Блошиный рынок

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дед

Мне было лет одиннадцать-двенадцать, когда на пороге нашей квартиры появился дед Власий. Я давно его не видел, больше знал по рассказам и фотографиям. Но все же узнал сразу, они с папой очень похожи были внешне.

Постучал в дверь, когда родителей не было дома. Я еще удивился, думал, может, звонок испортился. Как сейчас помню, это было самое-самое начало ноября. Я остался дома с больным горлом и повышенной температурой, а папа с мамой ушли в гости к друзьям на чей- то там юбилей. Я даже рад был, что никуда не придется тащиться в такую промозглую погоденку, выслушивать идиотские сюсюканья от незнакомых теток: «Ой как вырос! Настоящий жених! На пятерки учишься?», скучать за общим столом с неинтересными взрослыми разговорами.

Дед Власий снял сапоги и сразу по-хозяйски, как был в брезентовой куртке и с торбой через плечо, прошел на кухню, хотя я не помнил, чтобы он хоть раз у нас был.

Вымыл руки в кухонной раковине и тщательно вытерся полотенцем, которое мама впопыхах закинула на подоконник. Я не сказал деду, что это кухонное полотенце, не самое чистое. Впрочем, после деда оно стало гораздо грязнее, и я тем более промолчал. Зато налил ему киселя, который оставила мама для моего больного горла и который я терпеть не мог. Даже порадовался про себя, что потом можно маме соврать — мол, весь выпил. А вот деду Власию кисель понравился. Он пил его с таким наслаждением, будто бы вкуснее напитка и не пробовал. И суп съел, и котлету с рисом. Все, что я на правах гостеприимного хозяина выставил ему на стол.

— Крепко мы с твоими повздорили, но это наши взрослые дела, с тобой мы не ссорились. Ты уж не серчай, но прошу обо мне родителям не говорить. Так бывает в жизни. Не хорошо это, но и не сильно плохо. Придет время, так все вместе соберемся за одним столом.

Я пообещал молчать. Привык доверять взрослым.

Дед Власий огляделся, кивнул и сказал с утвердительным одобрением, сильно меня этим удивив:

— Икон-то у вас нету.

— У мамы в спальне есть, — поспешил вставить я, так неприятно резануло меня дедово замечание.

Как-то раньше не задумывался, и не обсуждали мы эту тему. А тут вроде не за чистоту, не за достаток похвалил, а за отсутствие икон.

Да, удивительно, что меня это задело. Вроде наоборот, в то время быть атеистом, верящим исключительно в научный прогресс, было нормально и даже приветствовалось. Так что дедовы слова должны были восприниматься как похвала нашему здравому взгляду на мир. А я поспешил это предположение опровергнуть...

Дед заметил мою реакцию и примирительно буркнул:

— Ну есть и есть.

Посидели, поговорили по-взрослому, как мне по малости лет показалось. Посмотрел дед на мои лекарства, скривился: «Не то, все не то!» Но то советовать не стал: «Сам поправишься, без лекарств. Таблетки все выкинь».

Я уже плохо помню, о чем еще мы говорили. Вроде бы так долго и обстоятельно беседовали, а все немедленно улетучивалось у меня из памяти.

Потом дед Власий встал, на макушку мне ладонь положил:

— Сейчас я пойду, а ты спать будешь!

Как-то быстро собрался и ушел. А я, когда за ним дверь запер, еле успел до кровати доплестись, настолько быстро сон сморил.

Когда пришли родители, я уже не слышал, дрых без задних ног, зато утром мама радовалась, что помогли лекарства, что выпил кисель, поел. Не знаю. Голова была как чугунная, но горло зато практически перестало болеть. С одной стороны, вроде бы стало объективно лучше, с другой — будто бы произошло что-то неправильное, совсем не здоровое.

Хотел про деда Власия рассказать, но почему-то постоянно что-то мешало. Только заведу разговор, а тут либо телефон звонит, либо соседи пришли, либо что-то опрокинется или разольется, так что все суетятся и убирают последствия.

Я выздоровел, и дед Власий стал захаживать к нам в гости, но только когда отсутствовали родители. Как- то так совпадало, или он сам непонятным чутьем угадывал, но ни разу они не пересеклись. И, что удивительно, меня это ни разу не насторожило.

Одет дед Власий был всегда в одно и то же, в любое время года. Кажется, никогда не чувствовал ни жары, ни холода и даже не потел. И ходил с одной и той же торбой, к которой запрещал прикасаться.

