Бурелом

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Поликарп Данилович обежал вокруг двухэтажного здания районного комитета партии, юркнул в котельную. Пламя ревет в топке, блестит зубами кочегар.

— Чего пожаловал, дед?

— Ты уж разреши, сынок, я у тебя переобуюсь. — Старик сел на лавочку, стянул подшитые валенки. Из вещевого мешка достал яловые сапоги. Надел их, голенища гармошкой сбил, прошелся. Сапоги поскрипывают.

— Хоть на парад, — сказал кочегар.

— Не на парад, к самому первому, — ткнул вверх пальцем Поликарп Данилович. — Пусть у тебя полежит мешок, через часок заберу.

— Пусть полежит, только по ошибке бы в топку не угодил…

— А ты, сынок, шутник.

— Какой уж есть, — беззлобно отозвался кочегар.

Лестница каменная, по лестнице ковровая дорожка стелется. Поскрипывают по ней яловые сорокинские сапоги. Поликарп Данилович подымается медленно, важно, поглядывает по сторонам. По стенам плакаты разные развешаны, на большом щите масляной краской написаны социалистические обязательства района.

— Вам кого, дедушка? — спрашивает в приемной секретарша.

— Я к самому, — делает страшные глаза Поликарп Данилович. — Из лесопункта Тананхеза я.

— А-а, вы по делу Полушкина, — понимающе кивает головой секретарша.

— Хрена мне сдался ваш Полушкин! — осерчал старик Сорокин. — Я по делу Панаса Корешова!

— Не ругайтесь, дедушка, неприлично, — заметила секретарша. Попросила минутку подождать в приемной. Сама ушла в кабинет первого секретаря.

Поликарп Данилович присел на стул, расчесал пятерней бороду. Прошло пять дней, как послал он записки Панаса Корешова в райком партии. И вот позвонили, просят приехать на прием к первому секретарю райкома партии. Даже машину легковую предлагали, но зачем такая роскошь, коль автобусы регулярно из лесопункта в район курсируют. Вот и прикатил сегодня старик Сорокин. На стене большое зеркало. Поликарп Данилович расправил бороду. Тут из кабинета вышла секретарша.

— Александр Яковлевич вас ждет. Заходите, пожалуйста.

«Какая обходительная, — подумал Поликарп Данилович. — Зря я при ней хрена вспомнил. Скажет, из тайги, дикий…»

— Можно к вам?

— Давай, давай, входи, дед, — потянулся из-за стола секретарь райкома. Он высок, худощав, белокур, на ногах бурки. Рядом с ним полный мужчина в синем костюме с петлицами прокурора.

Поликарп Данилович присаживается на стул. Перед ним на столе в графине отливает ртутью прозрачная вода. Старику Сорокину вдруг нестерпимо захотелось пить. Начал наливать в стакан, выплескал на скатерть — волновался.

Секретарь райкома и прокурор переглянулись, заулыбались.

— Вы, папаша, не волнуйтесь, — сказал Александр Яковлевич. — Пейте себе на здоровье, — на губах так и дрожит улыбка. Но улыбка сошла, взгляд стал строже. — Как же вы тетради эти нашли?

Пришлось Поликарпу Даниловичу рассказать все как есть. Секретарь райкома и прокурор слушали внимательно, не перебивали, даже не задавали наводящих вопросов — и так ясно.

— Что же вы о находке сразу никуда не сообщили! — спросил прокурор.

— Да хотелось сперва самим прочесть. Ведь мало ли что о человеке говорили, — сказал Поликарп Данилович, прихлебывая из стакана воду.

