Бруно, начальник полиции

ГЛАВА 3

Когда сирена, возвестившая полдень, начала пронзительно завывать над городом, Бруно вытянулся по стойке смирно перед мэрией и подумал, был ли это тот же самый звук, который возвестил о приближении немцев. На ум пришли кадры старинной кинохроники: ныряющие снаряды, люди, бросающиеся на помощь бомбоубежищам, победоносный вермахт, марширующий через Триумфальную арку в 1940 году, чтобы топнуть ботинками по Елисейским полям и начать завоевание Парижа. Что ж, подумал он, это был день мести, восьмое мая, когда Франция праздновала свою окончательную победу, и хотя некоторые говорили, что это старомодно и недружелюбно в наши дни в Европе, город Сен-Дени вспомнил Освобождение ежегодным парадом своих почтенных ветеранов.

Бруно вывесил дорожные знаки Route BarrйE, чтобы перекрыть боковую дорогу, и позаботился о том, чтобы доставили цветочные венки. Он надел галстук, начистил ботинки и козырек фуражки. Он предупредил стариков в обоих кафе, что время приближается, и принес флаги из подвала под мэрией. Сам мэр стоял в ожидании с орденской лентой на груди и маленькой красной розеткой Ордена Почетного Легиона в лацкане пиджака. Жандармы сдерживали нетерпеливое движение, в то время как домохозяйки ворчали, что их сумки становятся тяжелыми, и продолжали спрашивать, когда они смогут перейти дорогу.

Жан-Пьер из магазина велосипедов нес триколор, а его враг Башело держал флаг с изображением Лотарингского креста, эмблемы генерала де Голля и Свободной Франции. Старая Мария-Луиза, которая в молодости служила курьером в одной из групп Сопротивления, была отправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк и каким-то чудом выжила, щеголяла флагом Сен-Дени.

Монсурис, член совета коммунистов, нес флаг Советского Союза поменьше, а старый месье Джексон — и Бруно очень гордился тем, что организовал это — держал флаг своей родной Великобритании. Вышедший на пенсию школьный учитель, он приехал, чтобы провести свои преклонные годы со своей дочерью, которая вышла замуж за Паскаля из местной страховой конторы. Месье Джексон был восемнадцатилетним новобранцем в последние недели войны 1945 года и, таким образом, был таким же комбатантом, имевшим право разделить честь парада победы. Однажды, сказал себе Бруно, он встретит настоящего американца, но на этот раз Звездно-полосатый флаг носил юный Карим как звезда команды по регби.

Мэр подал сигнал, и городской оркестр заиграл «Марсельезу».

Жан-Пьер поднял флаг Франции, Бруно и жандармы отдали честь, и небольшой парад двинулся через мост, их флаги храбро развевались на ветру. За ними шли три шеренги жителей Сен-Дени, которые несли военную службу в мирное время, но пришли на этот парад из чувства долга перед своим городом и своей нацией. Бруно отметил, что вся семья Карима пришла посмотреть, как он несет флаг. Сзади маршировала группа маленьких мальчиков, выкрикивающих слова гимна. После моста парад сменился вышли из банка и прошли через автостоянку к мемориалу — бронзовой фигуре французского солдата времен Великой отечественной войны. Имена павших сыновей Сен-Дени занимали три стороны постамента под фигурой. Бронза потемнела с годами, но огромный орел победы, который восседал с распростертыми крыльями на плече солдата, сиял золотом от свежей полировки. Мэр позаботился об этом. Четвертой стороны постамента было более чем достаточно для захоронения погибших во Второй мировой войне и последующих конфликтах во Вьетнаме и Алжире. Из краткого опыта войны на Балканах самого Бруно не было названо ни одного имени. Он всегда испытывал облегчение от этого, хотя и удивлялся, что такая маленькая коммуна, как Сен-Дени, могла потерять более двухсот молодых людей на бойне 1914–1918 годов.

Школьники города выстроились по обе стороны мемориала, младенцы из Родильного дома впереди сосали большие пальцы и держали друг друга за руки. Те, что стояли позади них, чуть постарше, в джинсах и футболках, были еще достаточно молоды, чтобы быть очарованными этим зрелищем. Напротив них, однако, сутулились некоторые подростки из «Сговора», изображая насмешку и легкое недоумение по поводу того, что новая Европа, которую они унаследовали, все еще может позволять себе такие устаревшие торжества национальной гордости. Но Бруно заметил, что большинство подростков стояли тихо, осознавая, что они находятся в присутствии всего, что осталось от их дедов и прадедушек, списка имен на постаменте, который говорил что-то об их наследии и великой тайне войны, и что-то о том, чего Франция может однажды снова потребовать от своих сыновей.