Расспрашивал о моей жизни, о друзьях, о школе. Слушал ответы на свои вопросы, никак не оценивая, так что непонятно было, осуждает он, одобряет и вообще интересны ли ему мои рассказы.

Выслушав, начинал рассказывать сам. Странные, непонятные истории про совершенно неизвестных мне людей, даже, может быть, и не наших родственников. Потом я силился вспомнить детали, чтобы переспросить у родителей, но обнаруживал, что практически ничего не запомнил.

Сначала это даже пугало, но потом я успокоил себя, что это такая особенность дедова повествования — гипнотическая. А просить рассказать заново мне было стыдно. Решит еще, что я вообще его не слушаю, обидится.

Теперь я точно знаю, что главное я все же каким-то образом усвоил. Дедовы рассказы всплывают в голове внезапно и с такими подробностями, будто он специально мне их наговаривал для запоминания.

И еще, хотя теперь мне за это стыдно, мне льстило, что дед Власий частенько утвердительно говорил:

— Ты получше своего отца вырос.

Ведь если подумать, то это не мне комплимент, а моим родителям, которые сумели меня воспитать лучше, чем дед воспитал моего папу. Но вместо этого я тщеславно надувался, будто что-то представлял из себя.

У папы не было привычки ни ругать меня не по делу, ни хвалить просто так, по мелочам. Если я все делаю правильно, то зачем что-то еще говорить? Наверное, мне не хватало именно этого необязательного напоминания, отцовского одобрения. А дедовы слова, по сути негативные, будем честны, как раз и стали необходимым заменителем, дурацким пластырем.

Когда мы попривыкли друг к другу, дед Власий начал водить меня по блошиным рынкам. Сначала в нашем городе, потом на окраинах, в пригороде. Кто-то водит внуков в парки на аттракционы, в кино, в зоопарк, а мой дед водил меня на барахолки. Что ж, блошиные рынки вполне заменяли все эти развлечения.

Мы всегда возвращались домой вовремя, до того, как родители приходили с работы. Дед провожал меня до квартиры, причем всегда заставлял подниматься не на лифте, а пешком, несмотря на свою хромоту. У дверей на прощание крепко сжимал мое плечо, разворачивался и без лишних слов спускался вниз по лестнице, шагая по ступенькам как-то странно, боком, из-за хромой ноги, так что я всегда видел его профиль, пока он не скрывался из виду. Я никогда не спрашивал, где он теперь обретается. И в гости к нему ни разу не ходил. Но мы всегда бывали в людных местах или в безопасности моей собственной квартиры, поэтому ничего меня в поведении деда не настораживало. Или я просто старался не задумываться над этим, так же как умалчивал о дедовых визитах. Оправдывал свое молчание тем, что раз родители сами ни о чем не спрашивают, то, значит, знают и, значит, так и надо.

Поэтому я был спокоен, когда мы однажды уехали очень далеко, в другой город, на поезде. Я был полностью уверен, что родители в курсе дела.

Когда вернулись, дед довел меня, вопреки устоявшейся традиции, не до квартиры, а до угла моего дома и сказал, что торопится. Сам же я дойду?

Смешно! Конечно, дойду!

А дома я обнаружил, что меня мать с отцом в розыск уже объявили. На столе фотокарточка моя лежала, в школе фотографировали. Мне совершенно не нравилась, выглядел на ней как тупица. И рядом — листок, вырванный из тетрадки в клеточку, где маминым почерком записаны были мои приметы: как выгляжу, во что одет.

Это абсолютно невинное развлекательное путешествие на блошиный рынок очень больно ударило по родителям. Особенно по отцу. Мама могла скандалить, рыдать, даже истерить. Но отец оказался в полной растерянности: как реагировать? Что он, как родитель, сделал не так?

Ведь мама начала обвинять именно его в моем «побеге», потому что за собой никаких ошибок в общении и воспитании не смогла найти. Или не искала. Я же только и мог, что повторять:

— Я не сбегал! Я с дедом Власием ездил!

— С каким еще Власием?! — кричала мама.

— Ну какой у нас еще может быть дед Власий, мам! С папиным отцом, с дедушкой!

Мать плакала:

— За что ты так с нами? Кого ты покрываешь, сыночка? Дед твой уж три года, как умер. Папа ездил хоронить. Не говорили тебе, не хотели расстраивать. Но ты же не маленький, догадаться мог бы!

Я смутно припомнил, как мама украдкой плакала, а очень угрюмый папа в командировку уехал. Действительно, мог бы догадаться: раз родители не ссорятся, значит, причина такого поведения только одна — кто-то умер.