— Большое вы дело сделали, папаша, — заговорил секретарь райкома. — Реабилитировали человека, коммуниста. Ведь до наших дней считали, что Корешов перешел на сторону бандитов. Когда гнали банду Сизова, бойцы нашли на сучке оторванный карман от гимнастерки. В кармане оказался партийный билет на имя Панаса Корешова, и еще кое-какие документы, подтверждающие его личность… — Александр Яковлевич сделал паузу. — Но главное другое. Ведь многие односельчане в один голос утверждали, что когда бандиты ворвались в село, среди них видели Корешова. Пойманные бандиты подтвердили это. Могли ли мы после этих фактов поверить Корешову? Конечно, не могли. Вот что значит твоя находка, папаша. Черный позор с человека снял. Партия и народ тебе большое спасибо скажут.

Уронив голову на сцепленные пальцы, молча слушал Поликарп Данилович.

— А тетради, — снова нарушил молчание секретарь райкома, — мы передадим в редакцию… Весной, когда сойдет снег, перенесем прах Корешова сюда, — Александр Яковлевич прошел к окну. Во дворе райкома партии высился памятник героям гражданской войны.

Поликарп Данилович решился напомнить о своем памятнике.

— И вашему памятнику, папаша, место найдем, — сказал прокурор. — Как думаешь, Александр Яковлевич, не поставим ли мы его у землянки?

— Пожалуй, верно, — согласно кивнул головой секретарь райкома. — Там и поставим… Завтра посмотрю, что за памятник смастерил… Давно я уже на вашем лесопункте не был. Там, говорят, Волошина всем верховодит. Ты понимаешь, Виталий Степанович, — обернулся он к прокурору, — технорук задумала перевести участок только на зимнюю вывозку. Не ново, конечно, и даже возвращение к старому, но и старое хорошо, если от него больше пользы. Летом безобразно гробим технику… Амортизация обходится едва ли не дороже леса. Посмотрим, посмотрим, что из этого получится. Поликарп Данилович встал.

— А что же вы, папаша, в сапогах в такой-то мороз? — удивился секретарь райкома.

— Да, того, — замялся старик Сорокин. — Валенки в котельной оставил, все же неудобно.

Секретарь райкома и прокурор от души рассмеялись.

— Виталий Степанович, а ну, покажи свои ноги? В валенках, а в райком партии! Папаша из тайги культурней оказался…

«Не узнал бы, как в приемной выразился», — подумал Поликарп Данилович и поспешил распрощаться.

Ухнуло. Эхом раскатистым отозвалось в тайге. Всполошившееся воронье закаркало, каруселью закружилось в воздухе, глазея на развороченную, дымившуюся скалу. Ребристые камни разбросало далеко вокруг. Черными головешками они резко выделялись на белом снегу.

Софа Хабибулин, бригадир сплавщиков, вылез из-за укрытия. У Софы на голове заячья шапка. У шапки одно ухо нацелено в небо, другое в землю. Шапка заячья очень лезет, у Софы всегда облеплены пухом плечи телогрейки.

— Ох, здорово! — притопывает он ногой, скалит зубы. Зубы у Софы прокуренные, щербатые, нос с горбинкой. Когда он смеется, смуглая кожа на лице стягивается со скул к глазам и здесь собирается мятыми складками, почти такими же, как на брюках под коленками. — Был бельмо на глазу реки, нет бельма на глазу реки!.. — Софа взволнован, а когда взволнован, всегда несет не разбери что. Еще бы не волноваться! Сколько лет торчала на изломе реки эта скала. Если бы кто-то вздумал написать на скале все те ругательства, какие отпускались по ее адресу сплавщиками, не хватило бы места. Плывущие сверху бревна в большую воду ударялись о скалу с такой силой, что разлетались щепки…

— Ты прямо чародей! — тряс подрывнику руку Софа.

Бригада Хабибулина вела подготовительные работы на реке Малая Тананхеза. И хотя сплав еще был за горами, но уже сейчас делались боны, на низких, заболоченных берегах ставились рогатистые козлины, строились плавучие домики.

