Бурелом

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В этот же день, когда после случая на болоте Заварухин быстрехонько уехал в поселок на попутной машине, Платон шел в баню к Вязову. Дорогой встретился Костя Носов. Парень дышал, как загнанная лошадь. С Заварухиным дружба у него распалась, с другими ребятами не завязалась. А Костя — компанейский парень, болтаться одному без дружков — пропащее дело. У Кости флюс. Правая щека перебинтована, из-под бинта толщиной в ладонь видна подушечка из ваты. Вид у парня самый что ни на есть плачевный. К тому же, родила его, видно, мама, а мерку забыла спять, вот и вытянулся Костя под небеса. Все сделано не по мерке — и нос, и руки, и ноги. Одним словом, нестандартным вышел парень — и баста.

— Платон, а Платон? — тянет Костя, прикладывая руку к щеке.

— Чего тебе? — останавливается Платон. В руках у него хозяйственная сумка. В сумке чистое бельишко.

— Слыхал? Генка в комнате заперся и кричит: «Повешусь!»…

«Час от часу не легче», — задержал дыхание Платон. — Что же ты сразу не сказал! — у Корешова вылетела из головы баня. Бегом к общежитию. У дверей толпа. Сам участковый здесь. Он наклонился к замочной скважине и ласково этак уговаривает:

— Не дури, Заварухин…

— А пошли вы . . .! — доносится ругань из комнаты. — Какой дурак вам сказал, что я хочу повеситься. А дверь не открою, дайте человеку одному побыть.

— Открой, Заварухин, — не унимался участковый. Платон пробрался к самой двери. Дверь в комнату открывается внутрь.

— Может, поднажать? — говорит он.

— Давай, — соглашается участковый.

Р-раз! — дверь распахивается, даже стекла в окнах задребезжали.

Генка сидит на кровати в одних трусах. С потолка свешивается веревка. Генка в дрезину пьян. На полу валяется бутылка из-под водки. Он ошалело смотрит на Платона, раскачивается из стороны в сторону, раскачивается, подобно маятнику, и веревка над заварухинской головой. Потом вдруг Генка начинает плакать, бить кулаком по татуированной груди, по орлу, несущему в когтях нагую женщину.

— П-прости, К-кореш, п-прости, д-руг. Хотел задавить тебя на б-болоте… П-прости! — У Генки на щеках ручьи слез, самых настоящих горючих слез.

— Что, что такое? — спохватывается участковый.

— Ничего. Не видите, — человек пьян, вот и несет всякую чепуху… — говорит Платон. Отвязывает веревку. — По заду бы тебя этой веревкой. Ложись спать.

Генка смиренно ткнулся носом в подушку, всхлипывает совсем как ребенок. Платон закрывает его одеялом. Когда Корешов вышел на улицу, над поселком уже кружили сумерки. «Ну и орешек этот Заварухин, — размышляет он. — А все-таки лед тронулся, перебесится, как река по весне, а потом должен и в берега войти…»

Сзади топает Костя, не отстает от Платона. Левая рука его на щеке, правая болтается, как та веревка над заварухинской головой. Косте, как всякому слабохарактерному человеку, нужен поводырь, авторитет. А с некоторых пор у парня авторитет — Корешов. Он даже перенял его привычку — тереть переносицу, смотреть из-под насупленных бровей…

— Ну, чего тебе? — не оборачиваясь, спрашивает Платон. «Опоздал наверняка в баню», — в то же время думает он.

— Ты уж прости, тогда летом это я тебя…

— И я тебя, — усмехнулся Платон.

— Верно, здорово смазал. А зуб болит, аж в голове сверчит, — жалуется Костя. — Ох! — вздыхает он.

— А причем здесь я, я ведь не зубной врач?

— Да так, пожаловался и легче стало. Платон, а, Платон, ты куда сейчас?

— В баню.

— Ох, попариться бы!

— Пойдем, в чем дело.

— Верно?! — обрадовался Костя. — Страсть как люблю париться. На полке дольше меня никто не высиживал… А к кому в баню?

— К Вязову.

— А-а, не пойду, — сдрейфил парень.

— Не бойся, он не кусается. Идем, идем.

На крыльце стоит Вязов, пощипывает усы.

— Я уже, было, решил один идти. — Он сгреб парней в охапку, подмигнул Косте. — Сейчас мы живо флюс сгоним.

Дорогой Платон рассказал Вязову о происшествии в общежитии. Иван Прокофьевич нахмурил брови, но ничего не сказал. В тесном предбаннике мокрая духота. Половицы выскоблены добела. Выпуклые бревенчатые стены черным камнем выглядят. Костя нечаянно коснулся стены бедром — бедро черное. А здесь еще голый зад от печи припекает. Сел на пол, поставил бадейку между ног, всунул голову, а вода горячая.