Жан-Пьер и Башело, которые, возможно, не разговаривали пятьдесят лет, но которые знали ритуал этого ежегодного события, вышли вперед и приспустили свои флаги в знак приветствия бронзовому солдату и его орлу. Монсурис опустил свой красный флажок, а Мария-Луиза — свой так низко, что он коснулся земли. Запоздало, не уверенные в правильности выбора времени, Карим и англичанин месье Джексон последовали его примеру. Мэр торжественно вышел вперед и поднялся на небольшое возвышение, которое Бруно установил перед мемориалом.

«Французы и француженки», — провозгласил он, обращаясь к небольшой толпе. «Французы и француженки, а также представители наших храбрых союзников. Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать день победы, который также стал днем мира, восьмое мая, знаменующее конец нацизма и начало примирения Европы и ее долгих, счастливых лет спокойствия. Этот мир был куплен храбростью наших сыновей Сен-Дени, чьи имена написаны здесь, и стариков и женщин, которые стоят перед вами и которые никогда не склоняли головы перед властью захватчика. Всякий раз, когда Франция оказывалась в смертельной опасности, сыновья и дочери Сен-Дени были готовы откликнуться на призыв ради Франции, Свободы, Равенства и Братства, а также Прав Человека, за которые она выступает».

Он остановился и кивнул Сильви из пекарни. Она подтолкнула вперед свою маленькую дочь, которая несла цветочный венок. Маленькая девочка в красной юбке, синем топе и длинных белых носочках нерешительно подошла к мэру и протянула ему венок, выглядя весьма встревоженной, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Мэр взял венок и медленно подошел к мемориалу, прислонил его к бронзовой ноге солдата, отступил назад и крикнул: «Да здравствует Франция, да здравствует Республика».

И с этими словами Жан-Пьер и Башело, оба достаточно взрослые, чтобы чувствовать нагрузку на тяжелые флаги, подняли их в вертикальное положение в знак приветствия, и оркестр заиграл «Песнь партизан», старый гимн Сопротивления. Слезы покатились по щекам двух мужчин, и старая Мария-Луиза разразилась рыданиями так, что ее флаг заколебался, а все дети, даже подростки, выглядели отрезвленными, даже тронутыми этим свидетельством какого-то великого, непостижимого испытания, через которое прошли эти пожилые люди.

Когда музыка смолкла, флаги трех союзников — советского, британского и американского — прошли маршем вперед и были подняты в знак приветствия. Затем последовал сюрприз — театральный переворот, организованный Бруно и согласованный им с мэром. Это был способ для старого врага Англии, которая тысячу лет воевала с Францией, прежде чем стать ее союзником на короткое столетие, занять ее место в день победы.

Бруно наблюдал, как внук месье Джексона, мальчик лет тринадцати или около того, вышел вперед со своего места в городском оркестре, где он играл на трубе, держа руку на блестящем медном горне, который был подвешен к красному поясу у него за плечами. Он подошел к мемориалу, повернулся, чтобы поприветствовать мэра, и, пока молчаливая толпа обменивалась взглядами при виде этого нового дополнения к церемонии, поднес горн к губам. Когда Бруно услышал первые две длинные и навязчивые заметки Последнего сообщения, на его глаза навернулись слезы. Сквозь них он мог видеть, как трясутся плечи месье Джексона, а британский флаг дрожит в его руках. Мэр смахнул слезу, когда затихли последние чистые звуки горна, и толпа хранила абсолютное молчание, пока мальчик ловко не приложил свой горн к его боку. Затем все взорвались аплодисментами, и, когда Карим подошел и пожал мальчику руку, его звездно-полосатый флаг на мгновение взметнулся, смешавшись с британским и французским флагами, Бруно заметил внезапную вспышку фотоаппарата.

