Бурелом

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Библиотека, как воробьиное гнездышко, прилепилась к задней бревенчатой стене клуба. Но хоть и бревенчатая стена, но неглухая — протрухла шпаклевка из моха, покрошилась. И через эти вот щели, сюда, в библиотеку, просачивается иногда вечером развеселая музыка, тянет вальс баян, плетет басами узорчатые звуки… Хватают они за душу библиотекаря Дусю. Облокотилась она о стойку, подперла пухленький подбородок пухленьким кулачком, прикрыла мечтательно глазки — и хоть трава не расти.

Платон постоял около Дуси, кашлянул в кулак.

— А? — встрепенулась девушка, отчего-то стыдливо закрыв ладошкой вырез платья на переспелой груди. Глазами хоть и смотрит на парня, но глаза-то у Дуси там, за бревенчатой стеной, завистливо провожают пары…

— Мне бы книжечку выбрать, — говорит Платон.

— Проходите и выбирайте себе на здоровье! — Можно подумать, что Дуся обижена. Из-за такого вот пустяка ее отвлекают и не дают послушать музыку. Она снова облокачивается о стойку, и снова пухленький подбородок удобно умащивается на пухленьком кулачке.

Платон на цыпочках проходит за стойку. У него в груди сейчас другая музыка. Вот они ряды книг! Веет романтикой морских просторов и шумом девственных лесов от книг Фенимора Купера, отдает старообрядческой стариной от Лескова, пахнет донскими степями от шолоховского «Тихого Дона». Рядом с этой книгой сунула, наверное, впопыхах библиотекарь роман Анатолия Калинина «Суровое поле». Платон взял книгу, втиснулся между пыльных стеллажей — и для него тоже хоть трава не расти.

В библиотеке за маленьким столиком шелестят страницами журналов бульдозерист Марченко и незнакомый Корешову рабочий. Через некоторое время, вместе с клубами пара, ввалился еще один. Усы заиндевели, посеребрил ему мороз широкие, пышные, как беличьи хвосты, брови. Дуся вдруг перестала мечтать, деловито зарылась в абонементных карточках.

— Да, слушай, слушай, я не спешу, — захватил в горсть усы Вязов. — А это что за вор у тебя там прячется? А-а, Корешов! Смотри, брат, всю пыль с собой унесешь… — подмигивает Иван Прокофьевич Дусе.

У девушки щеки становятся как нацелованные. Она часто-часто моргает мохнатыми ресницами, пытается что-то сказать в оправдание, но Вязов уже разговаривает с рабочими.

— Что читаешь, Михаил Иванович? — слышит Платон его голос.

— Да вот к политзанятиям готовлюсь, — потрясает Марченко книгой, небрежно бросает ее на стол. — «Роковые ошибки». Фашистские генералы развоспоминались, прямо смех и горе!.. — он чешет в затылке, никак не ухватит нужное слово. — Сваливают черти все на нашу зимушку-зиму — и смазка-де застывала, и грязь засасывала, и обмундирования теплого не было… Веришь, Иван Прокофьевич, прочитал и обидно даже стало. Вроде бы не мы с тобой войну выиграли, а природа… А ведь я их вот этими руками лупцевал! — Рабочий поднял увесистый кулак, — прикинулись невинными, будто и крови людской не проливали!..

— Это верно, Михаил Иванович. Руки у них по локоть в крови, вот и стараются сейчас отмыть их. Но их до самой могилы теперь не отмоешь… А все же почитать не мешает, — заключил Вязов. — Кое-что и поучительное выбалтывают…

Потом с минуту, наверное, молчали. Платон лишь слышал тяжелое посапывание и шелест переворачиваемых страниц.

— Жинку из больницы привез? — спрашивает Иван Прокофьевич.

— Завтра выписывается, — отвечает второй рабочий.

— Ты мне напомни утречком, кажется Наумов на своем «козлике» в район собирается, заедет за ней.

Платон снял с полки книгу Луначарского «Статьи о литературе». Решил взять ее почитать.

Рабочие ушли. Платон тоже стал собираться домой.

