Блошиный рынок

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дед вообще очень странно выбирал своих знакомых, которым наносил визиты вместе со мной. Наверное, не самый лучший вариант — привести ребенка к умирающей старой женщине без предупреждения. Я-то привык не обсуждать действия взрослых родственников, но по отношению к дедовой знакомой это было, мягко сказать, невежливо, я так думаю.

Тогда мы, проигнорировав лифт, поднялись на четвертый этаж, и дед, чисто для проформы постучав в одну из трех квартир (как я понимаю, звонком он сознательно пренебрегал), толкнул незапертую дверь и вошел.

Я немного замешкался на пороге, не зная, надо ли мне снимать обувь. В итоге, пока я тщательно вытирал кеды о придверный коврик, дед, не задерживаясь в прихожей, прошел в какую-то комнат у.

Он вообще довольно бесцеремонно вел себя в чужих домах. Может, в его деревне было так принято, там все друг д руга знали и не заморачивались. И уличную обувь не снимали в избе.

Я поспешил за дедом, попутно оглядывая обстановку, и робко остановился в дверях, как понимаю, спальни.

В комнатах стоял тяжелый дух болезни: запах лекарств и чуть заметной гнили, смешанной с вонью давно немытого тела. А так — ничего примечательного, обычная среднестатистическая квартира без особых примет. На нашу похожа чем-то. Только у нас значительно светлее, а тут будто свет везде приглушен, несмотря на день за окном и дополнительно включенные лампы.

В спальне на односпальной кровати, стоявшей вплотную к завешенной ковром стене, лежала очень бледная пожилая женщина, утопая растрепанной седовласой головой в подушке. При виде деда она молча быстро-быстро заскребла руками по одеялу, глядя на него лихорадочно блестевшими глазами.

— Что, худо тебе, Матрена? — спросил дед глухо, без всякого сочувствия.

Больная, упорно продолжая молчать, только еще сильнее задвигала руками, сгребая одеяло к себе так, что оголились тощие ноги с толстыми канатами варикозных вен.

Смотреть на это было невыносимо, и я отвел глаза. Почему она молчала? Почему слушала деда? Почему не прогнала меня? Впрочем, похоже, меня-то она даже не видела.

Дед заложил руки за спину, подошел к окну, повернувшись полубоком к умирающей. После паузы безжалостно продолжил:

— Сама себя перехитрила. А Власий тебе не указ, да?

«Странные у деда отношения с его знакомыми, — подумал я. — Разве так с больными разговаривают?»

Словно прочитав мои мысли, дед мельком глянул на меня и присел на край кровати.

— Ладно, раз уж позвала, помогу тебе.

Он поправил одеяло, с неожиданной мягкостью, даже нежностью, взял обе руки больной в свои и успокаивающе забормотал. Вроде я понимал значение каждого отдельно сказанного им слова, но общий смысл ускользал. Так иногда бывает во сне.

Мне показалось, что это из-за духоты и неприятного запаха. Голова начала наливаться гудением, я зажмурился, а когда открыл глаза, обнаружил, что дед уже стоит в изголовье кровати, положив обе руки на голову несчастной женщины. Она крепко спала. Или мне так хотелось думать, ведь не был бы дед таким спокойным, если бы на его глазах умерла его знакомая?

Руки ее разжались и свободно лежали вдоль тела, поверх одеяла. И вся поза была расслабленной, и нижняя часть лица вроде бы обмякла и съехала вниз.

Дед посмотрел на меня, кивнул и приложил палец к губам: тише.

Когда мы уходили, я заметил в другой комнате маленького мальчика, застывшего за письменным столом. Я даже не знал, что в квартире есть кто-то еще, и вздрогнул от неожиданности. Потом из вежливости кивнул мальчику, даже улыбнулся, потому что видел, что он напуган. Дед вообще не обратил на ребенка внимания. Для него визит был закончен, и церемониться он не привык. Меня это очень неприятно поражало всегда. Я понимал, что это неправильно, но не знал, как вежливо сказать об этом деду.