Боже мой, подумал Бруно. Это последнее сообщение сработало так хорошо, что нам придется сделать его частью ежегодной церемонии. Он оглядел толпу, которая начала расходиться, и увидел, что молодой Филипп Деларон, который обычно писал спортивные репортажи для юго-западной газеты, достал свой блокнот и разговаривал с месье Джексоном и его внуком. Что ж, небольшое объявление в газете о подлинном союзнике Великобритании, принимающем участие в параде Победы, не могло повредить сейчас, когда так много англичан покупали дома в Коммуне. Возможно, это даже побудит их меньше жаловаться на различные налоги на недвижимость и цены на воду для их бассейнов. Затем он заметил кое-что довольно странное. После каждого предыдущего парада, будь то восьмого мая, одиннадцатого ноября, когда закончилась Великая война, восемнадцатого июня, когда де Голль провозгласил Свободную Францию, или четырнадцатого июля, когда Франция праздновала свою революцию, Жан-Пьер и Башело отворачивались друг от друга, даже не кивнув, и по отдельности возвращались в мэрию, чтобы сложить флаги, которые они несли. Но на этот раз они стояли неподвижно, пристально глядя друг на друга. Не разговаривает, но каким-то образом общается. Удивительно, что может сделать один звонок горна, подумал Бруно.

Может быть, если я смогу привлечь несколько американцев к параду в следующем году, они даже начнут разговаривать и оставят жен друг друга в покое. Но сейчас было тридцать минут пополудни, и, как у каждого порядочного француза, мысли Бруно обратились к обеду.

Он шел обратно по мосту с Мари-Луизой, которая все еще плакала, когда он осторожно забрал у нее флаг. Мэр, месье Джексон, его дочь и внук шли следом. Карим и его семья шли впереди, а Жан-Пьер и Башело со своими почти одинаковыми женами замыкали шествие в мрачном молчании, пока городской оркестр без своего лучшего трубача играл другую песню времен войны, которая имела силу растопить Бруно: J'attendrai.

Это была песня женщин Франции в 1940 году, когда они смотрели, как их мужчины маршируют на войну, которая обернулась шестью неделями катастрофы и пятью годами лагерей для военнопленных. «… днем и ночью я всегда буду ждать твоего возвращения». История Франции была описана в военных песнях, думал он, во многих печальных и героических, но в каждом стихе ощущалась тяжесть утраты.

Толпа поредела по мере того, как они расходились на обед, большинство матерей и детей расходились по домам, но некоторые семьи решили использовать этот день как событие и зашли в бистро Жанно за Мэрией или в пиццерию за мостом.

Обычно Бруно ходил с друзьями в кафе «У Ивана», чтобы заказать себе блюдо, обычно стейк-фри — за исключением того случая, когда Иван влюбился в бельгийскую девушку, остановившуюся в местном кемпинге, и в течение трех восхитительных и страстных месяцев, пока она не собрала вещи и не вернулась в Шарлеруа, стейк-фри превратился в моле-фрит. Затем в течение нескольких недель вообще не было никаких деловых встреч, пока Бруно не вывел убитого горем Ивана на улицу и героически не напоил его.

Но сегодня был особенный день, и поэтому мэр организовал чествование тех, кто принимал участие в параде. Теперь они поднимались по древней лестнице, изогнутой посередине многовековыми стопами, на верхний этаж мэрии, где располагался зал совета, а в таких случаях, как этот, одновременно служил банкетным залом. Сокровищем города был длинный и старинный стол, который служил как для совета, так и для банкета, и, как говорили, был сделан для большого зала замка семьи Брилламон в те счастливые дни, когда их сеньор еще не попадал в плен к англичанам. Бруно начал считать; на обед было накрыто двадцать блюд. Он оглядел зал, чтобы понять, кто его коллеги по ужину.

Там были мэр со своей женой, Жан-Пьер и Башело со своими женами, которые автоматически разошлись в противоположные концы комнаты. Впервые Карим и его жена Рашида были приглашены и стояли, болтая с коммунистом Монсурисом и его женой-драконом, которая была еще более левой, чем ее муж. Месье Джексон, пекарь Сильви и ее сын разговаривали с Ролло, местным директором школы, который иногда играл с Бруно в теннис, и учителем музыки, который был дирижером городского оркестра, а также руководителем церковного хора. Он ожидал увидеть нового капитана местной жандармерии, но этого человека нигде не было видно. Пухлый и прилизанный отец Сентаут, священник древней церкви Сен-Дени, страстно желавший стать монсеньором, вышел, пыхтя, из нового лифта. Он демонстративно не разговаривал со своим спутником по лифту, грозным бароном, промышленником на пенсии, который был главным местным землевладельцем. Бруно кивнул ему. Он был ярым атеистом, а также постоянным партнером Бруно по теннису.