— Погоди малость, вместе пойдем, — попросил Вязов. — А то и пыль на улице некому будет выбить…

Когда вышли из библиотеки, хлестанул по щекам мороз,-задержал дыхание, выбил из глаз слезу.

— Оттого и усы отпустил, — шутит Иван Прокофьевич. — У нас, брат, зимой в тайге полагается носом дышать…

Платон шагает в ногу. И не потому, что старается, а просто солдатская привычка не выветрилась еще. Оба они, и Вязов и Корешов, в добротных полушубках. Оба кажутся в полумраке вечера большими и нескладными.

— Как работается? — спрашивает Вязов. — В город не собираешься удирать?

— Мне и здесь неплохо, — в тон ему говорит Корешов. — Солдату везде дом родной.

— Так-то оно так, да один дом тесен, другой просторен… Вызов, говоришь, Заварухина приняли соревноваться?

— Я вам этого не говорил, — нахохлился Платон. — И вообще, откуда вам об этом известно?

— Это мое дело, откуда узнал, — поскрипывает снежком Иван Прокофьевич. — А стесняться и прятаться в таких случаях нечего, не штаны снимаешь, — грубовато заметил он. — Большую рыбу на крючок поддели, а вот вытащите ли? С Генкой и я не совладал, лопнуло терпение, — признался Вязов, ничуть не беспокоясь о том, что в глазах паренька он может уронить свой авторитет. — Только хочется мне понять, из каких побуждений ты принял заварухинский вызов. Побить, а потом руки в брюки, хвост трубой?..

— Ребята, может быть, этого и хотят, — сказал Платон.

— А ты чего? — приостановился Иван Прокофьевич и подумал: «Странный паренек».

— Я? Да как вам сказать… Думаю, что… Другим будет Генка.

— Другим?! А тебе что он такой не нравится? — не скрыл своего удивления Вязов. — Ну, пьет, водки жалко, что ли, все равно всю не выпьет, случается хулиганит — на то у нас участковый есть…

«И что подначивает? — дышит Корешов в заиндевелый конец воротника. — Может и сам толком не знаю, зачем мне понадобилось связываться с Заварухиным».

— Вот то-то, языком трудно сказать, а душой бы ответил, да она языка не имеет, — в самую точку попал Иван Прокофьевич. — Не обижайся, брат, за въедливость, — дружески хлопнул он Корешова по плечу. — Это хорошо, когда душой чувствуешь, совесть, значит, чиста. Был у меня в жизни промах. Ведь жизнь не проживешь, чтобы шишек не набить. Плохо я жил с первой женой. Как уж ни старался ее переломить, а она все за свое. Один раз приревновала к кому-то, махнула в райком партии, в слезы ударилась. Такой, мол, он и сякой. Меня, понятно, на бюро потащили. Зачитывают все то, что она про меня написала, а потом спрашивают, верно ли это?

Понимаешь, брат, горло перехватило. Такая вдруг обида меня взяла и а эту женщину, что стою, как пешка, моргаю глазами, сцепил зубы и молчу. Не могу говорить и баста. Тут же кто-то предлагает отобрать у меня партийный билет… Но встает другой и говорит: «Не верю я этой женщине. Душой чувствую, что наговорила она на человека»… Здесь уж и меня прорвало. Поверили. Вот так, брат. Хорошо, когда у людей душа есть…

Заиндевели воротники, щекочут смерзшимися усиками меха стылые щеки. А мороз знай себе потрескивает и жмет, и жмет… Вязов останавливается, в темноте вспыхивает огонек спички, осветив на миг побелевшие усы и покрасневший от мороза нос.

— Что я тебе хотел сказать, Корешов, — останавливается у калитки Иван Прокофьевич. — Хорошо бы вашим хлопцам втолковать, какое у вас соревнование… И обязательно надо сделать ему огласку. Подумай, за углами такое не делается, да и проку от такого соревнования мало… Надо не только для себя жить, надо для других. Уяснил? Ты это понимал душой, а вот сказать не мог. Для всех, Платон, жить надо. Запомни это, брат. — И вдруг как будто без всякой связи: — И твой дед жил для людей. И погиб для людей. Если бы о себе думал, его бы Сизов в живых оставил…

Время, как нитка: тянется, тянется и вдруг узелок. Пожалуй, таким вот узелком была для Риты эта последняя неделя. Стальные ленты полозьев на всех пяти санных прицепах как языком слизало. Полозья, проделав в снегу глубокие колеи, врезались до мерзлого, шероховатого, словно наждачная бумага, грунта и по нему — фьи! фьи! — посвистывали. Пришлось полуприцепы поставить на ремонт в мастерские, а машинам дать снова прицепы на резиновом ходу.

