Блошиный рынок

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Довольно долго мне ничего |путного на блошиных рынках не попадалось. Я ходил, смотрел, даже болтал с продавцами и случайными посетителями блошки, но ничего меня не цепляло, ничего не тянуло остановиться и присмотреться.

Истории закончились.

Это всегда был совершенно неконтролируемый, непредсказуемый позыв. Просто понимал, что сегодня надо ехать. Если пытался сопротивляться, то становилось чуть ли не физически плохо, а уж психологически точно.

Меня это начало раздражать. Без всякого желания, как на нелюбимую работу, в любую погоду и в любом состоянии я собирался и выходил из дома. Меня злило, что надо ехать куда-то неизвестно зачем, когда можно провести время с друзьями, прикупить что-нибудь полезное для дома, да просто потупить на диване с баночкой пива. Надо... Как-то само собой думалось, что надо, но кому, кому надо?!

Если оставался дома или договаривался с кем-то потусить, встретиться, сходить на какое-то мероприятие, то планы обязательно срывались, что-то происходило, и в итоге я оказывался неподалеку от блошиного рынка, а тут уж как не зайти, хоть на минуточку. Я злился только на себя и ехал на блошиный рынок тоже назло самому себе.

А потом в один из ничем не примечательных дней я увидел на старом блошином рынке недовольную жизнью женщину хорошо за шестьдесят. Она стояла за прилавком, заваленным советскими брошками с финифтью, деревянными и люцитовыми бусами и прочей бижутерией. Вернее, не точно за прилавком, а чуть за спиной продавщицы, бойкой, гораздо моложе ее. Продавщица настойчиво впаривала украшения каким-то двум женщинам, явно заглянувшим на рынок по пути с работы. Видя, что те уже дали слабину и согласились примерить бусы — «прямо под ваши глаза!», — она вцепилась в них мертвой хваткой, беспрерывно болтая и не давая опомниться.

«Вот тебе и цыганский гипноз», — усмехнулся я про себя.

Помощница за плечом молодой продавщицы тихо наливалась недовольством. Она постоянно поправляла бойкую коллегу, которая сочиняла напропалую и о том, когда были созданы украшения, и о том, из чего сделаны. Но, что удивительно, ни продавщица, ни покупательницы не обращали на пожилую даму никакого внимания, хотя она дело говорила.

Я стоял, глядя прямо на нее, наблюдал за ней, бойкая продавщица даже немного занервничала, проследила за моим взглядом, обернулась и... В этот самый момент пожилая как раз нагнулась поправить что-то под прилавком. Я сделал вид, что просто задумался, якобы отвлекся на соседний прилавок, но краем глаза продолжал следить за пожилой помощницей продавщицы. И тут она, каким-то невероятным образом очутившись у меня за спиной, прямо в левое ухо мне рявкнула:

— Чего уставился? Нет тут для тебя ничего! Иди и не возвращайся!

Никто не посмотрел в нашу сторону, никто не обернулся на громкий визгливый голос пожилой мегеры.

Мне захотелось назло ей купить что-нибудь, да хотя бы у той же ее бойкой товарки. У живой продавщицы. Но тут, как нарочно, к лотку с бижутерией подлетела стайка девочек-подростков, каждая с рюкзачком на спине, и они разом загалдели, затолкали меня своими рюкзачками, и хохотали, и одновременно спрашивали о чем-то продавщицу и своих подружек, и говорили по телефону, и фотографировались.

Мне пришлось уйти ни с чем, отойти от прилавка подальше, чтобы меня не заподозрили и не обвинили в том, чего нет и быть не может. Возможно, это было сделано нарочно. К какому бы лотку, к какой бы расстеленной прямо на земле клеенке я ни направлялся, там немедленно образовывалось скопление потенциальных покупателей, шумных, толкающихся.

Меня все раздражало, я впервые, может быть, почувствовал себя неуютно и даже неуместно на блошином рынке. Я видел только старые, грязные, никому не нужные вещи. Даже новые предметы казались мне с каким-то изъяном, подвохом.

Я ничего из этого не хотел.

Старая ведьма отвадила меня.

Я вернулся домой наконец-то освободившийся от навязанной обязанности.

Коллекция

Вот портрет самоубийцы рядом с колченогим чертом, спичечный коробок и оклад для иконки. Жестяная рука. Одиночный детский лапоть. Детская же вилочка и старомодные громоздкие очки в роговой оправе. Навесной замок без ключа, который и вешать некуда.

Здесь нет ни одной моей истории. Ни одного моего личного воспоминания, про меня

А где моя история, которую я разыскал бы на блошином рынке и воплотил в памятных вещицах? Мои воспоминания? Мои собственные переживания? Кто я? Кто заберет меня с блошиного рынка, озаренный нахлынувшими эмоциями, поддавшись внезапному порыву узнавания?

Сколько раз мне хотелось броситься к знакомому продавцу, знакомому завсегдатаю блошки, которых я помнил в лицо, знал по именам. Схватить их за грудки, встряхнуть, крикнуть прямо в лицо:

— Вспомните меня! Узнайте меня! Скажите, что я существую или хотя бы существовал когда-то, что-то значил для вас! Вы меня помните? Эй, вы меня помните?

Посмотрите, вглядитесь — вы узнаёте меня? Да, я прятался как мог, но не может же быть, чтобы настолько искусно! Я ходил тут со стариком, с дедом! Я же вас помню, так узнайте и вы меня!

Мне кажется, что я всего лишь марионетка, кукла в руках умелого игрушечника, спрятавшегося до поры до времени за черную ширму, которую я все время воспринимал как обычный фон своей обычной жизни.

Я помню, у деда Власия был знакомец, на удивление молодой мужчина. Молодой, что необычно для дедовых знакомцев.

Этот молодой мужчина делал игрушки. На его до же на блошином рынке продавались не привычные всем куклы, или плюшевые мишки, или деревянные медведи и лошадки. Это были странные уродцы, сшитые из чего попало. И шил он их неизвестно зачем, просто так. И продавал — кто купит, тому и надо. А не покупают значит, еще не нашелся нужный человек.