— Ух! — В глазах у Кости тоже стало черно.

Вязов и Платон хлещутся вениками на полке, отдуваются да пару подбавляют. Слабому сердцу не выдержать.

Костя на приглашение Вязова отмахивается — в горле пар застрял, не выговорит. Ему и на полу неплохо. Костя уже освоился, чувствует себя здесь своим человеком. Размахнулся жесткой мочалкой, хлесть по голому заду, думал — корешовскому. Гусаком шею вытягивает, довольно гогочет.

— У-у, кто балуется? — оборачивается Иван Прокофьевич. Костя ныряет головой в бадью, не дышит. Когда вынырнул, протер глаза, смотрит, а Корешова и Вязова уже нет. «Не подстроили бы какую штуку?» — беспокойно елозит по полу Костя. Высовывается в дверь. На улице уже темно. Так и есть — в снегу валяются…

— И-а-а! — визжит от возбуждения парень. Прыг из предбанника, поскользнулся, сел голым задом в морозющий снег, схватился и пулей назад. Следом Корешов и Вязов, хлопают Костю по плечу, снова — на полок. И снова хлещутся березовыми вениками. «Дружки самые настоящие», — усердно натирает грудь мочалкой парень. Он уже не чувствует себя одиноким — запевает в нем каждая жилка. И Вязов оказался на деле совсем обычным, простецким дядькой.

— Дай я тебе спину потру, — вызывается Платон. Мочалка шпарит спину. Косте кажется, что кожа лохмотьями так и слезает, но терпеть надо, ведь он же не какой-нибудь там хлюпик…

— А вот в снег тебе, брат, прыгать рановато, — журит Костю Иван Прокофьевич. Они натягивают на разваренные тела сухую, шуршащую одежду. — Щеку замотай, форсить нечего. Пойдем, ребятки, сейчас женщины придут мыться.

Выходят на улицу. Пар от них валит так, будто весь жар из бани унесли. Навстречу, по тропке, спешат к баньке жена Вязова и Сашенька. Сашенька стыдливо прикрывается от парней концом шерстяного платка.

— Зайдем ко мне, — приглашает Вязов парней. — Пока хозяйки нет, пригубим по маленькой…

За столом Иван Прокофьевич, точно вспомнив о случае в общежитии, сказал:

— А ведь получается из него толк, а? — подмигнул Корешову. — Жизнь заставит… Так-то!

Все было как прежде. Та же тропка вдоль плетней, круто сбегающая к речке. Те же мальчуганы в стареньких пальто (новые разрешается надевать только в школу), бегают по этой тропке на лед кататься… Только снег за то время, что Рита была в городе, несколько просел, да на реке курилась гейзерами наледь… Как и прежде меряют тропку Платон и Рита — десять шагов вперед, десять назад: стоять на одном месте холодно, зима никак для свиданий не приспособлена…

— Эх, скорей бы лето, — говорит Рита, а потом, как девчонка, цепляет варежкой горсть снега — и в рот… — Иду я по городу, ветрище насквозь пронизывает, смотрю у лотка продавщица стоит, посинела вся, мороженым торгует… — Рита хохочет, запрокидывая голову, так что, кажется, упадет меховая шапка. Вообще, она сегодня чересчур весела…

Платон тоже хочет казаться веселым, но как вспомнит, что ему сегодня лекцию читать в клубе, — мрачнеет, исписал кучу бумаги, а в голове сумбур, никакой последовательности в мыслях. Нет, Платону бы сейчас не о мороженом поговорить, но Рита словно нарочно тараторила там про всяких поэтов с модными прическами…

— А тигров ты не встречала там? — Платону вдруг захотелось надерзить Рите.

— Каких еще тигров?!

— Тех, которые молодым косулям рога ломают…

— Ты считаешь меня глупой?! — Рита приостановилась и с вызовом посмотрела на Платона.

— А то нет?! — Платон чувствовал, что не следует разговаривать с Ритой в таком тоне, глупо искать причин для ссоры, портить настроение и ей и себе. Но, видимо, сомнения в искренности Ритиных чувств, которые как-то исподволь, незаметно закрались в душу, требовали если не прямого ответа, то чего-то такого, что бы прояснило их отношения.

— Захотел поссориться? Ничего не выйдет! — вдруг заявила Рита, точно угадав и мысли, и настроение Платона. И тем было хуже для Корешова, что она будто бы нарочно, с расчетом отводила удар.

Спросить ее прямо — у Платона не хватало смелости, а может быть, не позволяла мужская гордость. Уж чего, а гордости парню не занимать: детдомовская жизнь научила — не считать себя хуже других… И он решил молчать, что бы сейчас ни говорила Рита.