Может быть, мальчик потом решит, что ему все показалось, что никто в квартиру не приходил. Так бывает с детьми. Хотя дети, чистые души, больше всех видят — всю эту нежить.

Света, моя знакомая по одной небольшой конторе, где я курьером подрабатывал, рассказывала, как лучше не видеть ничего, чем видеть больше, чем другие.

Я про нее, про Свету, сразу вспомнил, когда увидел старую оправу на лотке с очками. Тут были и пенсне на тонкой проволочной дужке, и монокли, и всё подряд, включая театральные бинокли. И очки: совсем грошовые солнечные пластиковые с такой степенью затемнения, что явно были раскрашены черным маркером; и с оправой в стиле шестидесятых; и такие, что сразу вызывали в голове образ советского инженера. Разные.

Очки

В какой-то момент я с ала резко терять зрение. Вот вчера вроде могла прочесть вывеску на той стороне улицы, а сегодня приходится напрягаться, разбирать, что за буквы или цифры. Мелочи перестали существовать как класс, сливаясь с фоном, если не двигались. В темноте источники света превращаются в расплывчатые пятна-медузы.

Однажды в детстве из-за духоты и волнения я потеряла сознание, так вот то ощущение, когда предметы вокруг теряют четкость, плывут, затягиваясь туманом, теперь было со мной постоянно. Живешь будто в картине какого-нибудь экспрессиониста.

Дедушка отдал мне свои очки, благо диоптрии подходили. Под старость у него близорукость сменилась дальнозоркостью, и привычные очки стали не нужны. Оправа была совсем немодная, под дедушкино лицо, зато досталась мне бесплатно. Может, это были мои личные заморочки, но в этих очках я казалась себе уродливой, они меня старили, наверное, по тому, что в зеркале я сразу видела в себе дедушку. Хоть сейчас усаживайся в трениках в кресло и с сосредоточенным видом читай «Роман-газету», сдвинув очки на кончик носа.

Поэтому очки я старалась не носить без лишней надобности, в знакомых местах ориентируясь по памяти, не вглядываясь в лица прохожих, чтобы не показаться невежливой, не узнав кого-нибудь. Дома вообще очки мне были не нужны, как я себя убеждала.

И выглядел теперь мир вокруг меня как тем летом, когда Гришка утонул.

Каждое лето мы приезжали на каникулы к маминой двоюродной бабушке в деревню Часомы. Пока баба Фая была жива, даже прополкой огорода особо себя утруждать не приходилось — она все делала сама. Все мелкие отпрыски родственников толклись на улице водили дружбу с местными ребятами и хлопот не доставляли, разве что ели невероятно много, восполняя потраченную энергию.

Баба Фая хитро скармливала нам зелень с огорода, вареную картошку с молоком, пекла ржаные лепешки, блины и на завтрак варганила огромную сковороду яичницы с луком, а в остальное время мы утоляли голод набегами на бесхозные сады у заброшенных домов, которых с каждым годом становилось все больше, или паслись в малиннике на опушке леса.

Недалеко от деревни было Кузутень-озеро (именно так его местные называли), но мы его особо не жаловали. По нашему берегу оно заросло кленником, совсем заглушившим остальные растения. Когда-то, может, озеро и было пригодным, но во времена моего детства в нем и рыбачили редко, и не купались совсем. Причины я не знаю.

Если уж хотелось настоящего купания, то снаряжали телегу, набивались в нее всей ватагой и ехали через лес до Ичетинки, нормальной полноводной реки. Там на песчаной отмели мы и купались, и дружно прыгали на одной ножке, вытряхивая залившуюся в ухо воду: «Мышка, мышка, вылей воду из колодца в огороду!»

Как-то раз после дождя шел дядя Макарий, старик один из деревенских, и услышал, как в кленнике кто-то шуршит, плещется. Он решил, что это коза или корова у кого-то сдуру полезла и завязла, и пошел выручать. И сначала так и увидел: что-то темное, волосатое сидит на камне у самой воды и как-то дергается.