Тщетно я доказывал отцу, что не собирался никому делать больно, никого таким образом наказать и совершенно не хотел никаких конфликтов. Упоминание о деде Власии дезориентировало папу.

Был громкий скандал с выяснением в милиции личности уведшего меня «незнакомого мужчины» и угрозой поставить меня на учет как бегунка. Были походы к психологам и невропатологам, где я упорно отрицал дромоманию и доказывал, что никогда сам никуда не сбегал и думать об этом не думал, а ходил исключительно в сопровождении деда Власия, именно его, моего собственного дедушки, а вовсе никакого не похитителя и незнакомца. Я жаждал доказать родителям, врачам и милиционерам, что не вру.

Про Алексея Ивановича, у которого мы останавливались, решил вообще не рассказывать, пока не разрешится ситуация с дедом. Что-то мне подсказывало, что дедов знакомец — не тот свидетель, который мне нужен.

А дед, как назло, приходить перестал, даже если родителей не было дома. Это было с его стороны особенно странно и нечестно, даже подло. Обида и злость — вот что я испытывал в тот момент. Внезапно я осознал, что понятия не имею, как связаться с дедом Власием. Он всегда приходил сам, я его специально не ждал. Все выходило само собой.

Родители продолжали утверждать, что дед Власий умер, в деревне телефона у него отродясь не было. Но он явно обретался где-то в нашем городе, и живой. Я же с ним общался! Он же общался с другими людьми!

У меня теплилась надежда, что родители ошибаются. Что папа каким-то образом — бывают ведь такие случаи — похоронил вместо деда Власия другого человека, только похожего на него. Произошла ошибка, путаница, а дед на самом деле жив-здоров. Вероятно, бродяжничает. Это, кстати, отлично объясняло, почему он никогда не приглашал меня к себе домой, где бы он ни находился. Почему ходил всегда в одной и той же одежде. Может быть, жил в таких же условиях, что и Алексей Иванович.

Тогда я сам начал разыскивать деда Власия, ходил по блошиным рынкам, ломбардам, антикварным лавкам разумеется, в пределах нашего города. Я трусил напрямую обращаться с вопросами к знакомым продавцам, то есть к тем, кого я знал в лицо и даже по именам. Слишком мелкий еще был, да и они смотрели на меня равнодушно, а иногда подозрительно, явно не узнавая. Думали, наверное, что я какой-нибудь воришка.

К тому же теперь-то я понял, что все продавцы, которые сразу замечали деда и обращались непосредственно к нему и с которыми он сам свободно общался, в следующие мои, уже самостоятельные, посещения рынка неизменно исчезали. Лоток был тот же самый, продавец — всегда другой. Выяснялось, когда я набирался смелости спросить, что предыдущий торговец либо сильно заболел, либо умер.

А вот продавцов, которые у некоторых лоточников были на подхвате, так сказать, вторым номером, я иногда замечал, но постоянно обстоятельства мешали их расспросить. А потом я даже пытаться перестал, когда вспомнил, что у них дед Власий непосредственно выяснял про ту или иную вещь, а вот покупать меня заставлял всегда у другого, главного продавца. Как я понимаю, у живого продавца. Живой покупал у живого, логично.

Несколько раз мне казалось, что я видел фигуру деда Власия то у одного лотка, то у другого, иногда окликал его, бежал за ним, но он и раньше очень ловко умел сливаться даже с небольшой толпой, уходил, несмотря на свою хромоту, и все мои погони заканчивались ничем.

Чтобы пропасть из виду, деду Власию было достаточно повернуться ко мне спиной. Так было всегда, как я раньше этого не понимал? На фотографиях, по которым я своего деда знал и помнил, он всегда был снят спереди или полубоком, никогда — со спины. Если дед уходил от меня прочь, то его быстро загораживали другие люди, спины других случайных прохожих. Когда спускался при мне по лестнице, то всегда боком, не спиной ко мне. Это происходило настолько естественно, что не вызывало подозрений, не акцентировало на себе внимания.

Потерпев очередную неудачу с погоней, я шел к тем лоткам, у которых только что крутился, как мне казалось, дед Власий, и сразу каким-то непонятным чутьем соображал, что именно привлекало его внимание, какая вещь.

Позже я стал тратить на эти вещицы карманные деньги, не понимая еще, зачем это делаю. Купленное приходилось прятать от родителей, потому что внятно объяснить причину появления и необходимость приобретения этих вещей я не мог. Даже иногда относил совсем уж непонятную и ненужную покупку обратно на блошку и подкидывал кому-нибудь на лоток, к аналогичному товару. Потому что это были не мои вещи, а дедовы. Воровать стал позднее, когда повзрослел и, прямо скажем, обнаглел. Дед Власий был прав: не я искал, а вещи искали меня, ждали меня.