А между тем день и ночь сотрясали стылую землю машины, груженные лесом. Дребезжали в ближних домах стекла, по косам и берегам реки росли штабеля леса. И ничто, казалось, не могло остановить это движение машин: ни пурга, ни наледи, ни арест Полушкина…

Платон после разоблачения Полушкина несколько дней ходил задумчивый. Первое время он сам не понимал, что с ним происходит. И только позже понял — разоблачение Полушкина точно эхо прошлого откликнулось в восприимчивом сердце Платона и залегло где-то в его закоулках невесомой, но значимой частицей…

По вечерам Платон продолжал читать книги. Он их поглощал с какой-то необъяснимой жадностью. А утром, когда двери выплескивали на улицу рабочих, когда сонную дремоту ночи разгоняло урчание машин — все становилось на свои места. Жизнь продолжала свой безостановочный бег. Раскачивалась по дороге автобусная будка, скрипело настывшее дерево, гарью тянуло от костров, дымившихся на верхнем складе. До нового года оставалось несколько дней. Бригада Виктора Сорокина шла почти наравне с заварухинцами.

— Сыграете вничью, — говорили лесорубы. А ничья тоже поражение. А поражение — позор. А позора Генкина душа не принимала. Напиться, надебоширить в его понятии не означало опозориться, но быть битым в честном соревновании… О-о, Генка мечтал обогнать хотя всего на полдня, а полдня — это тридцать-сорок кубометров, это победа. От одного этого снова запевало в душе… «Почему другим везет? — Этот Корешов без году неделя на лесопункте, а уже герой, видишь ли, дед оказался большим человеком, только и говорят о нем… Эх, и в жизни, наверное, как в игре в карты, кто выигрывает, кто в дураках остается… Нет, пуп надорву, а соревнование выиграю», — к такому решению приходил Заварухин.

В автобусе Генка старался подсесть к Платону. Но гордость никогда не позволяла заговорить первым.

— Странный ты человек, Кореш, — не вытерпел-таки, сказал однажды Генка, когда они возвращались домой от автобусной остановки. — Идейных не люблю, а ты нравишься, чем — сам не знаю… А вообще-то не люблю я людишек. Мразь людишки! Каждый хочет куда-то вылезть. Пока щи лаптем хлебает, человек человеком, а как сел в кресло, начальничком заделался, так и морду воротит… Я бы их, зажравшихся, время от времени заставлял снова в рабочей шкуре побыть… Ну, скажи, за что мне людей любить, а? — Заварухин даже приостановился. — Что они мне хорошего сделали? Посадили в тюрьму, послали вкалывать к черту в зубы, а когда отсидел срок, вытряхнули как ненужный сор из мешка. Живи, мол, теперь, только не вздумай артачиться, не то снова за ушко да на солнышко.

— Что верно, то верно, мы с тобой разные люди! — забыв о всякой педагогике, вскипел Платон. — Слушая тебя, можно подумать — против Заварухина все человечество ополчилось. А ты что хорошего людям сделал? Что? Когда в осажденном Ленинграде людям давали пайку хлеба, ты с шоблой крал его, набивал свой живот!.. — Платон говорил зло. — Думаешь, мне легко без отца и матери было?! Но меня люди не выбросили на улицу, на ноги поставили. Понял ты?! — Платон вдруг круто обернулся к Генке. — И не смей о людях так говорить! Иди, не то верно в рожу дам! — Корешов свернул с дороги и не оборачиваясь зашагал прочь.

Генка долго смотрел ему вслед, хмурил брови, щурил глаза. Сплюнул на дорогу. Тупо посмотрел на застывший плевок, шаркнул ногой.

— Эх! — выдохнул он. — Заноза!

Только что закончился обед, который обычно привозили прямо в лес в больших молочных бидонах. Платон вышел из обогревательной будки, свернул за высокий штабель леса. С торцовой стороны слышался приглушенный разговор.

Заварухина он узнал сразу, второй был Костя Носов.

— Все будет шито-крыто, — говорил последний. — И комар носа не подточит. Стоит только винтик — р-раз!.. и готово. Я уже пробовал, — похвалился слесарь. — Помнишь, у сорокинского трактора трубку масляного насоса разорвало? — Костя чуть слышно хихикнул.

