытой дверцы брызнули искры. Я вытащил из рюкзака спальник Василя. Малыш лег на спину рядом со мной. Он достал сигарету, повертел ее в пальцах, подтянулся к печке и прикурил.

Мы сделали по нескольку затяжек. Бычок Малыш протянул Костеку со словами:

– На, покури. Разбудишь меня через два часа.

Костек взял и сказал, что может разбудить даже и через три, потому как спать ему не хочется. Я еще слышал, как он открывает дверцу печурки и возится, заталкивая слишком большой обломок доски.

Я не видел снов. Гонсер постанывал на кровати, снаружи выл ветер. Он отрывал клочья туч и швырял их в луну. Бурная ночь. Мрак свистел, завывал, умолкал и опять начинал все заново. Переизбыток звуков. Я летел сквозь черный воздух, у мгновенных пробуждений был привкус болезни, чего-то скверного, как ночью с перепоя, когда на тебя валится потолок и придавливает тело отвратительной бетонной тяжестью. Я сворачивался в комочек, чтобы превратиться в спираль мышц и мыслей, а потом в точку, истаивающую в безднах пустого неба. Неплохой способ. Я исчезал, покидал себя, подобно темной, все уменьшающейся звезде, которая растворяется в настое бесконечности и пустоты. Но ненадолго. Я вновь возвращался на землю, к печке и вынужден был открывать глаза, чтобы удостовериться, где я нахожусь. Может быть, я на что-то надеялся. Вот так же после любого гадкого поступка в человеке неизменно таится надежда, что он проснется в совершенно другом месте, мир будет чисто убран и, может, даже немножко моложе, как вновь пущенная с начала пластинка. Все осколки выметены, следы блевотины замыты, водка возвращается в бутылки, а дерзкие планы в голову, в самые тайные ее закоулки.

Малыш лежал на спине и храпел. Иногда я думал, что это я храплю, иногда думал, что это я сплю. Время от времени Костек открывал дверцу печки и подбрасывал дров. Его красноватая бесформенная тень была огромна. Я не имел понятия, который час. Ночь была безгранична. Она разливалась во все стороны, выходила из берегов, и я даже думать боялся, докуда она доходит. Ощущение было, будто мы останемся в ней навсегда. Невозможно было поверить, что на свете происходят другие события, что люди передвигаются, идут по освещенным улицам, чтобы что-нибудь съесть, выпить, развлечься. Просто невероятно. Слишком сложные законы управляли всем этим, и раздел ролей тут не по моему пониманию. Дверца печурки визгливо скрипела. Барак трещал. И ни намека на какую-нибудь нервную музычку, подходящую для этой поры развлечений.

Полночь, а может, уже и за полночь, и неизвестно, какой день недели, возможно, уже суббота; там в дерьмовых кабаках уже вовсю трясут для пьяных титьками и задницами, а мы тут торчим с одним полутрупом, одним психом и к тому же при весьма сомнительных перспективах на будущее. А поделать я ничего не мог. Мог только думать об остальном мире. В голове страшная неразбериха. От этого я засыпал и от этого же просыпался.

Мы были чересчур неподвижны в этом саркофаге. Если воскрешение не сказка, то на том свете все чокнутые. Все спятили от ожидания.

Я спросил у Малыша, спит он или нет.

– Сплю, а чего еще делать, – ответил он.

– Я тоже. Закурить охота.

– Остались две сигареты.

– Одну можем выкурить.

– Можем. Так и так кончатся.

Он завозился в спальнике, вспыхнула спичка, его сложенная горсточкой ладонь зарозовела, прямо как фонарик из плоти или светильник с абажуром из кожи. Он выпустил дым и лег на спину.

– Эй, что ты сделал с окурком?

Костек не сразу понял, что это обращаются к нему.

– Я? Выбросил. А что еще с ним было делать?

– Ну так найди его и отложи в сторонку.

Сигарета сгорала страшно быстро, и с такой же скоростью надвигалась бездеятельность.

– Ему тоже дай, – сказал Малыш.

