Бурелом

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Отгремел праздник. Отшумели гулянки. Каждый житель поселка стал на год старше, на полмизинца умнее. И еще головы трещали с похмелья, еще не выбросили во дворы новогодние елки, а уже снова за работу. Снова легли на плечи, у кого были заботы, — те же заботы, у кого были переживания, — те же переживания, нашли продолжение в новом году те же события, которые были и в старом…

Но год для рабочих кончается не по календарю, а по итоговому собранию. На нем, как уже заведено, подбиваются бабки, вручают премии, не скупятся на почетные грамоты. На столе красная скатерть, за столом, в президиуме, директор леспромхоза Турасов, председатель месткома леспромхоза, бульдозерист Марченко. На трибуне Наумов. В клубе натоплено, душно. Леонид Павлович потягивает из стакана воду и снова и снова бросает в зал цифры заготовленной и вывезенной древесины. Цифры внушительные — лесорубы аплодируют, хлопают теми самыми ладошками, которыми заготовили и вывезли всю древесину.

— В общем, товарищи, годовой план нашим лесоучастком выполнен на сто тридцать процентов! — Наумов вскидывает от бумажки голову. — Социалистическое обязательство также выполнено с честью!

И снова из конца в конец зала прокатывается гром аплодисментов. Доклад окончен. Объявляется короткий перекур. Мужчины валят на улицу. Женщины подсаживаются ближе друг к другу. У женщин всегда найдутся свои секреты. Девчата тоже шумят. Они разбились на два лагеря; одним верховодит Сашенька Вязова, другим учетчица Наденька. У Сашеньки голос грудной, у Наденьки — тоненький, звонкий, как колокольчик. Первая утверждает, что по итогам соревнования первое место одержала валочно-трелевочная бригада Сорокина, Наденька говорит — Заварухина.

— Товарищи, прошу заходить! — высоким фальцетом выкрикивает на улицу Наумов. Несмотря на духоту, у Леонида Павловича на шее шарф — у него воспалились гланды.

Мужчины делают последние, глубокие затяжки, словно хотят накуриться на весь вечер. На переднем ряду Поликарп Данилович с супругой и еще несколько ветеранов-лесорубов. Сорокинцы на второй скамье по левому крылу, заварухинцы по правому. Генка последнее время замкнут, на Платона смотрит исподлобья — глубоко в душу запал тот разговор…

Председатель месткома, подвижной, лысый человек, зачитывает длинный описок награжденных почетными грамотами, ценными подарками. Потом кладет список на стол, смотрит в торжественные лица, говорит:

— Особо на этом собрании нам хочется отметить соревнование валочно-трелевочных бригад Сорокина Виктора Поликарповича и Заварухина Геннадия Николаевича. За четвертый квартал этими бригадами заготовлено и стрелевано на верхний склад двенадцать тысяч шестьсот один кубометр…

Поликарп Данилович осанисто покашливает в ладошку. Его так и распирает от гордости за сына. Он крутит головой, знай, мол, наших.

— Так вот, товарищи, честно говоря, за такую работу следовало бы наградить обе бригады, но победителей мы награждаем особо, — председатель месткома взял со стола коробку, перевязанную шелковой лентой. — Бригадиру вручаем костюм.

— Ай да молодец! Весь магазин закупил! — выкрикивает с задних рядов Софа Хабибулин. — Говори, кому костюм такой даешь?..

— На тридцать шесть кубометров бригада Заварухина обогнала сорокинцев, — среди общей тишины раздался голос председателя месткома. — Поаплодируем, товарищи!

— Тридцать шесть кубометров, — разочарованно повторяет Тося. Он впервые надел галстук, галстук жмет. Тося вертит головой, потеет.

Платон косится на Генку. Генка же ни на кого не смотрит. Чубина свесилась на лоб. Он как будто бы даже недоволен победой. Что случилось?

— Заварухин! — вызывает председатель месткома.