Но беда одна никогда не приходит. В этот самый вечер, когда возвращались из библиотеки Вязов и Корешов, на третьем километре у тяжело груженной лесом машины на подъеме лопнуло дышло. Прицеп перевернулся. Бревна с треском и грохотом, как спички, посыпались на дорогу. Дорогу перегородило. Подошедшие с верхнего склада лесовозы остановились. На дороге образовалась пробка. Но не это было страшно. На самом подъеме вечером неожиданно забила родниковая вода. Ее выжал мороз. Не прошло и нескольких часов, как наледь расползлась по дороге. Она парила и наплывала, пожирая придорожный снег.

Наумов в полночь поднял Риту с постели. Постель была теплой, вставать никак не хотелось. «Можно было бы и без меня обойтись, — одеваясь, думала Рита. — Скучно одному в машине, вот и заехал…»

В квартире тоже было тепло. Сидевшего на табуретке Леонида Павловича стало клонить ко сну. Он сладко и часто позевывал, хлопая ладошкой по губам.

Но в «козлике» сон моментально выдуло. Брезент, которым был обтянут кузов машины, грел неважно, свистало во все щели. Машину Наумов вел сам. Шофер загрипповал. «Козлик» рыскал из стороны в сторону. В свете фар иногда мотыльками начинали выплясывать снежинки — это ветер сдунул их с ветвей деревьев и бросил в ночь. Ночью дорога кажется бесконечно длинной и как бы незнакомой. Все окружающее ее неестественно, преувеличено, как на той картине, что висит на сцене клуба.

— Теперь надо ожидать наледи по всей горе, — сказал Леонид Павлович.

— По всей не по всей, а в нескольких местах пробьет, — Рита зябко поежилась, уткнувшись в воротник полушубка. — Надо завтра же поставить людей отводить воду.

— А где мы их возьмем?!

— Вы начальник, вы и думайте, — отозвалась Волошина и деланно зевнула. Потом глубже втянула голову в воротник. Так было теплее и не хотелось говорить о делах. Хотелось подумать и помечтать о своем…

В ответ на ее замечание Леонид Павлович всем валенком нажал на акселератор. От встречного ветра крыльями захлопал над головами брезентовый верх. Укатанная дорога стремительно уносилась под колеса автомашины. «Козлик» дрожал частой и мелкой дрожью. Рита с опасением покосилась на Наумова, проявившего вдруг такое лихачество. Поворот, еще поворот. Визжат тормоза, как несмазанные колеса у телеги. И вот уже впереди видны полыхающие факелы. Они бросают отсвет на темные фигурки людей, на МАЗы. Машины работают на малых оборотах, глухо; едкий чад сгоревшего соляра стелется по дороге, от него скребет в горле…

— Начальство приехало! — доносится до слуха Наумова и Волошиной. И тот же голос командует: — Раз, два, взяли! Ух!

Катают с дороги мерзлые бревна. Они, ударяясь друг о друга, звенят, как железные. С той и с другой стороны перевернутого прицепа собралось около десятка машин.

Наумов и Рита пошли осматривать подъем.

Леонид Павлович высоко над головой несет горящий факел. Валенки его расползаются на ледяном наросте. Он попадает одной ногой в наледь, ругается. Валенок тотчас обледенел, поцокивает по льду. «Машинам не подняться», — соображает он. А что делать, хоть тресни, ничего такого мудрого не приходит в голову. Посоветоваться с Волошиной Леонид Павлович принципиально не хочет.

Спустились к машинам. Бревна уже скатали в кювет. Дорога свободна, но наледь беспокоит шоферов. Они обступили начальника лесопункта и технорука, ждут, что скажут они.