Я протянул руку в темноту. У него была холодная потная ладонь. Возвращаясь на свое место, он споткнулся. От всего его существа исходила какая-то душность. Я чувствовал, он боится, все больше боится. Мне тогда нужно было пойти за ним и убить. Или в какой-нибудь другой день. Раз уж ему так необходимы были события, он бы ничего не имел против, уж это ли не событие. И сейчас мы сидели бы совсем в другом месте, в отличном настроении, говорили бы о чем-нибудь глупом и полезном, а воспоминание о нем исчезло бы с той же внезапностью, с какой он возник среди нас. «Костек? Понятия не имею. Может, уехал в эту свою Португалию?» Так отвечал бы я, и все верили бы или не верили, но это уже значения не имело бы.

– Кажется, снег пошел, – сообщил он со своего места у окна.

– Вот детишкам радость, – бросил Малыш.

Я еще с минутку полежал и вылез из спального мешка:

– Пойду взгляну.

Словно мокрая и холодная тряпка. Такое ощущение было у меня от метели. В коридоре лежал снег.

Возвращался я, держась рукой за стенку.

– Идет, – сообщил я. – Стеной валит.

– Все следы засыплет, – сказал Костек.

Я стащил ботинки и залез в спальник. Он еще не успел остыть.

– Можешь лечь, – сказал Малыш Костеку.

Они поменялись местами. Теперь окно было темное, как стена, и я не видел силуэта Малыша. Крохи света сыпались из печки. Под Гонсером поскрипывали пружины. Дыхание его напоминало храп пьяного. Я подумал: он спит вторую ночь кряду и, в общем, это не так уж и плохо для него. В городе он всегда недосыпал. Рано вставал, поздно ложился, и никто его не носил на руках. А здесь телефон тебе не зазвонит, провода все оборваны, и море без устали раскачивает.

Даже лежа, во сне, мы странствовали. Можно было верить, что все само наладится. И когда мы уже были далеко, когда белая тьма завладела нами со всех сторон и ее ладонь залезла даже под барак, оторвала его от фундамента и швырнула за горные хребты, где нам уже ничто не грозило, в коридоре что-то загрохотало, дверь отворилась и в ней встал человек, был он светлей мрака и выглядел как призрак.

– Так я и думал, – произнес он и отряхнулся от снега, как собака отряхивается от воды. – Я ведь в последнюю минуту успел. Еще полчаса, и не нашел бы следов. Выше колен намело.

Он перешагнул через наши тела, присел у печки и расстегнул куртку. Мы молчали, потому что человек ко всему привыкает быстро и перестает удивляться. Немножко снега, небольшой морозец, и у изголовья могут восседать любые кошмары.

Потом Малыш в нескольких словах изложил нашу историю и спросил, есть ли сигареты. А когда мы все уже курили, каждый получил «Мальборо», Василь Бандурко рассказал свою историю. Как он дошел до того шоссе, которое было белое, гладкое и скользкое, и посреди лесной глухомани остановил грузовик с длинным носом, загруженный до самого неба пихтовыми бревнами. Его взяли, он втиснулся между тремя оборванцами уже навеселе, в кабине пахло выпивоном, он только не понял, пахло ли так же и от водителя. Они ехали через деревни, крутили по каким-то серпантинам, пока не доехали до места, где ему сказали, что дальше они едут на товарную станцию, а до пассажирского вокзала еще четыре километра пехом. Он вылез, хотел заплатить, но его обсмеяли и оставили в этой дыре с пятью одноэтажными домами и ларьком. Первым делом он подался в харчевню, чтобы пожрать. Там наелся, запил пивом, а потом и водкой и понял, что именно этого он и хотел, и, довольный, улыбающийся и сонный, несмотря на два кофе, отправился на автобусную остановку, чтобы узнать, когда автобус поедет назад. Оставшееся время он провел за пивом, а потом сел в автобус, который сворачивал довольно далеко от того перекрестка, и остаток дороги проделал пешком уже ночью, однако было светло, и даже когда начался снег, кое-что еще можно было разглядеть. Он обнаружил наши следы, повернул, и вот теперь сидит здесь с сигаретами «Мальборо», большой ковригой хлеба, тремя банками консервов, пачкой кофе, купленной по привычке, и бутылкой водки, купленной для смелости, потому что боялся он страшно.

Рассказал он нам все это, и мы не стали дальше его расспрашивать. Нам вполне было достаточно курева. И еще холодной тушенки – жирные толстые пласты на клейком свежем хлебе. Впрочем, и расспрашивать было некого. Василь сидел у печки, обняв руками колени, и спал, точно усталый эмбрион в утробе ночи.