Генка поднимается на сцену медленно, точно давая возможность всем сидящим в зале вдоволь насмотреться на себя. Так же не спеша подошел к столу, молча принял коробку, потом повернулся лицом к залу. В зале тихо. В зале даже слышно, как недовольно, обиженно посапывает старик Сорокин. Глаза Генки блуждали по залу и вдруг на ком-то остановились, сузились.

— Ты не молчи, ты говори! — выкрикивает нетерпеливый Софа.

— Я скажу, — Генка сделал шаг вперед. — Это не моя премия!

Зал встрепенулся и снова затих. На лицах недоумение, растерянность.

— Сорокин отстал на тридцать шесть кубометров, — медленно продолжал Генка. — Так, Леонид Павлович? — вполуоборот спросил он начальника лесопункта. Тот моргает глазами, утвердительно кивает головой. — Сколько до обеда может дать трактор? — Теперь Заварухин обращается ко всему залу.

— Тридцать-сорок, — говорит кто-то из передних рядов.

— Верно, — Генка взвесил на руке коробку, потом снова отыскал кого-то глазами в зале. — Как думаешь, Костя, отдадим?

Костя Носов, почувствовав неладное, спрятался за спины впереди сидящих. На него стали оглядываться: причем здесь слесарь Костя Носов?

— Отдайте эту премию Сорокину, — круто обернулся Заварухин к президиуму. — Она его! Трубка масляного насоса была не случайно разморожена… — Он положил коробку на стол, спустился со сцены и, провожаемый сотней недоуменных глаз, прошел через весь зал, хлопнул дверью.

В зале тотчас поднялся гвалт, шумели, кричали что-то на разные лады.

— Товарищи, товарищи, прошу внимания! — встал из-за стола начальник лесопункта. — Нам не совсем ясно, что произошло. Попробуем разобраться, на днях объявим. Собрание окончено. Сейчас приглашаем посмотреть художественную самодеятельность. «Надо же вечер так смазать, — думал Леонид Павлович. — И еще при начальстве…»

— Вы уж извините, Сергей Лаврентьевич. Мы обязательно разберемся, — топтался он около Турасова.

— Пожалуйста, пожалуйста, — машинально ответил Турасов. Он искал глазами Риту и не совсем ясно понимал, о чем бубнил над ухом начальник лесопункта. Риту Турасов разглядел не сразу в компании девчат. На ней было голубое платье. В нем она казалась стройней и выше ростом.

— С этим Заварухиным всегда какая-нибудь оказия… Но мы разберемся… — Леонид Павлович ни на шаг не отходил от директора леспромхоза.

— Что?! Всего хорошего, Леонид Павлович, всего хорошего.

У Наумова брови поползли вверх. Он так и остался стоять, полуоткрыв рот, немо взирая на директора леспромхоза. Турасов сдержанно кашлянул, покосился на Наумова и решительно зашагал к Волошиной. Увидев его, девчата отошли в сторону.

— Поздравляю вас, Маргарита Ильинична, — Турасов протянул руку. Рита ощутила, какая у него теплая и мягкая ладонь. — Если в таком же темпе сработаете во второй половине зимы — можете считать, что ваш проект принят…

— Спасибо, Сергей Лаврентьевич. — Рита почему-то избегала смотреть в глаза Турасову. — Только хвалить еще рано… Запасных-то частей нет. А, может, дадите? Ну, хоть немного, Сергей Лаврентьевич, а?

