Блошиный рынок

Ограды у кладбища не было, но даже так было понятно, что похоронен дед чуть в стороне от остальных, как бы за чертой. И напрасно, потому что остальные могилы были с обеих сторон окольцованы текучей водой — теми самыми ручьями, что бежали по дну оврагов. А нечистая сила текучую воду перейти не может, если, конечно, это не водяная нечисть. Ходячие покойники точно не могут. Так что логичнее было бы упокоить подозреваемого в колдовстве в границах ручьев и на освященной земле.

Не то чтобы я в это сильно верил... Но и не то чтобы совсем отрицал...

Мы с папой стояли у могилы деда Власия, казавшейся очень старой и заброшенной, опутанной сухими плетьми какой-то сорной травы, с раскрошившимся, треснувшим надгробным камнем, на котором будто бы кто-то тяжелый нарочно прыгал или по которому кувалдой бил (такая у меня возникла ассоциация). На соседних могильных холмиках, даже давно не посещаемых, буйно цвела земляника, густая сочная зелень заслоняла кресты и скамеечки у могил. Выглядели они приятно для глаз.

— Ты креста над ним не ставил? — спросил я, потому что дедова могила была, пожалуй, единственной такой — всего лишь с могильным камнем. Еще одна странность.

Деревянные кресты перемежались коваными и даже сваренными из двух металлических арматурин. Над братской могилкой красноармейцев стояла железная пирамидка с красной звездой.

— Не помню, — пробормотал папа.

Но это точно была могила деда Власия: его имя, его фамилия. Наша фамилия... Что-то не сходилось: дата смерти была гораздо раньше, чем дед первый раз пришел к нам в квартиру. Ко мне.

— Убедился, что он никак не мог к тебе приходить? — не глядя на меня, страдальчески сморщившись, спросил тогда папа.

Я промолчал.

Папа добавил:

— Это был не дед Власий.

Тут я возразил:

— Нет, это был именно он и никто другой.

Я понятия не имел, каким образом деду Власию это удалось, но он каким-то образом продолжал жить. Никто не мог меня в этом разубедить. И папа не посчитал меня сумасшедшим. Не возразил, хотя очень хотел.

Мы с папой так и не решили, стоит ли теперь вбивать осиновый кол в эту растрескавшуюся, будто бы высосанную насухо землю. Могила и так казалась столетней и неприлично запущенной. Даже на краю кладбища она выглядела чужеродной среди заросших холмиков.

Может, кто-то из деревенских из суеверия все же посыпал дедову могилу солью или известью. Так предположил папа. Нам обоим было неловко и странно. Правда, я рассыпал на могиле мак из пакетика, заботливо сунутого мамой в мой рюкзак в последний момент: «На всякий случай, не повредит».

Возвращаться сюда точно не хотелось. Деда Власия здесь нет. Его нет.

Папа принципиально не сходился с дедом Власием во взглядах на жизнь еще до встречи с моей мамой. Нарочно из родной деревни уехал, поступил учиться, лишь бы никак не ассоциироваться со своим отцом. Бабушка Люба, папина мама, давно умерла, и дед Власий был в их маленькой семье высшей властью, не терпящий пререканий. Но и у моего папы характер был не из мягких. А какой еще характер может быть у сына деревенского колдуна?!

Есть важные отличия между колдуном и знахарем.

Знахарь действует с добром и молитвой, лечит травами, порчу снимает и помогает бескорыстно, а благодарят его кто сколько сможет, кто сколько даст. Знахарь не передаст знания кому попало, какому-нибудь болтуну, неверующему и аморальному человеку, пусть это даже будет его близкий родственник. Знахарь не распространяется о своих умениях, даже готов отрицать их, но редко кому отказывает в помощи. Знахарь не соперничает с другим знающим. Если иногда имеет дело с нечистой силой, то старается этого не обнаруживать. Но имеет дело, тут уж никуда не деться: чтобы знать, как вылечить, надо знать, как было испорчено.

Колдун может точно так же, как и знахарь, и лечить, и пропажу находить, и обереги делать, но еще и портит, и присушивает, и отсушивает, то есть темными делами занимается, да еще обязательно берет плату. Деньгами или человеческой жизнью. Колдун может посулить человеческую голову в обмен на услугу нечистой силы. Я слышал, некий колдун — очень удачливый рыбак — всегда ходил удить на одно и то же место, и всегда улов у него был просто невероятный. Он на этом сильно разбогател. Только вот в деревне пропадали то девочка, то старуха, а если кто приходил на колдуново прикормленное место рыбачить, то непременно тонул спустя небольшое время. Потому что колдун заключил с водяной нечистью договор: он ей — живое мясо, а она ему — богатый улов.