— Ты отличный парень, Платон… — Рита вдруг стала задумчивой. — Хороший друг… — Она как будто бы чего-то недоговаривала, или это казалось Платону: когда в душе посеяно сомнение, человек всегда склонен к подозрительности.

«Ведь ничего особенного не произошло, — старался успокоить себя Платон. — Все, как прежде… Но хоть бы поинтересовалась, что я буду говорить сегодня в клубе. Неужели, ее это не касается?..»

— Дядь, а дядь?

Платон обернулся, перед ним стоял подросток в больших, видимо, отцовских валенках и шапке, почти закрывающей глаза. На валенках коньки накручены — на речку отправился.

— Чего тебе?

— Закурить не дашь? — подросток шмыгнул носом.

— Ты чей такой?! А ну, беги, скажу вот матери, — подступилась Рита к подростку.

— Подожди, малец. — Платону и здесь захотелось сделать назло Рите. Он вытащил папироску. — Бери, да уноси ноги, а то тетя злая, уши надерет…

— Зачем ты так? — Рита с нескрываемой укоризной посмотрела на Платона.

— А затем, что я сам такой был!.. — Платона вдруг прорвало. — И бычки в таких годах собирал, и в огороды лазил, и дрался! Папки с мамкой не было, чтобы баюкались со мной…

— Зачем же на свой аршин всех мерять? Зачем так приземленно на жизнь смотреть, ведь есть у детей и матери и отцы, и не курят такие подростки, как этот…

— И инженерами становятся!.. — как эхо откликнулся Платон. — Если все инженерами будут, кто лес валить пойдет?

— Механизмы. — Рита говорила спокойно. И в этом тоже было что-то новое для Платона. Раньше она как бы горела вся изнутри при встречах.

— Вот Сергей Лаврентьевич (даже так, отметил Платон — по имени и отчеству) мечтает о поточной линии. Представляешь, Платон, и этой линией управляет один человек!.. Трактор сам без водителя срезает ножами деревья, сам складывает их на трелевочный щит.

— Фантазия! — обронил Платон.

— Нет, не фантазия, Платон. Это наше завтра. А ты говоришь — я курил, я дрался… Это ты вчера делал, а сегодня ты другой, Платон. Ведь другой?

— Не знаю, — пожал Корешов плечами. И опять-таки неправда, — знал Платон, что Рита права, тысячу раз права. Да и он сам уже давно не такой, каким сейчас хотел показать себя. «Однако что-то часто она стала говорить о Турасове…»

— Ладно, мне надо еще разок материал почитать, — сказал Платон, поворачивая к поселку. — Сегодня лекцию читаю…

— Подумаешь, лекцию, — раздражаясь, сказала Рита. — Ведь о другом речь…

— Мне некогда, я пойду, — упрямо повторил Платон.

Сегодня Корешов читал первую лекцию. Афиши заранее, за три дня, расклеили по всему поселку. Женщины и мужчины останавливались возле них, читали, спрашивали друг друга:

— Неужто в поселке у нас университет открывается?

Но когда дочитывали до того места, где черным по белому было написано, что лекцию читает «П. Корешов», их рабочий — лукаво прятали улыбки, с сомнением качали головами. И все-таки народу в клуб набилось не продохнуть: любопытно все же, как Корешов лекцию прочтет. А Корешов и верно вышел на трибуну и… как язык отнялся. Смотрит в зал, а зал на него сотней пар ожидающих, смеющихся глаз. Ну, все… Провалил!..

У Платона перед глазами пухлая кипа листов. Видно, что парень готовился в поте лица.

— Знаете что, товарищи, — наконец осмеливается он, а сам прислушивается к собственному голосу, не дребезжит ли он от волнения!. — Хотел я вам сегодня лекцию о литературе прочитать, и передумал. В жизни всегда больше героизма и романтики, чем в книгах…

С первых рядов многозначительно покашливают. Виктор исподтишка кулак показывает.

— Много толков до сих пор ходит в поселке о Панасе Корешове, а по-настоящему никто ничего не знает, — продолжал Платон. — Вот решил я вам подробно обо всем этом рассказать. О литературе в следующий раз. Согласны?

— Давай, Корешов, давай, рассказывай! — дружно кричат в зале.

— И вот, значит, — Платон трет переносицу. — Ехал в тарантасе со станции новый председатель здешнего волисполкома Панас Корешов… — У Платона память цепкая, слово в слово помнит. В зале тихо, ни стулом никто не скрипнет, не кашлянет. Целых два часа, без передышки, рассказывал он эту историю. Два часа, затаив дыхание, слушали люди. Женщины подносили к глазам платочки, у мужчин посуровели лица. Когда кончил говорить Платон, в зале еще продолжала висеть тишина.