— Ну, что будем делать? — постучал обледеневшим валенком Леонид Павлович. — Пока пошлем машины за шлаком, простоим всю ночь. — Наумов обернулся к Рите, официальным тоном произнес: — А вы что предлагаете, товарищ технорук?

«Обиделся старик», — думает Рита, а вслух говорит:

— Ничего другого не вижу.

— Да что здесь думать, надо поковырять лед… — восклицает один из шоферов. Рита узнает его по голосу. Это Николай, демобилизованный, тот самый, который когда-то высказал свои соображения но поводу ее проекта — за организацию только зимней вывозки леса. Но снова, как и тогда, Волошина не может вспомнить его фамилии. Но это сейчас не важно, важно то, что он предложил.

«Пожалуй, он прав» — дышит в варежку Рита. Мизинец на левой ноге, который она когда-то отморозила, начинает покалывать.

— Хорошо бы еще и цепи надеть, — вставляет другой шофер.

Но цепи надевать на баллоны директор леспромхоза категорически запретил, баллоны быстро изнашиваются. Можно было, конечно, рискнуть, хотя бы на одну эту ночь, но цепей ни на одной из машин нет. Поэтому предложение второго шофера отпало. Остановились на первом.

— Но это же адский труд, — тихо через плечо говорит Наумов.

— Иного выхода нет, — так же тихо ответила Рита, чувствуя, как иголками покалывает мизинец.

— Взять всем топоры и долбить лед, — громко объявил Леонид Павлович. — У кого есть лишние — нам с Маргаритой Ильиничной. Живей, живей, ребятки! — покрикивает он. — Не то пятки отморозите!.. — Наумов даже повеселел.

Вместе с шоферами он и Рита рубили лед. Мелкими, острыми осколками лед брызгал в лица, крошился под топорами и ломиками. Воду отвели. Теперь уже некогда думать ни о теплой кровати, ни об окоченевшем мизинце. И мороз точно вдруг отступил…

Часа через два лед покрошили. Пустили для пробы первую машину. Она благополучно зашла на подъем. Движение по дороге возобновилось. Наумов и Волошина тоже поехали в поселок.

— Завтра можете до обеда отдыхать, — когда показались первые дома, сказал Леонид Павлович.

— С удовольствием воспользуюсь вашим разрешением, — проговорила Рита, которой сейчас владело единственное желание — добраться до постели и уснуть.

Шагая уже по своему двору, она отчего-то старалась вспомнить, сказала или не сказала Наумову «спокойной ночи». Рита старалась не шуметь, но отец, по-видимому, ждал ее.

— Наледь выжало, — сонно объяснила Рита. — И как раз на подъеме. Пришлось долбить…

— Ладно, дочка, ложись спать, — сказал Илья.

Поликарп Данилович засобирался в лес. Он натянул полушубок, потуже подпоясался кушаком. Вчера вечером слышал он споры ребят. Собралась у них дома вся Витькина бригада. Сам Витька кипятился и говорил, что они наверняка проиграют соревнование с Заварухиным. Платон обозвал его трусом…

До верхнего склада Поликарп Данилович добрался на попутной машине. Давненько он не бывал на лесосеках. У обогревательной будки нос к носу столкнулся с Волошиным.

— Фу, черт, думал какое начальство приехало, — стягивая рукавицу, сказал Илья. — Дома пошто не сидится?

— Дела-а, — хитро прищурился старик Сорокин. — Нельзя же допустить, чтоб Витьку какой-то Заварухин побил… Не-е годится, — покрутил он головой и даже ногой притопнул.

— Как это побил? — удивился Илья.

— Соревнуются они…

Волошин пожал плечами: не доводилось слышать, чтобы бригада Сорокина соревновалась с заварухинской. «Что-то путает дед», — подумал он, а вслух посоветовал подождать трактор сына. Он вот-вот должен был возвратиться с лесосеки.

— Нет уж, я пешим пройдусь, — и Поликарп Данилович бодро зашагал по волоку.

Дремотно из конца в конец стлалась тайга. Под тяжестью сыпучего снега гнулись ветви деревьев.