Колдун получает силу от другого колдуна вместе с бесами. Нечистые духи у него на подхвате, помогают в колдовстве. А за это колдун должен давать им работу. Всегда давать работу и обязательно делать какое-то зло, даже если его об этом никто не просит. Навести порчу, например. Просто так, в никуда, на первого встречного. И умереть колдун не может, не передав своих бесов другому человеку, иногда обманом. Иначе они будут мучить его, невыносимо мучить.

По папиным словам, деда Власия еще мальчишкой обманул так слывший колдуном мужик, посулив легкую жизнь. Когда стало известно о последствиях передачи колдовского знания, было уже поздно что-либо предпринимать. А может, уже и не сильно хотелось лишаться приобретенного.

Мой папа, воспитанный в новое время, в современных реалиях, поддерживаемый своей матерью, был резко против любого приобщения к этому шарлатанству.

Дед Власий не одобрял выбранную сыном девушку, одноклассницу. Запретил встречаться с ней, проигнорировали. Поэтому дед без тени сомнений навел на девушку порчу, из-за чего та заболела и была вынуждена вообще уехать из деревни. И сразу, надо сказать, в себя пришла вдали от отчих мест. Еще, говорят, ее мать к какой-то знатухе ходила дочь отчитывать.

Поверил мой папа в порчу или нет, но сам факт, что дед Власий мог так поступить, не скрывал злого умысла и не раскаивался, вывел его из себя. Одно дело ворчать на выбор сына, другое — пытаться извести ни в чем не повинную девушку После скандала папа уехал из родной деревни.

Окончательно рассорились они с дедом после моего рождения.

Мой папа не собирался становиться колдуном, забирать у деда Власия его знания и тем более запретил передавать что-то своему сыну, то есть мне. Это якобы неверие в колдовство и запрет передавать то, что вроде бы считаешь несуществующим, отлично уживались в папином представлении о мире.

Дед грозился проклясть нас, но только грозился. Пытался уговорить, разжалобить моего папу, чтобы он хотя бы облегчил ему смерть. Но это как раз больше всего страшило папу. Хотя он и убеждал себя, что это все дикие суеверия, помешательство, но ему совсем не хотелось связываться с теми силами, которые владели дедом Власием.

Папа струсил. Он приехал только на похороны. Он не разбирал крышу, не приглашал ни врача, ни священника. Думал, что этим все закончится...

Признавая, что дед Власий — колдун, мой папа продолжал сомневаться в его способности существовать после смерти. Будто бы назло своему отцу, он стал ярым материалистом и цеплялся за свои убеждения изо всех сил. Папе в голову не пришло обратиться к знающим людям, которые могли бы как-то оградить меня от кромешника или хотя бы объяснить, что вообще произошло. Мама моя колебалась, но в итоге под влиянием мужа тоже настойчиво уповала на врачей.

Я их не виню. Но все же...

Ладно, с могилой все ясно — это прямое доказательство, что деда Власия не было в живых, причем давно. С этим невозможно спорить, и я, к большому облегчению папы, принял этот факт без сопротивления. Да и смысл сопротивляться?

Но были же люди, с которыми дед Власий при мне общался! И я с ними разговаривал, покупал у них вещи, тоже вполне материальные, за настоящие деньги. Если они видели моего деда, взаимодействовали с ним, то это доказывало, что он все-таки каким-то образом живой...

Много позже я пытался разыскать дом Алексея Ивановича, чтобы доказать прежде всего самому себе, что мне это все не привиделось. Резкая граница между городом и деревней никуда не делась, разве что сделалась еще более заметной. Или это только на мой теперешний взгляд? В любом случае пришлось сильно поплутать — в детстве все выглядит иначе, заборы выше, кусты гуще.

Колонки никуда не делись, что по-прежнему говорило об отсутствии центрального водоснабжения. А вот деревянные дома обветшали сильнее прежнего, так что теперь все были похожи на жилище Алексея Ивановича. Только мусорные контейнеры все так же были переполнены и источали характерное зловоние.

Я даже у прохожих спрашивал про дедова знакомца, но имя-отчество настолько распространенные, что местные всегда уточняли: «Какого именно Алексея Ивановича?» Откуда ж мне знать?!

Кстати, о местных. Прошлый раз мы с дедом шли по тихой, пустынной улице. Сейчас меня и собаки облаивали из-за забора — беззлобно, но факт, — и местные выходили поглазеть, что за посторонний тут шляется.

Я подумал, может, с дедом Власием мне просто никого не слышно было. Как не слышно было и скрипа калитки, которую он открывал.

Как бы то ни было, но вроде бы, даже не с десятой попытки, я вышел на дом дедова знакомца или по крайней мере очень на него похожий. Не с первого раза открыв заклинившую, но такую же ужасно скрипучую калитку, я чуть не обрушил вместе с ней забор. Мусора здесь было столько же, разве что собиратели металлолома стащили и остов кровати, и холодильник, и бочки, оставив гнить бесполезное барахло. Ржавые проплешины, так и не заросшие травой, до сих пор указывали на места, где были железяки.

