Бестолочь

Глава 38

В четвертый раз Киммелю пришлось идти в оптический магазин «Баух и Скаггс» на Филстон-авеню заказывать новую пару очков. Теперь молодой служащий не только ухмыльнулся, а просто расхохотался ему в лицо.

— Опять уронили, мистер Киммель? Вам бы лучше привязать к ним веревочку.

По его откровенному веселью Киммель понял, что тот знает, почему бьются очки. Киммель не сомневался, что мальчишка расписал всем знакомым о его злополучных очках. Он заказал бы их в другом магазине, но у «Баух и Скаггс» работали быстро, тонко и точно.

— Попрошу вас внести задаток, мистер Киммель.

Киммель вытащил бумажник и извлек купюру из правого отделения, где держал десятки.

— Завтра утром будут готовы. Прикажете доставить на дом? — спросил служащий с притворной почтительностью.

— Да уж будьте добры. Дома я выпишу чек на оставшуюся сумму.

В четвертый раз. Киммель вышел на улицу, пересек тротуар и сел в ожидающую его машину; только теперь это был не его автомобиль с Тони за рулем, а обычное такси. По пути домой на Киммеля напал голод, самый настоящий голод, хотя всего час тому назад он плотно позавтракал. Он взвесил свои ощущения, словно гложущая пустота в желудке была чем-то осязаемым, что можно было пощупать. Перед его мысленным взором возникли сандвич из черного хлеба с ливерной колбасой и кружочками репчатого лука и банка пива.

— Водитель, остановитесь, пожалуйста, на… на углу Двадцать четвертой и Экзетер. У кулинарии «Трилистник».

Перед кулинарией Киммель снова выбрался из автомобиля, осторожно перешел тротуар, будто это было забитое машинами шоссе, и вошел. Он заказал сандвич с ливерной колбасой и несколько банок пива. Сандвичи здесь не шли ни в какое сравнение с теми, какие готовили у Рикко, но к Рикко Киммель больше не ходил. При виде него Тони обращался в бегство, а отец Тони не здоровался с Киммелем, когда они встречались на улице. Киммель отнес в такси сандвич и пиво и велел ехать домой. Он развернул вощеную бумагу и откусил кусочек сандвича, но, когда они приехали, сандвич был съеден на три четверти и он пожалел, что не взял два. На счетчике набило два доллара десять центов, как сказал шофер. Киммель ему не поверил, но проверить не мог — не видел — и поэтому молча заплатил.

Дома Киммель осушил две банки пива, докончил сандвич, съел бутерброд с плавленым сыром и сел в гостиной дожидаться. Он пожалел, что не может хотя бы почитать. Ему оставалось только дожидаться — дожидаться очков и дожидаться прихода Корби, который снова ему их сломает. Он вспомнил о разбитой витрине в лавке. Кто-то запустил в окно кирпичом в пятницу, когда он был в магазине. Стекло уцелело, но через всю витрину по всей диагонали пошла трещина. Теперь Киммель опасался днем сидеть в лавке. Почему-то драки в лавке он боялся больше, чем драки дома. А может, все дело в том, что все знают — магазин принадлежит Мельхиору Киммелю, но мало кто знает, где он живет.

Киммель встал и пошел на кухню. Он нашел строганый сосновый брусок, который приобрел на лесоскладе для вырезывания, отнес в гостиную и принялся состругивать конец дюймов на семь. Квадратный брусок Киммель превратил в округлый, напоминающий сигару. Разузорить его он не мог — плохо видел, но зато мог вырезать заготовку. Он споро работал своим острым ножом, чье крепкое лезвие от частой правки стало узким и завершалось теперь длинным закругленным концом, тонким как бритва.