«Вот гад», — у Платона сжались кулаки. Глухо застучало сердце. Вспомнился вчерашний разговор с Генкой, его философия жизни — и вся эта затея с соревнованием показалась ему мыльным пузырем.

За штабелем возня. Платон не тронулся с места. Он решил открыто дожидаться их.

— Так, значит, это ты в трубку воды налил? — на этот раз говорил Генка.

— Конечно же, не сама она туда попала! — хвастливо отозвался Костя. Из-за конца бревна показался кожаный верх его шапки. Она раскачивалась, отчего Платон решил, что ее владелец чем-то обеспокоен. — Сейчас самое время трактор «подремонтировать», — и снова приглушенный смешок, но далеко не такой веселый, как первый. — Соревнование выиграешь — полбанки с тебя. Витька от злости лопнет… Хи-хи!

— Дешево берешь! — сказал Генка. — Шестерка!

В следующую минуту произошла неожиданная для Платона развязка. Шапка Кости исчезла, а потом колесиком выкатилась из-за штабеля. Платон просветлел лицом, вышел и присоединился к перекуривающим рабочим.

После сытного обеда они расположились на бревнах. Сегодня мороз был не таким злым. Можно было позволить себе и некоторую роскошь — поднять у шапки уши, посидеть с пяток минут без рукавиц.

— Присаживайся, Корешов, — показал рядом с собой Иван Вязов. — Катерина сегодня отменно накормила, на работу аж идти не хочется, — он подмигнул поварихе, которая проносила мимо пустой бидон.

— Да, уж жрать-то вы мастаки, — отшутилась вдова. — Работали бы, как ложками, лесу давно бы не осталось…

— А куда ты со своим Петром будешь бегать, ежели мы его вырубим, а? — вставил долговязый рабочий.

Сидящие на бревне покатились со смеху. Но плоская шутка по ее адресу ничуть не смутила Катерину. Она хвастливо повела высокой грудью, выпирающей из-под ватника, бросила шутнику:

— На нас кустов хватит, а вот тебе со своей вафлей и дома тесно. — Она имела в виду, что долговязый часто ссорился со своей женой.

Смех стал еще дружней. Смеялся вместе со всеми и Петро Суворов, скуластый, смуглолицый, приземистый, ростом на две головы ниже Катерины. Он был донельзя доволен тем, что его возлюбленная этак обрезала насмешника. А долговязый сплюнул от злости — сам не рад, что связался с бойкой на язык женщиной.

— Должно быть, стыдно тебе, а? — ловко вмешался в разговор Вязов. Подсел к долговязому. — Подумай, брат, неужто от людей не стыдно. Не понимаю, отчего дружно не живете с женой. Ведь она у тебя ладная баба! Смотри, отобьет кто.

— Эт мы живо! — сказал подошедший Генка.

— Пошел ты… кобель! — обозлился долговязый, метнул сердитый взгляд на Заварухина.

— Будешь обижать, она сама от тебя уйдет, — убежденно заявил Вязов.

— Да я и не обижаю ее, — погас рабочий. — Это иногда спьяну в башку зайдет, и сам не чувствую, что делаю…

— А что, Иван Прокофьевич, — подсел на бревно Генка, — правда, что скоро лес будут трелевать на вертолетах?

— Верно. Читал я в журнале, такой метод опробывается, — живо отозвался Вязов.

Рабочие заинтересовались заварухинским вопросом, подсели ближе к Ивану Прокофьевичу, а тот неторопливо высказывал соображения по этому поводу.

— Эксперты заключили, что вертолет выгодно использовать в горах. Правда, дороговато пока обходится, ну да мы с вами еще доживем, когда трактористам придется переучиваться на вертолетчиков.

— Вот это здорово было бы! — Генка почесал затылок. — Я бы такое на вертолете выкинул, что всем чертям тошно стало!