Появилась толстушка Жанна с рынка с подносом, уставленным бокалами для шампанского, за ней быстро следовала юная Клэр, секретарша мэра, которая несла огромный поднос с конфетами, которые она приготовила сама. Клэр питала нежные чувства к Бруно и в течение нескольких недель почти ни о чем другом с ним не разговаривала, оставляя письма мэра нетипизированными, пока листала «Мадам Фигаро» и «Мари-Клер» в поисках идей и рецептов. Результат, подумал Бруно, рассматривая блюда из сельдерея со сливочным сыром, оливки, фаршированные анчоусами, и ломтики тостов, покрытые нарезанными помидорами, не вдохновил.

«Это итальянское лакомство, называемое брускетта», — сказала ему Клэр, пристально глядя Бруно в глаза. Она была достаточно хорошенькой, хотя и чересчур разговорчивой, но у Бруно было твердое правило никогда не играть на пороге собственного дома. Жюльет Бинош могла бы устроиться на работу в мэрию, и Бруно сдержался бы. Но он знал, что его сдержанность не помешала Клэр и ее матери, не говоря уже о нескольких других матерях в Сен-Дени, называть его самым завидным холостяком города. Всего в сорок лет он думал, что, возможно, перестал быть объектом этих спекуляций, но нет. Игра в «поимку» Бруно стала одним из маленьких городских ритуалов, предметом сплетен среди женщин и развлечения среди женатых мужчин, которые видели в Бруно доблестную, но в конечном счете обреченную добычу охотниц. Они дразнили его по этому поводу, но одобряли осторожность, которую он привносил в свою личную жизнь, и вежливые навыки, с помощью которых он расстраивал матерей города и сохранял свою свободу.

«Восхитительно», — сказал Бруно, ограничившись оливкой. «Отличная работа, Клэр. Все эти планы действительно окупились».

«О, Бруно, — сказала она», — ты действительно так думаешь?»

«Конечно. Жена мэра выглядит голодной», — сказал он, забирая бокал шампанского у толстухи Жанны, когда она проходила мимо. «Возможно, вам стоит начать с нее».

Он подвел Клэр к окну, где стоял мэр со своей женой, и внезапно почувствовал за своим плечом чье-то высокое и задумчивое присутствие.

«Что ж, Бруно», — прогремел Монсурис, его громкий голос больше подходил для того, чтобы произносить пламенные речи перед толпой бастующих рабочих», — ты превратил победу народа в торжество британской короны. Это то, что ты собирался сделать?»

«Бонжур, Ив», — ухмыльнулся Бруно. «Не вешай мне лапшу на уши о народной победе. Вы и все остальные коммунисты говорили бы по-немецки, если бы не британская и американская армии.»

«Как вам не стыдно», — сказал Монсурис. «Даже британцы говорили бы по-немецки, если бы не Сталин и Красная Армия».

«Да, и если бы они добились своего, мы бы все сегодня говорили по-русски, а ты был бы мэром».

«Комиссар, с вашего позволения», — ответил Монсурис. Бруно знал, что Монсурис был коммунистом только потому, что он был химиком, железнодорожным рабочим, а профсоюз ВКТ предусмотрел эти должности для членов партии. За исключением его партийного билета и участия в предвыборной кампании перед каждыми выборами, большинство политических взглядов Монсуриса были решительно консервативными. Иногда Бруно задавался вопросом, за кого на самом деле голосовал Монсурис, когда находился вдали от своей шумной радикальной жены и в безопасности кабинки для голосования.

— Дамы и господа, прошу к столу», — позвал мэр и добавил: «пока суп не разогрелся.

Месье Джексон от души рассмеялся по-английски, но замолчал, когда понял, что больше никому не смешно. Сильви взяла его за руку и повела на место. Бруно обнаружил, что сидит рядом со священником, и склонил голову, когда отец Сентаут произносил краткую молитву. Бруно часто оказывался рядом со священником в таких случаях. Когда он переключил свое внимание на охлажденный вишизуаз, ему стало интересно, задаст ли Сентаут свой обычный вопрос. Долго ждать не пришлось.