Ему снова вспомнился смех Стакхауса, и это воспоминание обожгло его, уязвило, подобно пинку Корби. Его захлестнула волна злобы. Одна мысль о смехе Стакхауса вызывала потребность уничтожить его, пырнуть ножом. Киммель поднялся и, бросив нож с деревяшкой на диван, принялся расхаживать по комнате, засунув руки в карманы необъятных штанов. Его разрывали противоречивые желания: напрочь забыть Стакхауса, как он забыл Тони, просто вычеркнуть из памяти — или уничтожить собственными руками, чтобы утолить снедающую его чудовищную жажду мщения. Стакхаус, это трусливое ничтожество, убивал, врал, высмеивал свои жертвы и каким-то чудом продолжал ходить безнаказанным, хотя его преступления были изобличены. Его Корби и пальцем не тронул. Ко всему у него еще и деньги имелись! Киммель представил, как Стакхаус живет себе поживает на Лонг-Айленде чуть ли не в собственном поместье, купается в роскоши, да еще пара слуг его обслуживает (если даже старые ушли, Стакхаус может нанять новых), а на задней лужайке скорее всего у него бассейн. И этот самовлюбленный глупый осел был настолько жадным, что не захотел заплатить пятьдесят тысяч, чтоб его грязное имя не оказалось еще больше замаранным. То, что Киммель именовал идиотским решением Стакхауса, вызывало у него отвращение, но не только это: Киммель считал, что за причиненный ущерб Стакхаус должен ему как минимум пятьдесят тысяч долларов.

Киммель открыл холодильник и вытащил тарелку с половиной батона сервелата; он пошел было к хлебнице, но острый, с «дымком», запах колбасы был слишком соблазнительным — он схватил батон и выгрыз сразу целый кусок, выдавив зубами из шкурки. Затем достал новую банку пива, вернулся с ней в гостиную и, взяв в руки нож, снова занялся деревяшкой.

Можно уехать в другой город, подумал он, что ему мешает? Корби, несомненно, отправится следом, но там какое-то время хотя бы не будет любопытных соседей или друзей и знакомых, кто станет отворачиваться на улице. И если новый город — Патерсон или какой-нибудь Трентон — в конце концов подвергнет его остракизму, это будет не так больно, как в Ньюарке, где его знакомства насчитывали не один год.

Он начал вырезать на деревяшке крестообразный узор. Ему хотелось верить, что Стакхаус теряет всех своих друзей. Закругленным кончиком ножа Киммель вылущивал в дереве круглые лунки, в которых вырезал крестики, намечая прямые углы ногтем большого пальца. Пускаться на витиеватые узоры он без очков не решался, но работать вот так, на ощупь, доставляло ему удовольствие. Работа приносила ему радость, но по мере того, как движения ножа становились быстрее и обретали уверенность, к нему возвращались напряженность и злость. Ему начало казаться, что единственное достойное наказание, какого заслуживает Стакхаус, — это его кастрировать. Он прикинул, насколько плотен мрак, окружающий дом Стакхауса на Лонг-Айленде. Киммель хрюкнул, погрузив нож в дерево. Киммель понял, что начал считать Стакхауса виновным, хотя сначала считал невиновным, но эта перемена показалась ему несущественной. Словно вопрос о том, убил или нет Стакхаус свою жену, не имел никакого значения. И, что интересно, подумал Киммель о Корби, для лейтенанта это, судя по всему, тоже было безразлично. Киммель хорошо помнил, что Корби считал Стакхауса невиновным даже после того, как нашел у него вырезку с сообщением о смерти Хелен. Корби всего лишь стал говорить, что считает Стакхауса виновным, и обращаться с ним так, будто верит в это. Но был ли Стакхаус виновен или нет, результат, решил Киммель, все равно получался один и тот же: жена Стакхауса погибла и было похоже, что он ее и убил, сам же Стакхаус испоганил жизнь человеку, который до этого жил себе тихо и мирно. Киммель отдавал себе отчет в том, что хочет считать Стакхауса виновным, потому что эта вина в сочетании с неуязвимостью Стакхауса делала его еще отвратительней. Киммель представил, как Стакхаус с парочкой верных дружков — связанных той высокомерной круговой порукой привилегированных, что заставляет вопреки очевидному делать вид, будто человек типа Стакхауса не способен на столь низменное преступление, как убийство, — распивает доброе шотландское виски, а те еще и внушают Стакхаусу, что он пал жертвой чудовищного заговора, крайне неудачного стечения обстоятельств. Может быть, они даже смеются над этим! До Киммеля вдруг дошло, что он сделал глубокий вырез по центру деревяшки, словно намерен разделить ее надвое. Он спохватился и начал сглаживать края выреза.

Но фигурка ему уже не нравилась — он ее запорол. Киммель вздрогнул, когда в дверь позвонили.