— И вниз головой, — бросил реплику Петро.

— Нет, я бы вверх головой летал, — упрямо и вполне серьезно сказал Заварухин. Заложил пальцы в рот, пронзительно свистнул. — Эй, вертолетчики, пошли, — позвал он. — Не то придется сорокинцам хвосты заносить.

Папиросы полетели в снег. Рабочие стали расходиться по верхнему складу. Вязов подозвал Платона, попросил его вечером зайти к нему.

— Дело есть. И Виктора с собой прихвати. Волошиной я уже сказал.

— Что за сабантуй, Иван Прокофьевич? — спросил Корешов.

— Придешь — увидишь, — было ему ответом. Вечером Платон и Виктор побрились, нагладились, пошли на квартиру к Вязову. Дорогой гадали, зачем их позвал Иван Прокофьевич.

— Именины! — стукнул по лбу Виктор. — Честное слово, именины! — Эта мысль парням пришлась по душе. Виктор сетовал на Сашеньку, которая не предупредила их заранее. Свернули в магазин. Долго не раздумывая, купили электробритву. Довольные покупкой, зашагали по переулку. В сенях парней встретила Сашенька.

— Что же ты нас не предупредила?! — выговорил Виктор.

— Это дело отцовское, — тряхнула головой Сашенька, улыбнулась Корешову. — Я здесь ни при чем.

— Знаем, что ты ни при чем. — Виктор ощупал в кармане футляр электробритвы. «Вот молодцы, что догадались», — подумал он.

В комнате за столом сидели Рита и Вязов. На Иване Прокофьевиче просторная белая рубашка, вышитая крестом на рукавах и отвороте. Она резко оттеняла кирпично-красную шею и обветренное усатое лицо.

— Вот и все в сборе, — встретил гостей Вязов радушным жестом. Усадил ребят за стол. — Не хватает только вина и закуски…

«Ох и постные же именины будут», — Виктор пожалел, что не прихватил с собой вина.

— Не обессудьте, ребятки, но позвал я вас по делу… Один разговор к вам имею. Сейчас перешли на семичасовой рабочий день. Времени, значит, свободного прибавилось, а чем мы его заполним? Больше водки станем пить? Или все танцульками будем заниматься? — Вязов посмотрел на смущенного и разочарованного Виктора. — Вот и хотелось с вами посоветоваться… Что скажете?

Виктор пожал плечами. Платон разглядывал узоры на скатерти. Рита накручивала на палец локон. Они ровно ничего не могли придумать и только изредка переглядывались друг с другом.

— Молчите? Та-ак! А что скажете, если, к примеру, на лесопункте университет культуры организовать, а?

— Ого! — в один голос воскликнули ребята. — Вон Корешов скажет, в городе профессора лекции читают, а здесь на весь район ни одного…

— А зачем нам профессора, — широко улыбнулся Вязов. — Вот будущая поэтесса сидит, — кивнул он на Волошину. — Не красней! Читал рецензии на твои стихи, хвалят в один голос… А Корешов пусть о прозе рассказывает, познакомит наших лесорубов с литературой…

— Да не пойдет народ! — перебил Виктор. — Их-то на лекцию на аркане не затащишь!..

— Ты за себя говори, за всех нечего глотку драть, — сурово отрезал Вязов. — Может, кто и не пойдет, а другие пойдут. Вот тебе поручение от партийной группы. После нового года организовать первую лекцию. Обсудите на комсомольском собрании. Ну, как ребята, осилим? — уже весело спросил Иван Прокофьевич.

— Можно попробовать, — сказал Платон.

— Вот и отлично! Может, чаем угостить?

— Спасибо, мы уж пойдем, — поднялся Виктор. Вызвал на крыльцо Сашеньку. — Когда у отца именины?

— Фью, давно прошли!

— На вот, передашь ему, — протянул Виктор электробритву. — Авансом к следующим именинам…