Поликарп Данилович не прошел и половины пути, как на волоке показался трактор.

— Ты чего, батя? — высунулся из кабины Виктор. — Потерял что?

— Годы свои молодые потерял, — буркнул Поликарп Данилович.

— Залезай, с ветерком прокачу.

— Поезжай уж, ноги пока не отсохли, пешком пройдусь.

Немало были удивлены сорокинцы, когда на лесосеке появился Поликарп Данилович. Борода у него заиндевела, на усах налипли сосульки. Он шагал, по-хозяйски осматривая подъездные пути, постукивал палкой по поваленным деревьям.

— Ну, прямо дед-мороз! — сказал Платон.

— Чего это, папаша, тебя сюда занесло? — сбил на затылок шапку Анатолий.

— Да кто так топор держит?! — вместо ответа накинулся на него Поликарп Данилович. — Вот так, смотри, — он сунул рукавицы за пояс, взял топор и пошел щелкать сучки. Ребята перемигнулись — силен старик. — Во! — запарившись, выдавил Поликарп Данилович. Присел на пенек. — По лесосеке соскучился, вот и притопал. Да заодно, думаю, дай посмотрю, как мои ребятки трудятся…

Поликарп Данилович пробыл в лесу до окончания смены, успел даже побывать в бригаде Заварухина. Оттуда возвратился задумчивый, кликнул ребят.

— Это хорошо, что вы соревнуетесь… Только по старинке все у вас получается…

— Это у нас-то по старинке?! — удивился Виктор.

— У вас! — отрезал Поликарп Данилович, оборачиваясь к сыну. — Надо соревноваться, но надо и хорошее что друг у друга перенимать. Перво-наперво это тебя касается, как тракториста. Разговаривал я с Генкой. Он смеется. Ваш Витька, говорит, пока заведет трактор, я уже со своим в лесу…

— Ну, это он хвалится, — угрюмо отозвался Виктор.

— Доля правды есть, чего уж там, — поддержал Поликарпа Даниловича Платон. — Надо кому-то из нас раньше выезжать в лес, разогревать двигатель…

— Так что присмотритесь, как работает Заварухин. Кичиться в таких случаях нечего… — сказал в заключение Поликарп Данилович.

На том и порешили.

У Анны, когда она шла домой, мысли все в голове перепутались. Так странно, так непонятно продолжали звучать в ушах слова Вязова: — «Не потеряй голову, иначе потеряешь счастье». «Боже мой, неужто я такая глупая, что не соображу, что к чему? — думала Анна. — И какое такое мне еще счастье надо, ведь все, кажется, есть…»

Шуба славно грела, поскрипывали по снежку белые, как он сам, чесанки, а сердце — тук-тук! тук-тук! «Чудной, право, — улыбнулась сама себе Анна. — Это я-то и вдруг какой-то руководитель. Хоть и кружком, все же руководить надобно… А, может, и впрямь поруководить? — спрашивала она себя. — Только вот как посмотрит на это Нестер?..»

— Чего это, зашлась-то? — встретил ее вопросом Нестер. Он сидел верхом на скамье и смолил дратву. Детвора играла тут же.

— Да так, морозно на улице, — соврала Анна. — Вот щеки и прихватило, — и она старательно стала тереть их ладошками, думая, сказать или не сказать мужу о предложении Вязова. Решила пока умолчать, пусть Иван Прокофьевич сам об этом Нестеру скажет.

Два дня Нестер молчал и только на третий день, вечером, за ужином сказал:

— Я, конечно, не против, чтобы ты с девками в клубе занималась. Только потребуй, пусть монету гонят, больно нужно задарма работать…

— Я скажу Ивану Прокофьевичу, — согласно промолвила Анна. — Это же как вроде учительница получается, а им за занятия деньги платят.

— Во-во! — чамкая промычал в нос Полушкин.

Но с Нестером о деньгах говорить просто, а как повстречала Анна Вязова так и застыдилась. Но согласие свое руководить кружком дала. «Как-нибудь в другой раз поговорю о деньгах», — подумала женщина.

— А когда на руководство приходить? — спросила она.