А присмотрелся и обомлел: никакая это не коза, а незнакомая женщина, абсолютно голая, вроде не старая, груди большие, обвислые, но вся она в дряблых складках кожи, будто нацепила костюм на пару размеров больше (если, конечно, бывают костюмы из человека). Отталкивающее зрелище. Волосы черные лицо занавешивают, настолько длинные, что прямо в воду спускаются. Сидит, раскачивается из стороны в сторону, каким-то грязным гребнем, больше похожим на корягу, чешет волосы и монотонно не то поет, не то стонет.

Первый порыв у дяди Макария был по-тихому сбежать. Казалось бы, голая женщина, титьки огромные, чего тут пугаться. Наоборот даже. А на старика страх накатил. И все же любопытство взяло верх. Женщина абсолютно незнакомая, нездешняя. И нигде одежды не видно. И поет, по-русски поет, а слов не понять. И голос такой странный — вроде женский, а вроде и нет, больше какой-то бесполый.

Дядя Макарий застыл и вслушался. Только начал прислушиваться, и будто настройку подкрутили у радио

приемника:

— Пришла пора, а Гришки нет! Пришла пора, а Гришки нет!

А потом женщина обернулась на дядю Макария, волосами тряхнула, а лицо у нее ужасное, только одни черные глаза без белков, и рот жабий.

— Пришла пора, а Гришки нет! Как бы и твоя пора не пришла, старый!

И в воду со всей дури рухнула, где сидела.

Тут дядя Макарий и ломанулся прочь. Боялся, что погонится за ним водяница, ибо кто еще это мог быть. Но добрался до людей живым и невредимым.

Он, конечно, в деревне сразу всем рассказал. Но не особо ему поверили. Ну просто как так: незнакомая голая баба, да еще без носа. На озере, где никто не купается. А после дождя, это каждый ребенок знает, в воду лезть вообще строго-настрого запрещено. Выпил, видать, дядя Макарий да лишка хлебнул. Вот и померещилось.

Померешилось...

Через полторы недели на Кузутень-озере утонул Гришка Пупырин. Пошел рыбачить, да и не вернулся. Вот какого рожна, спрашивается, полез, если предупреждали? И тело-то не сразу нашли. Потом только в кленнике на берегу по запаху обнаружили.

Когда я приехала на летние каникулы, то мне эту историю про дядю Макария и водяницу первым делом рассказали. А он, к слову, и не пьяница никакой, и в своем уме, обычный деревенский старик, всю жизнь прожил на одном месте, в колхозе работал. Мне кажется, на него напраслину возводили.

А тогда не особо и темно было, так, самое начало сумерек, скорее даже намек на них. Мы своей компашкой ходили на луга и к краю леса по малину и землянику и просто костер пожечь и побеситься, а теперь возвращались мимо Кузутень-озера в свою деревню. И тут я сообразила, что на лугу оставила кофту, наверное, на стогу сена. Можно было бы вернуться за ней завтра, но ночная роса вымочила бы ее, да и баба Фая не одобрила бы. Кофта была хорошая, городская, поэтому я ни секунды не сомневалась.

Крикнув своим, чтобы шли без меня, я их догоню, бегом побежала на луг, сразу нашла кофту и со спокойным сердцем, не особо торопясь, пошла по тропинке, делающей петлю вдоль Кузутень-озера, заросшего пленником. Впереди уже можно было разглядеть деревенские крыши. Пряно пахло луговыми травами и немного подванивало тиной с озера. Изредка небо с пронзительным писком прочерчивали стрижи.

И тут в пленнике кто-то зашумел, выбираясь на тропинку. Страха я вообще не испытывала. Диких зверей, кажется, у нас не водилось, или я просто о них не думала. Да и чего бояться, если ребята только что здесь прошли и наверняка еще недалеко. А из пленника вышел наш, деревенский. Он заулыбался и рукой с удочкой махнул:

— Привет, Светланка!