Могилу деда Власия я видел. Это когда мой папа решился ко мне подступиться, почему-то сильно напуганный, что может неосторожным словом довести меня ни больше ни меньше как до самоубийства. Понятия не имею, почему это пришло ему в голову. Вероятно, он знал что-то такое про деда, что заставило его так думать. Знал гораздо больше меня...

Это была наша с папой единственная совместная поездка, только он и я, по папиной инициативе. Печально, что не нашлось более приятного повода раньше, что нужен был вообще какой-то повод, поскольку больше мы с папой вдвоем никуда не выбирались. Семейные поездки, безусловно, бывали, но всегда вместе с мамой, не наши с ним личные.

А потом я вошел в тот возраст, когда меньше всего хотелось участвовать в семейных мероприятиях, где за тебя все решают родители, а семейные вылазки казались верхом скуки и бесполезного времяпрепровождения.

Мама, кстати, восприняла этот период очень болезненно, боялась, что я однажды уйду от них и порву все связи. Наверное, считала, что я пойду по папиным стопам. Но она боялась напрасно. Я, конечно, ушел, но связей не рвал. И ушел не из чувства протеста, просто так было удобнее в житейском плане. Мама все равно, разумеется, упрекала меня, но без надрыва.

Так вот, мы с папой съездили в его родную деревню. Ничем не примечательная, среднестатистическая, постепенно теряющая жителей, как множество других населенных пунктов, где у молодежи нет никаких перспектив и где остаются доживать в основном одни старики, которым некуда и не к кому уезжать.

Папина малая родина не произвела на меня никакого впечатления. Возможно, из-за завышенных ожиданий. Да и папиной родни, по крайней мере близкой, в деревне практически не осталось. Так он сказал, а я не стал настаивать на знакомстве, и навещать мы никого не стали. Хотя, наверное, могли бы. Мамину-то родню мы не избегали, хотя и не особо общались. Впрочем, родня с ее стороны тоже разъехалась из деревни в разные города, так что связь осталась только через почту и телефон.

Папа показал мне отчий дом, заброшенный, с частично снятой крышей. Здесь и жил дед Власий, пока не переселился на деревенское кладбище. Вопреки утверждению деда, дом хотя и стоял, но отнюдь не целехонек. Не помогла строительная жертва, не удержала голова. Ушла вместе с жильцами неизвестно куда.

Папа даже заходить за калитку не стал и задерживаться особенно не хотел. Он не познакомил меня ни с кем из местных и ограничивался только короткими кивками в ответ на приветствия. Мне кажется, его некоторые и не узнавали. Или, может, тоже не жаждали общаться.

Видно было, что папе не хочется здесь находиться. Но надо.

— Иногда приходится переступить через свою цивилизованность и образование и следовать правилам, даже если они считаются глупыми суевериями, — сказал папа.

Попросил у меня прощения, что не послушался местных стариков, не провел обряд против нечистой силы. Похоронил отца не вверх спиной. Не вбил осиновый кол в спину покойника. Не вшил в пятки трупа железную стружку и не подрезал подколенные жилы, как участливо советовала одна благочестивая старушка.

Какие бы ни были у них с дедом Власием взаимоотношения при жизни, как бы они ни ругались и ни ссорились, подобное казалось моему папе кощунством и неуважением не только к отцу, но и к самому себе. И я его понимаю.

И Псалтирь он не стал на могиле три ночи подряд читать. Это показалось папе совсем уж глупой затеей — ночью на кладбище сидеть. Ему хотелось поскорее все эти неприятные хлопоты закончить. Так что, как только похоронили деда Власия, папа дал деревенским денег, чтобы помянули, и в тот же день уехал домой.

Моя гипотеза, что дед Власий бомжует, а вместо него похоронили кого-то другого, что произошла ошибка, что мой папа обознался и проводил в последний путь какого-то незнакомца вместо своего отца, трещала по швам. Не могло столько людей, тем более соседей, сто лет бок о бок с дедом проживших, разом ошибиться. Они хоронили именно деда Власия, и никого другого.

Деревенское кладбище располагалось на пригорке, огибаемом с двух сторон глубокими оврагами, по которым текли ручьи, весной — полноводные, в остальное время — едва видимой струйкой среди густого разнотравья и вездесущего кленника. Могилы прятались в кустарнике между соснами, по краю пригорка тонкой полоской шелестели старые березы. Вид отсюда был очень красивый.