— Завтра, Аннушка, к семи часикам приходи…

«Ух, ты! — даже дух захватило у Анны. — Быстро-то как, завтра!»

На следующий день Анна с самого раннего утра была как на иголках. И чем ближе солнце скатывалось к сопкам, тем страшнее, неспокойно становилось у нее на душе. А когда осталось полчаса — совсем забоялась. «Хоть бы Нестер сказал что-нибудь напутственное, а он знай себе налопался и на боковую», — не находит себе места Анна. Выбежала во двор. Зачем, и сама не знает. Постояла у калитки, пока не промерзла. Возвратилась домой, глянула на часы. Без десяти минут семь. Снова выбежала во двор.

По улице гурьбой прошли девчата, свернули к клубу. Анну они не видели, зато она не отрывала от них глаз, пока те не скрылись в клубе. Клуб отсюда виден, как на ладони. «Не пойду, совсем не пойду, — испуганно подумала Анна. — Девки зубастые, еще насмехаться станут, как то пацанье… Ух ты, ну и попала с этим руководством!..»

— Анна Васильевна, опаздываешь!

«Кто это? — вздрогнула женщина. — Ну да, это Вязов, стоит на дороге, шевелит усищами и на часы поглядывает».

— Я сейчас, быстренько. Забегалась по хозяйству. — Анна оторвалась от калитки, вбежала в дом. Нестер уже храпит, ему нет заботы до Анны, до ее переживаний.

Женщина прошла к вешалке, потянулась было рукой к дохе, но вдруг отдернула, как обожглась. Снова запустила пальцы в мех, вздохнула и как-то робко надела свое старенькое пальто, подшитые валенки, повязала голову шерстяным платком. Потом собрала в узелок все свои вышивки, пяльцы, по карманам рассовала цветные нитки и мышкой выскользнула из дома. Идет Анна к клубу, а в коленках дрожь, прижимает к груди узелок с вышивками. «Ох, до чего же страшно-то!» — от волнения Анна чуть не постучалась в дверь. Робко потянула ее на себя, робко переступила порог. В зале пусто, на сцене пусто, только у стены гудит печь. «Зачем дрова на ветер пускать, — Анна подошла к печи, прикрыла поддувало. — Так и дров меньше и жарче будет… Но где же эти самые занятия-то? — Осмотрелась, нет никого. Поднялась на сцену. — Наверно этот стол для меня приготовили, — присела на стул, сбросила на плечи платок. — Ничего, мы люди не гордые, подождем, — решила Анна. Развязала узелок, разложила по столу свои вышивки. — А ведь и верно, ничего получается! — словно не своими, а чужими глазами посмотрела она на свое рукоделие. — А может, и никудышно совсем?»

— Девчата, глянь, Анна Васильевна здесь, — выглянула из дверей круглолицая Дуся. Девчата гурьбой вывалили из комнаты, дружно рассмеялись. Посыпали на сцену, окружили стол.

«Ну, началось, — подумала Анна. — Разве я с ними совладаю…»

Смех оборвался, как увидели девчата вышивки.

— Да неужто вы сами вышивали?! — восхищенно глазея на вышивки, спрашивали девчата.

— Поди не тетя, — осмелела Анна. — Вот эту только вчерась закончила. — Ей было приятно, что девчатам пришлось по вкусу ее рукоделие. Точно вдруг осознав себе цену, Анна выпрямилась за столом, стала рассказывать и как нитки надо подбирать, чтобы рисунок живее получился, и как чтобы крест правильно лег. Сама того не заметила, как проговорила целый час. А девчата все это время не отходили от стола, слушали, как завороженные.

— Вот, пожалуй, на сегодня и все, — сказала Анна.

— Еще минуточку, — защебетали девчата.

— Потом, потом, завтра и мне и вам на работу. — Она собрала вышивки в узелок, зашагала к выходу.

— Спокойной ночи, Анна Васильевна, — заговорили ей вслед девчата.

Анна вышла из клуба. Морозный ветер резанул по щекам. Легко, по-молодому понесли ее ноги домой. О деньгах с Вязовым поговорить вовсе забыла.