— Как же вам откажешь, — улыбнулся Турасов. — А запчастей нет. Вот так. Будут — дадим…

— И на том спасибо…

— Да, да, вы уж подкиньте запчастей, — сказал кто-то просительно за спиной у Турасова. — Прямо беда без них, завалим план…

— Дорогой Леонид Павлович, знаете я сейчас о чем подумал?.. Мы, наверное, очень скучные люди, а? Смотрите, кругом все веселятся, а мы с вами о запчастях говорим…

У Генки полупальто нараспашку. Руки висят жгутами. Чуб, выбившийся из-под шапки, припорошило инеем. Сапоги по укатанной скользкой дороге цокают зло. И не премии жалко, не проигранного соревнования, жалко Заварухину жизни, прожитой впустую. Мало в ней светлого, мало в ней хорошего…

Он несколько раз останавливался, оглядывался на клуб. Из окон клуба брызжет свет, в окнах видны головы людей. «К черту всех, — размышляет Заварухин. — Уеду куда-нибудь, а там начну жизнь сначала…» Не в натуре Генки долго раздумывать, взвешивать, как это принято у других людей. Задумал, как ножом отрезал. Если бы Волошина ответила на любовь, тогда, быть может, не пришла Генке в голову мысль о побеге. Но он не маленький, он видит и понимает, что насильно мил не будешь. «Этот Корешов уже снюхался с Риткой. Ну, что ж, вейте семейное гнездо, а я вольная птица…»

На крыльцо общежития Генка взбежал быстро. Прогремел сапогами по коридору. Стукнул ногой в дверь. Дверь в комнату не заперта. На табуретке у стола кто-то сидит, на голове буйная, кучерявая шапка волос, на плечах потрепанное пальтишко. Рукава короткие, из них торчат красные, озябшие кисти рук.

— Степка-цыган! — Генка изумленно останавливается у порога.

— Дружище! — вскакивает со стула гость. Он тискает Генку, кружит по комнате, блестит вставленными зубами. — Не забыл тебя Степка-цыган! Друзья не забывают!..

— Зачем пришел? — высвободился из объятий Заварухин. Не раздеваясь, присел на кровать, подобрал под себя ноги.

— Не рад? — тревожно изогнулись брови у гостя. Он заискивающе смотрел на Генку.

— Ты мне не сват и не брат, чего радоваться, — продолжал хмуриться Заварухин. Неожиданный приход Степки-цыгана расстроил его планы. Укладывать при нем чемодан Генке не хотелось. — Небось, жрать хочешь? — Заварухин достал из тумбочки колбасу, хлеб, раскупорил банку рыбных консервов. Снял пальто, принес горячего чаю.

Степка-цыган с жадностью накинулся на еду. Прожевывая хлеб, говорил:

— Вспомнился адресок твой. Дай, думаю, проведаю дружка… А ты богато живешь. Харчи отменные, — он двигал челюстями, как жерновами. Одним глазом косил на стол, другим на вешалку, где висело новенькое заварухинское полупальто. — Валюту, наверное, лопатой гребешь, сотенными, а? — прицокнул языком гость.

Генка слушал рассеянно. Он полулежал на кровати, курил. Потом приподнялся на локоть, в углах рта спряталась презрительная улыбка.

— А я думал, ты в Одессе-матушке, под солнышком живот греешь.

— О-о, Степка-цыган везде побывал! — бахвалится гость. В то же время и о еде не забывает. У Степки-цыгана волчий аппетит — с утра ничего во рту не было. Ехал зайцем на поезде, ссадили. Покрутился на вокзале, хотел поживиться, да чуть в милицию не угодил. Тогда-то и вспомнил, что в этом районе на лесоучастке должен работать Генка. До обеда проторчал у чайной. Здесь, как ему подсказали, останавливаются машины — на автобус денег не было. На попутной добрался до лесопункта, разузнал у шофера, где живет Генка Заварухин. Бегом в общежитие, отыскал комнату. В комнате паренек. Он объяснил, что Генка на собрании, что Генке за хорошую работу должны премию дать… И ушел, даже не попросив Степку-цыгана покинуть комнату… «Ой, мил-человек, — думал Степка-цыган, — не знаешь, кого оставляешь в комнате…»

— А ты, слышал, премию получил? Сколько кусков отвалили? — бренчал консервной банкой гость.

— Ну, ты, кусочник! — поднялся с кровати Генка. Подошел, вырвал банку, бросил на стол. — Если пошарить приехал, не вздумай, башку сверну!