Про дядю Макария я напрочь забыла. А потом сразу вспомнила.

— Ты же вроде утонул, Гриша, — не очень уверенно откликнулась я.

Как-то неловко мне стало. Может, я ошиблась, и с историей про водяницу вовсе не Пупырина Гришку упоминали, а кого-то другого. Вот же он. Не обиделся на мои слова, а только в кулак прыснул со смеху.

— Ты чего, Светланка? Ты же видишь, что не утонул!

Чтобы лучше разглядеть, надо подойти поближе. А мне совсем не хотелось к нему приближаться. И чтобы он сам ближе подошел — тоже не хотелось.

Какой-то мутный облик — вроде узнаю, а вроде и нет. Ясно одно: это Гришка, и голос его, и одежда. Но смутный, расплывчатый, как и чувство тревоги, которое он вызывает у меня.

— Иди лучше сюда, скупнись, здесь славная водичка!

И шаг делает ко мне.

И вот тут я, забыв про все на свете, заорала во все горло и бросилась бежать прочь не разбирая дороги.

Гришка, как все деревенские, никогда не предложил бы ребенку искупаться в нашем озере, да еще в сумерках. И еще, когда он шагнул вперед, я совершенно четко разглядела, что у него, у Гришки Пупырина, нет носа...

Ребята услышали мои вопли, хотя уже почти до деревни дошли, заволновались и побежали мне навстречу. Но я, вне себя от ужаса, мимо них пролетела, не останавливаясь. Пришлось ребятам за мной пристраиваться, на ходу пытаясь выяснить, что случилось, но они уже очень сильно напугались от моего вида и непрекращающегося ора.

Так мы и ворвались в Часомы, с орущей мной в авангарде. Мне, как ни странно, поверили и дети, и взрослые. И дядя Макарий не стал соседям пенять: мол, я же вам говорил!

Мужики с дрекольем и ружьями ходили к Кузутень-озеру смотреть, но ни в кленнике, ни по берегу, ни на тропинке никаких следов Гришки Пупырина не нашлось. Зато вернули мне мою кофту, которую я от страха выронила и даже немного втоптала в грязь у озера.

Мы, детвора, разумеется, сначала побаивались водяницу и ходячего утопленника, первое время соблюдали запрет не ходить в ту сторону. Но к концу лета вовсю мотались туда-сюда на луг и к лесу в малинник, только делали значительный крюк, чтобы не приближаться к Кузутень-озеру.

На будущий год дядя Макарий гоже утонул, только не в Кутузень-озере, а в Ичетинке. Раков пошел ловить, говорят. А поймали его.

Так вот, очки дедушкины.

Вроде бы с сильной близорукостью ты погружаешься в этот мутный, нечеткий мир, где все обманчиво, пока не подойдешь ближе и не разглядишь, что трансформаторная будка — это вовсе не строительный рабочий с чемоданом, а у симпатичного парня, похожего на популярного певца, при ближайшем рассмотрении, оказывается, не хватает половины зубов и нос набок. И с певцом у них никакого сходства нет. Зато вы так мило с ним общались, что он от этого обалдел и не стал мерзко приставать.

И еще мне казалось, что я сама становлюсь невидимкой, не видя других.

Дедушкины очки исправили ситуацию, но иногда мне мерещилось, что я продолжаю видеть не только то, что люди с нормальным зрением, а то, что иногда удается увидеть детям. И это не всегда приятное и нужное зрелище.

Осталась я как-то у двоюродной сестры, чтобы с маленькой племяшкой посидеть, пока сестра с мужем ездили в другой город улаживать дела, связанные с их бизнесом.

И племяшка, Милана, сразу мне пожаловалась, что у них часто какая-то старуха купается в ванной, длинные ноги перекидывает через бортик и пальцами на ногах перебирает, так что ногтями по кафелю шкрябает. И еще у нее белые глаза. А мама с папой ее не прогоняют, потому что она от них прячется.