Блошиный рынок

Или, может, тетя Домна, как все повитухи, смогла увидеть через окошко Пахину судьбу. Рассказывать об этом повитуха не имеет права, в тайне хранит.

Теперь Паха ненавидит меня.

— Ви-и-илочка! — тянет хрипло, и насмешливо, и с ненавистью.

Как увидит меня, а рядом никого нет, начинает зазывать гугнивым своим голосом:

— Пойдем в подвал, что покажу! Пойдем в сарайку, что покажу!

И лицо делает умильное, щеки растягивает, губами толстыми шлепает. А если удастся меня за рукав схватить, то как клещами держит, тянет за собой:

— Поменяемся? Тебя должны были взять, ви-и-илоч- ка спасла. Тебя на меня подменили. Ставай на мое место. Попробуй. Тебе понравится. Пойдем, покажу как.

Я молча вырывался. Глазки-щелочки Пахи недобро темнели, и казалось, сейчас в висок меня кулаком жахнет и затащит-таки в подвал или сарайку. Однажды я даже рукав порвал, лишь бы сбежать от подменыша. От мамы влетело за испорченную рубашку, но я оправдываться не стал.

И всегда после этого клал вилочку под подушку, и на ночь шептал:

— На вилку ложусь, ничего не боюсь!

Был у нас случай с Мариной. Она только год замужем была и вот родила недавно, в положенный срок.

Сидит в полумраке, дремлет рядом с детской кроваткой. Муж — на посевной, она его и не ждет. А тут слышит, вроде кто в сенях возится по-хозяйски. Думала, муж за чем-то пришел , окликнула, приглашая поскорее зайти в дом, чтобы малыша не разбудить. Отвлеклась на закряхтевшего во сне ребенка, голову поворачивает, а в дверях стоит Паха. Босой, рубаха навыпуск. И глаза так странно поблескивают. Молча стоит, на кроватку смотрит.

Марина так и застыла, испугалась очень. А как сделал подменыш шаг, метнулась Марина между Пахой и кроваткой, руки раскинула, как птица крылья:

— Не пущу!

А Паха не боится, медленно, тяжело вперед движется. Что ему эта пигалица Марина!

Она в панике оглянулась. И оружия-то у Марины никакого нет, и силенки слабоваты. А вот выхватил взгляд на столике вилку, с ужина осталась. Схватила, вперед выставила, как нож.

— Ви-и-илочка! — со злостью прошипел Паха, в карман руку засунул и горсть сахара с размаху на пол швырнул. Потом попятился, и нету его.

Марина ребенка на руки схватила, он проснулся, захныкал. А Марина уже свет везде зажгла. Саму трясет. Вилку продолжает держать.

А на полу, где Паха будто бы сахар сыпал, грязный песок валяется, как с коровьих копыт.

Петюниха не поверила. Заявила, что Марине молоко в голову ударило, вот и наговаривает на Паху. А Маринин муж, Андрей, сразу сказал: еще раз сунется Паха хотя бы к их калитке, он, Андрей, не побоится наказания — свернет Пахе шею.

А потом Петюниха с Пахой в лес пошли, вроде как за дровами, а вернулась одна Петюниха. Сказала: убежал от нее Паха, не докричалась, не догнала. Собрались мужики, искали-искали, но подменыш как в воду канул.

Так и пропал Паха, аккурат двенадцать ему исполнилось. Выглядел-то на все шестнадцать, так что в деревне и забыли, что он еще ребенок.

Петюниха же как повеселела, даже ни разу на людях не всплакнула для видимости хотя бы. Может, надеялась, что теперь вернется настоящий ее сын взамен подменного. Но никто с тех пор Паху не видел, ни живого, ни мертвого, ни привычного подменыша, ни обычного человека.

Никто, кроме меня.

Где-то с неделю после пропажи Пахи стала меня мучить бессонница. В определенный час ночью я просыпался и никак не мог уснуть, вертелся вьюном на кровати. А потом бросал взгляд в окно, в первый раз — случайно, в остальные — против собственной воли, уже зная, что увижу.

Там, снаружи, стоял при тусклом свете луны Паха. Когда было совсем темно, то я только по знакомым очертаниям догадывался, кто — или что? — безотрывно пялится в мое окно.

Уж не представляю, как он догадывался, что я его заметил. Но всегда сразу поднимал руку и приглашающе махал мне. В первый раз я безотчетно поднялся, собираясь выйти наружу, к Пахе. Одной рукой оперся на подушку, второй стягивал со стула штаны, даже не раздумывая, куда это я попрусь ночью с пропавшим подменышем, который меня всю жизнь ненавидел и пугал. Как омороченный в тот момент был.

И надо же такому случиться, что подушка, на которую я ладонью оперся, как-то съехала, и лежащая иод ней вилка всеми зубьями, чуть ли не до крови, впилась мне в руку. Я невольно вскрикнул, дернулся и только тут сообразил, что творю.

С тех пор, как только Паха манил меня, я нашаривал под подушкой вилку и показывал ему в окно. Уж каким образом он мог разглядеть эту вилку. Наверное, так же как и меня, — в глубине комнаты, сквозь темное окно.

Тогда Паха переставал махать, но долго стоял, чуть покачиваясь в своей обычной манере. Ни дрянная погода, ни мороз были ему не страшны. Уходил с первыми петухами. Я не рассказывал никому про эти визиты — был негласный уговор больше Паху не упоминать. Но точно знаю, что с наступлением сумерек все дети сидели по домам.

Только с началом заморозков, когда нашу деревню покрыл первый снег, Паха пропал навсегда, и меня перестала донимать бессонница. А Петюниха стала носить траур, какой даже по мужу не соблюдала.

Но нет-нет да слышу я гугнивый голос, когда приходят ко мне эти странные мысли. Что, если Паха действительно был подменышем, сыном какого-то нечистого? Он ведь не может умереть, не рассыплется в прах, как рассыпается горелая головешка, которую омороченные родители принимали за своего ребенка. Он просто где-то существует, а значит, может вернуться. И найти меня. И прийти за моими детьми, когда они у меня будут.

Меня на работе высмеяли мужики, что с собой вилочку ношу. Правда, думали, чтобы закуску пальцами не брать. Типа эстет.

Пусть так.

***

Дома я положил купленную на блошке вилочку на тумбочку рядом с кроватью. А перед тем как выключить свет, как-то непроизвольно засунул ее под подушку.

Конечно, меня, взрослого человека, в собственной квартире никто не подменит, бояться нечего. Но некому и возразить, что я неправ.

Сунул руку под подушку, нащупал все еще острые зубцы вилки и прошептал:

— Ничего не боюсь!

И сам над собой засмеялся. Раньше надо было бояться.