«Почему мэр никогда не хочет, чтобы я произносил небольшую молитву на таких публичных мероприятиях, как День Победы?»

«Это республиканский праздник, святой отец», — объяснил Бруно, наверное, в четырнадцатый раз. «Вы знаете закон 1905 года об отделении церкви от государства».

«Но большинство этих храбрых парней были добрыми католиками, и они пали, выполняя Божью работу, и попали на небеса».

«Я надеюсь, что ты прав, отец», — мягко сказал Бруно», — но посмотри на это с другой стороны.

По крайней мере, вас приглашают на обед, и вы можете благословить трапезу. Большинство мэров даже этого не допустили бы».

«Ах да, праздник у мэра — желанное угощение после чистилища, в которое меня втравила моя экономка. Но она набожная душа и делает все, что в ее силах».

Бруно, который однажды был приглашен на великолепный обед в дом священника в честь какого-то приезжего церковного сановника, молча поднял брови, а затем с удовлетворением наблюдал, как толстуха Жанна убрала его тарелку с супом и заменила ее здоровым ломтиком фуа-гра и небольшим количеством собственного лукового мармелада. В дополнение к этому Клэр подала ему маленький бокал золотистого Монбазийака, который, как он знал, был собран на винограднике двоюродного брата мэра. Были произнесены тосты, мальчик-горнист был отмечен для похвалы, и шампанское и Монбазильяк начали свою волшебную работу по приданию довольно солидному мероприятию праздничности.

После сухого белого бержерака, который подавался к форели, и хорошо подобранного печарманта 2001 года с бараниной обед получился по-настоящему веселым.

«Ты знаешь, что этот араб — мусульманин?» — спросил отец Сентаут с обманчиво небрежным видом, махнув бокалом вина в сторону Карима.

«Я его никогда не спрашивал», — сказал Бруно, гадая, что задумал священник. «Если и так, то он не очень религиозен. Он не молится Мекке и обязательно перекрестится перед большой игрой, так что он, вероятно, христианин. Кроме того, он родился здесь. Он такой же француз, как вы или я».

«Впрочем, он никогда не приходит на исповедь — совсем как ты, Бруно. Мы видим тебя в церкви только на крещениях, свадьбах и похоронах».

«И репетиция хора, и Рождество, и Пасха», — запротестовал Бруно.

«Не меняй тему. Меня интересуют Карим и его семья, а не ты».

«О религии Карима я ничего не знаю, и я не думаю, что у него она действительно есть, но его отец определенно атеист и рационалист. Это связано с преподаванием математики».

«Вы знаете остальных членов семьи?»

«Я знаю жену Карима, и его двоюродных братьев, и нескольких племянников, которые играют с «минимес», и его племянницу Рагеду, у которой есть шанс выиграть юниорский чемпионат по теннису. Они все хорошие люди.»

«Вы знакомы со старшим поколением?» — настаивал священник.

Бруно терпеливо отвернулся от превосходного тарталетки и посмотрел священнику прямо в глаза.

«Что все это значит, отец? Я встретил старого дедушку на свадьбе Карима, которая проходила здесь, в мэрии, без какого-либо священника или муллы в поле зрения. Ты пытаешься мне что-то сказать или вытянуть из меня что-то?»

«Боже упаси», — нервно сказал отец Сентаут. «Нет, просто я случайно встретил старика, и он, похоже, заинтересовался церковью, так что я просто поинтересовался…

Видите ли, он сидел в церкви, когда там было пусто, и я думаю, что он молился. Естественно, я хотел знать, мусульманин он или нет».

«Вы спросили его?»

«Нет, он убежал, как только я подошел к нему. Это было очень странно. Он даже не был достаточно вежлив, чтобы поприветствовать меня. Я надеялся, что, возможно, он заинтересуется католицизмом».

Бруно пожал плечами, его не очень интересовало религиозное любопытство старика.

Мэр постучал ножом по своему бокалу и встал, чтобы произнести обычную короткую речь.

Внимательно слушая, Бруно начал мечтать о кофе после обеда, а затем, возможно, о том, чтобы немного вздремнуть на старом диване в своем кабинете, чтобы восстановить силы перед утомительной послеобеденной административной работой за письменным столом.