Шагов на крыльце Киммель не слышал. Холл для него был погружен во тьму; напрягая глаза, он выглянул из-за края занавески на дверном стекле, увидел смутный силуэт шляпы и плеч и понял, что это Корби.

— Открывайте, Киммель, я же знаю, что вы там стоите, — произнес Корби, словно мог его видеть, и Киммель не стал бы ручаться за то, что тот его и вправду не видит.

Киммель открыл дверь.

Корби вошел.

— Я думал застать вас в лавке. Вы теперь там не бываете? Ах, ну, конечно, очки! — ухмыльнулся Корби. — Как же я мог забыть.

Он прошел мимо Киммеля прямо в гостиную.

Киммель споткнулся о коврик. Он подошел к дивану, взял сперва нож, потом деревяшку, которую сунул в карман. Нож он держал в опущенной руке, большим пальцем прижимая рукоятку к ладони.

— Чем вы тут в одиночестве занимаетесь? — спросил Корби, садясь.

Киммель не стал отвечать. Накануне Корби продержал его до трех утра. После того разговора в полицейском участке Корби знал обо всем, что он делал, и о всех, с кем он встречался, то есть о том, что за это время он ни с кем не встречался.

— Стакхаус открыл новое бюро на Сорок четвертой улице, открыл в одиночку. Я навестил его нынче утром. Похоже, дела у него идут совсем неплохо — учитывая обстоятельства.

Киммель ждал, продолжая стоять. Он уже привык к таким вот приходам Корби, к отрывочным сведениям, которые он выдавал по капельке, как птичка — помет.

— Разоблачение Стакхауса не очень-то вам помогло, а, Киммель? Денег вы от него не добились, из-за новых врагов вам пришлось закрыть свою лавку, а Стакхаус позволяет себе открыть новое бюро под собственным именем! Нет, Киммель, признайтесь — фортуна вам изменила.

Киммелю хотелось запустить ножом Корби в зубы.

— Меня совершенно не интересует, чем занимается Стакхаус, — холодно ответил он.

— Покажите-ка нож, — сказал Корби, протянув руку.

Киммелю было противно глядеть, как Корби развалился у него на диване, противно осознавать, что, если он набросится на Корби, тот, вероятно, отразит удар. Киммель дал ему нож.

— Красавец, — произнес Корби с восхищением. — Где вы такой раздобыли?

Киммель ухмыльнулся, мрачновато, но не без удовольствия.

— В Филадельфии. Самый обычный нож.

— Но вполне годится, чтобы натворить крупных дел. Вот этим ножом вы и поработали над Хелен?

А как же, хотелось небрежно бросить Киммелю. Но он ничего не сказал, только крепко сжал толстые губы. Он стоял и ждал, что дальше, внешне невозмутимый, хотя ярость сжигала его душу, как яд, от нее даже слегка кружилась голова и немного поташнивало. Он предчувствовал, как через пару минут Корби встанет и врежет ему в лицо, врежет в живот, а если он попытается ответить, то врежет еще крепче. Киммель любил представлять, как берет Корби за горло обеими руками; ну, хотя бы одной, но уж если он вцепится, то ни за что не отпустит, пусть Корби бьет его как угодно и куда угодно. Нет, ни за что не отпустит, и, может быть, это случится уже сегодня, подумал Киммель, находя в этой надежде хоть и слабое, но утешение. А еще — так просто ударить Корби сзади ножом в шею, когда тот будет уходить. Или к тому времени сам он, как обычно, будет валяться на полу гостиной, и боль будет биться в каждой клеточке его огромного тела?

— Вам не кажется, что со Стакхаусом вышла прелюбопытная история? Как видно, на его имени это никак не сказалось.

Корби открывал и закрывал нож. Киммелю было ненавистно слышать, как его нож щелкает в руках Корби.

— Я уже говорил, что меня это не интересует!

— Когда у вас будут очки? — осведомился Корби равнодушным тоном.

Киммель оставил вопрос без ответа. Очки, что бил Корби, в общей сложности обошлись ему уже в 260 долларов.

Корби поднялся.

— Мы еще встретимся, Киммель. Может быть, завтра.

Корби вышел из гостиной.

— А нож?! — произнес Киммель, идя следом.

У дверей Корби обернулся и отдал ему нож.

— Ну что бы вы без него делали?