— Да ты что?! Верно говорю, в гости заехал! — клялся Степка-цыган.

— Раз в гости, тогда раздевайся, — остыл Генка. — Ляжешь на ту кровать, она пустует. Ребята на концерт остались, не скоро придут. — Заварухин разделся, выключил свет. Долго лежал молча, потом сказал:

— А от премии, Степка, я отказался… Сам отказался.

— Как отказался?! Заливаешь, Генка! Ты всегда такой шутник!..

— Не рогочи, верно говорю. И сам не пойму, как это случилось. Одно на уме было — ведь соревновались честно. Одинаково пупы рвали. Если б слесарюга у них трубку не переморозил, тогда б другое дело… Да что тебе толковать, все равно не поймешь…

На соседней кровати заворочался Степка-цыган. «Чепуху какую-то мелет, — подумал он. — Соревнование — это игра, неважно, как соревновались, важен результат… — Нет, это же надо, от костюма отказался! — И тут же он поймал себя на мысли: Генка за это время, как освободился, узнал что-то такое, чего ему, Степке-цыгану, пока никак не понять… Выходит, я ему завидую, — изумился Степка-цыган, — ему, который тут вкалывает, как карла…»

— Куда путь держишь? — снова подал голос Генка.

— Эх, и сам не знаю, — вздыхает Степка-цыган. — Поверишь, с этой бы кровати никуда не уехал…

«Значит, не сладко бродить по свету, — размышляет Генка, — если матрац, набитый соломой, периной кажется».

Машина, груженная лесом, вдруг осела на заднее колесо. Накренилась. Приехали! Это уже третья поломка за день. И у всех трех машин полетели рессоры. Полетели — это значит лопнули, то ли с краю, то ли посредине, но так или иначе — поломка.

— Кто дал право перегружать машины? — спросила Рита одного из шоферов. Тот, этак небрежно, возьми да и скажи:

— Грузят, мы и возим. Нам-то что!

Рита разыскала механика Сычева. Михаил Михайлович только плечами пожимал — я, мол, здесь при чем? Мое дело ремонтировать, ваше — возить, заготавливать лес. Рита так и задохнулась от злости, на переносице брови ленточкой сошлись, на щеках румянец проступил.

— Как это вы ни при чем?! Вы что же, ждете, пока все машины выйдут из строя!.. А ну, едем на верхний склад.

Поехали. На автокране в эту смену работал Санька Тынянов. Осенью, в период дождей, он женился. И парня словно подменили — остепенился, про балагурство забыл. Братья Близнецовы только успевали заносить стропы. Толстомерное бревно повисло в воздухе, ухнуло на машину, колокольцами перекликнулись цепи. Машина присела на правые колеса. Второе бревно — на левые. Третье — на все колеса. Машина будто ниже стала. Точно в землю вросла.

— Стоп! — подала знак крановщику Волошина.

— В чем дело, Маргарита Ильинична? — высунулся из кабины Санька. У Саньки дурацкая привычка скалить зубы даже тогда, когда разговаривают с ним серьезно.

— Не видишь, машину перегрузил! Очки нужны?..

— Зрячий, и так увижу, — беззлобно отозвался крановщик.

С передней площадки лесовоза спрыгнул на землю шофер Николай Ерохов. Не спеша, вразвалку подошел к начальству. У Николая полушубок блестит от мазута, лицо обожжено морозами.

— О чем разговор, товарищи начальники? — Николай снял рукавицы, сунул их за ремень.

— Почему, товарищ Ерохов, машину перегружаете? — дышит морозным паром Волошина. Не ко времени мизинец на правой ноге ощутимо заныл, стало покалывать, как иголочками. «Надо двигаться, не стоять на месте», — думает она. Взяла за рукав Ерохов а, повела к машине. — Сколько, по-твоему, здесь кубометров?

Николай мнется.

— Сколько? — не отступает Волошина.

— Ну, кубиков двенадцать, — щурит тот глаза.