На окнах остались нетронутыми красивые наличники, а вот стекла практически все были выбиты, дверь взломана - амбарный замок висел только для проформы. В прошлый раз дом и так был полупустой, но теперь здесь явно порезвились мародеры. Думаю, что поработали не залетные, а свои же, соседи. В одной из комнат выломаны и растащены на доски полы, печь, на которой я спал, разрушена, из нее выдраны топливник, колосниковые решетки, заслонки и плита, в общем, все металлическое, что может быть использовано для новой печи. Это тоже не охотники за черным металлом, а те, кому дорого покупать, легче утащить из соседнего заброшенного дома. Но если печь и в прошлый раз не топилась и не вызывала у меня никакого отклика, то тем удивительней было состояние кухни: она почему-то осталась практически нетронутой. Настолько такой же, что я бы совсем не удивился, если бы на мой зов вышел Алексей Иванович собственной персоной.

Но никто не вышел. Думаю, это и к лучшему.

Впрочем, если здесь побывали мародеры, то Алексея Ивановича точно уже не было. И наличие икон я не проверил, даже краем глаза не посмотрел в красный угол. Почему-то казалось, что увижу что-то очень нехорошее.

К счастью, электричества в доме давно не было, углы тонули в темноте, и мне легко удалось ничего не увидеть. Зато я заглянул в туалет, который был в закутке в самом доме. Там стояли сапоги, порядком заплесневелые. Нет, не дедовы, хотя я все равно вздрогнул от неожиданного предположения.

На кухне я увидел многочисленные, неумело вскрытые, опустошенные банки шпрот на покрытом нетронутой пылью кухонном столе, и меня затошнило. Эти банки даже не были ржавыми.

Только сейчас, в этом разоренном доме, меня осенило, что воняло чем угодно — плесенью, ржавчиной, затхлостью, пылью, шпротами, наконец. Характерно пахли вещи с блошиного рынка. Смердели переполненные мусорные баки. Пахло лекарствами и болезнью в комнате умирающей. Пахли все люди: на блошке ли, в автобусе, в магазине, на улице. Пах я сам. Мир, если задуматься, переполнен запахами.

Дед Власий не пах ничем. Он всегда ходил в одной и той же одежде — она должна была источать специфический аромат. Но дед Власий не пах. Алексей Иванович тоже.

Предположим, в первую нашу встречу я болел, и допускаю, что понять отсутствие запаха мне помешал насморк. Бывает, что мы настолько привыкаем к знакомым запахам, что уже не замечаем их. Но невозможно никогда не пахнуть.

Почему я понял это так поздно?

Я не стал искать квартиру той женщины, которой дед Власий помог умереть. Дома в том районе типовые, не станешь же во все домофоны подряд звонить и спрашивать: «У вас была родственница Матрена, которая умерла столько-то лет назад?» Это быстрый путь в отделение полиции, но никак не к моей цели. Да и вряд ли, сумей я каким-то чудесным образом добраться до нужной квартиры, мне были бы рады, особенно тот мальчик, сейчас уже подросший. Скорее всего, он считает меня своим детским кошмаром. Мне искренне жаль его. Ведь я продолжу быть его детским кошмаром, даже если докажу, что я — живой обычный человек. Так, может быть, выйдет только хуже. Страшнее.

Тогда я стал искать причину, почему дед Власий выбрал именно блошиный рынок как место общения со мной. Или как метод общения со мной, своим внуком. Так я полюбил барахолки, место воспоминаний, место истины, которую надо найти, она совсем рядом — руку протяни. Надо только понять, куда тянуться. Я ни разу ни с кем не разговаривал о своей одержимости дедом Власием и блошиными рынками. С родителями, понятное дело, я молчал, чтобы лишний раз не травмировать их. Они продолжали не верить мне, они избегали любого упоминания про деда, про «подростковый инцидент», как они это называли, понижая голос, как будто правда, сказанная громко, прямо и без прикрас, способна спровоцировать у меня очередной приступ.

Только этот приступ и не заканчивался. Вероятно, надо было просто поверить мне, обсудить ситуацию только со мной, без посредников в виде врачей, признать и принять меня.

Я с удовольствием забыл бы обо всем этом, но бешенство от невозможности внятно объяснить, что это было такое, невыносимо терзало меня. Это серьезно походило на одержимость.

Как и мой папа, я не пошел за помощью к знатким людям, к таким же колдунам, как дед Власий. Хотя это было бы логично, как я сейчас понимаю. Довольно позднее прозрение, надо сказать...

Странное ощущение: знать правду и упорно не принимать ее до конца.