— Мы тебе аплодировать не будем, не к месту, — подойдя к парню, выговорил Иван Вязов. — А от всех, кто сидит в зале, большое тебе спасибо.

Люди молча вставали с мест и молча покидали клуб. Так закончилось это первое, несколько необычное занятие в университете культуры лесорубов далекого таежного поселка.

Запасные части были получены. Пришли из районного центра и пять обещанных машин. Но тут произошла неувязка с выплатой денег прикомандированным шоферам. Оказывается, заведующий автобазой распорядился оплачивать водительскому составу по тем же тарифам, как и в райцентре. Но тайга имеет свои тарифы, свои специфические особенности. Там промчался по дороге с ветерком, отмолотил положенное время — и под бок к жене. А в тайге другое. За смену шофер так накрутит баранку, что всю ночь крутяки снятся… К тому же водить машину с прицепом, груженную лесом, не всякий шофер сможет…

Пришлось Наумову звонить в райком партии. Пока утрясли вопрос, пролетело три дня. На дворе уже метелями и первой оттепелью кружит март. Иногда и капелью баловалась погода; повисали с крыш чем-то похожие на заварное пирожное сосульки. Кое-где по дорогам стала расползаться чернота. И чем больше становилась она, тем неспокойнее становилось на душе у Риты. Каждый раз она прибрасывала на бумаге количество вывезенной за зимние месяцы древесины. Получались неутешительные цифры. Они опрокидывали ее проект — зимой лесоучасток не в состоянии вывезти столько леса, сколько ему запланировано на весь год. А на то, чтобы снизить план, никто не пойдет. «Тогда, собственно, зачем вводить новую технологию?» — спросят в управлении лесдревпрома». «Но поймите же! — скажет Рита. — При нормальной работе механизмов лесоучасток в состоянии за зимние месяцы вывезти не один, а полтора годовых плана. А летом механизмы можно обстоятельно подготовить».

Так по ночам Рита часто разговаривала сама с собой. Она уже внутренне готовилась к тому, что на ее проект могут ответить: «Разобрались, подсчитали, увы, нет смысла на лесоразработках возвращаться к сезонщине. Вот цифры, а цифры — упрямая вещь».

— Нет, — стоит на своем Рита. — За цифрами надо видеть объективное положение дел. Если уж судить о зиме, нужно, чтоб ей предшествовало лето, всецело отданное на ремонт техники и другую необходимую подготовку. А то ведь лето шло по-старому, значит, и зима не могла дать ожидаемого нового результата…»

Рита проснулась. В ушах продолжали звучать собственные слова. Каждая деталь сна была так четко и ярко выражена, что девушка первое мгновение не могла понять, где сон, а где действительность. Окна с улицы закрывались на ночь наглухо ставнями. В комнате было темно. Рита спустила на коврик босые ноги, прошла к туалетному столику, посмотрела на часы. Без двадцати минут пять. Можно еще подремать. Юркнула в теплую постель, до подбородка натянула одеяло.

Спать уже не хотелось. Скорей бы лето, думала Рита. Как хорошо, когда кругом зелено и солнышко… А потом осень… Что-то не ладилась у них дружба с Платоном. Вернее, дружба осталась, но не было уже того, другого чувства, которое всколыхнулось однажды в девичьем сердце. Всколыхнулось, словно нарочно желая приоткрыть Рите что-то такое, чего она еще не знала и не испытывала раньше, а потом улеглось…

Не хотелось расставаться с теплой постелью. «А если бы я женой была, и мужу на работу надо идти?»

Рита вскочила, быстро оделась. Родители еще спят. Надела фуфайку, рукавицы, вышла на улицу. На дворе совсем еще ночь. Брр, как холодно! Набрала целую охапку дров. На кухне, стараясь не греметь, разожгла печь. Печь весело загудела.

Рита подвязала фартучек. Чего бы такого приготовить? Сделаю-ка я пельменей. Завела тесто. Через мясорубку пропустила мясо. «Интересно, как это мама успевает завтрак приготовить, уж шесть часов, а она спит. — Девушка спешит, она вся в муке. — Фу, отдувается она. — Трудно, наверное, быть женой».

— Ты что здесь делаешь?! — удивленно протянула, выходя на кухню, Софья Васильевна. — Илья, глянь-ка, дочь завтрак вздумала готовить…

Выходит заспанный Илья Филиппович. Поводит носом.

— Вкусным чем-то пахнет, — говорит он.

— Пельмени завела, — смеется Софья Васильевна. — Да кто же их утром делает? Надо с вечера завтрак готовить…

— С вечера? — переспрашивает Рита и смеется. — А я-то думала, надо вставать так рано…

— Чего тебе вставать, — недоуменно пожимает плечами Софья Васильевна. — Пока не при муже живешь…