— А сколько можно погружать?

— Сколько, сколько! — Николай перевел взгляд на механика, с механика на автокрановщика.

— Тынянов, снимай эти два бревна, — скомандовала Рита. Неудобно приплясывать, но приходится — покалывание иголочек в палец усилилось. — Снимай, снимай! — Она не обращает внимания на просьбу Ерохова отвезти хотя бы этот лес. «Сегодня же переговорю с Наумовым, — думает Рита. — Пусть специальный приказ напишет: при перегрузке машин поломки относить за счет водителей, — и сама вдруг удивилась своей строгости. — Может быть, помягче? Нет, иначе через полмесяца — месяц не только рессоры, но и подшипники полетят…»

Дорогой в поселок Рита нагрубила механику. Михаил Михайлович только отдувался. «Вот баба, даже за себя не может постоять», — смотрела в лобовое стекло Волошина на убегающее под колеса белое полотно дороги. Последнее время она ощущала необыкновенную легкость, будто ее кто-то подхватил сильными ручищами и понес. Ни минуты не сиделось дома. Везде хотелось поспеть самой, до всего дотянуться, сделать, увидеть…

Хотя Рита и продолжала встречаться по вечерам с Платоном, но чувства ее как бы раздвоились. Мысли девушки все чаще стал занимать Турасов… Рита боялась этого второго чувства. Как бы желая перебороть его, она чаще встречалась с Платоном, она хотела узнать его ближе, чтобы никто иной, только этот паренек владел ее чувствами. Но Платон оставался для нее только отличным свойским парнем. С ним было просто и легко, как если бы она встречалась с другом детства или со школьным товарищем. «Кстати, как он там сегодня? — подумала Рита. — Справится ли за вальщика? Сысоев заболел, не вышел на работу…»

Они ехали в кабине трое. Рита между Ероховым и механиком. Михаил Михайлович смотрел в отпотевшее боковое стекло и часто протирал его рукавицей. Николай всю дорогу насвистывал какую-то песенку. Все уши Рите просвистел. Но не могла же она ему запретить свистеть. Другое дело — запретить перегружать машину.

Когда вылезли из кабины, Ерохов окликнул Риту.

— Маргарита Ильинична, а ведь в кабине тоже втроем не положено…

Рита улыбнулась, шутя погрозила пальцем — подметил-таки.

— Молодец, в другой раз не пускай. — Ноги отогрелись, мизинец больше не покалывало.

Наумова в конторе не оказалось. Сказали, что он уехал на нижний склад. В контору начальник лесопункта заявился только во второй половине дня. Валенки гремели, как железные. На полушубке блестящими росинками застыли капельки воды. Он почесал ладонью небритый подбородок, прислонился к обогревателю печи.

— До костей промерз, — сказал Наумов. — Машина на реке в пустоту угодила, еле вытащили…

Из диспетчерской принесли сводку вывезенной за день древесины. Леонид Павлович долго вертел в пальцах бумажный квадратик, сопел. Проследил валенками до стола, положил сводку под стекло.

— Да-а, — пробарабанил по стеклу пальцами, изучающе посмотрел на Волошину. — На тридцать кубометров сегодня вывезли меньше, — сипло выговорил он. — Почему?

— Вы же знаете почему, зачем спрашиваете? — шаркнула локтями по столу Рита.

— Я ничего не знаю, — упрямо повторил Наумов. Ему неудобно было заявить прямо, что он против распоряжения технорука, что он за перегрузку машин. — Мне важно то, что снизилась вывозка. Вот сейчас позвонит директор, — дотронулся он пальцами до телефонного аппарата, — спросит, сколько вывезли за день. Спросит, почему меньше. Что посоветуете ему ответить? — склонил на бок голову Леонид Павлович.

Было хуже всего слушать его ровный голос. Он жужжал надоедливо, подобно осе, летающей над ухом.

— Объясните все, как есть на самом деле. Зачем обманывать себя, Леонид Павлович? Неужели вы не хотите понять, что, перегружая машины, мы можем лишиться их?!. Мы просто не выполним план!

— Вот-вот! — оживился Наумов. — Я же говорил, запас не следовало трогать.

— Леонид Павлович, — потеряла всякое терпение Волошина, — зачем разводить демагогию?!

— Я не демагог, — в свою очередь обозлился Наумов. — Я не меньше вас болею за план!

— Хорошо, дорогой Леонид Павлович, вы болеете за план, — озорно блеснула глазами Волошина, — но зачем небритым ходить?

— Что?! — Наумов дотронулся до подбородка. Некоторое время непонимающе взирал на технорука, потом упал на стул и долго, сипло смеялся. — Ох, уж вы, женщины! — сквозь смех говорил он. — Выходите замуж, Маргарита Ильинична, в этом ваше и мое спасение…

— Почему? — удивленно вскинула ресницы Рита.

— Станете, как это сказать, — Леонид Павлович наморщил лоб, — мягче, что ли… На свадьбу только обязательно пригласите. Начальника не пригласить грешно.

— Ладно, позову. Только приказ подпишите.

— Какой такой еще приказ?

— При перегрузке машин поломку относить за счет водителя.

— Вечером соберем мастеров, пригласим механика, обсудим… — почесал заросший подбородок Наумов. Теперь он ему не давал покоя. Надо же!

Ветер путался в густой кроне кедра, кидался в Платона сыпучими пригоршнями снега, дерево набатно гудело. Оно словно исполняло свою лебединую песню. Но у Платона своя песня — хлесткое жужжание бензопилы больно ударяет в уши, отзывается в голове тысячами маленьких, звонких колокольцев…

Сегодня он подменил заболевшего вальщика. И немало будто стажировался, а стал работать один, все пошло шиворот-навыворот. Деревья никак не хотели падать по ходу волока, а здесь еще со стороны болота потянул ветер. Платон решил прибегнуть к помощи шеста. Один конец упер в дерево, на другой налег грудью. Поднатужился. Кедр скрипнул, закачался, но устоял. «Большой недорез оставил, — подумал Платон и снова подналег на шест. — Дерево должно упасть по ходу волока, иначе какой к черту из меня вальщик».

Гудит крона, сопротивляется дерево. Но, видать, человек сильнее — стало крениться, ломая сучья, ухнуло в снег. «Все!» — Платон с радостным чувством опустился на пень, достал пачку папирос, задымил. Жарко. Нелегкой оказалась борьба с деревом. И все-таки даже эта маленькая победа радует парня. Наконец-то непокорный кедр лежит по ходу волока.

— Как дела, Платон? — кричит из-за ближайших деревьев Тося.

— Отлично! — отзывается Корешов. Бросил окурок в снег, снова принялся за работу. Ребята поговаривают — и в этом году надо вызвать на соревнование Заварухина. С премией разобрались. Вручили ее все-таки Генке, а длинноногому Косте всыпали под самую завязку. Парень сейчас ходит, как в воду опущенный…

В обеденный перерыв Платон, читая газету, на третьей полосе увидел несколько стихотворений, подписанных Ритой. Это его удивило. Но вслед за удивлением появилось огорчение. Чем оно было вызвано, Платон и сам до конца не понял. «Почему Рита при встречах ни словом не обмолвилась о стихах? Неужели она считает, что это меня вовсе не касается? — спрашивал себя Платон. — А ведь, послав стихи, она не могла не волноваться, не могла не переживать…» — Досада сменилась обидой. Впервые закралось сомнение в подлинности Ритиных чувств…

Вечером, после работы, он переоделся и пошел на место их обычного свидания. Ждал до тех пор, пока не замерз, но Рита не приходила. По дорожке к дому Катерины спешит Петро Суворов. Под пальто карман оттопыривается.

— Эй, парень, нос отморозишь!

— Ничего, я привычный, — притопывает ногами Корешов.

— Не жди Ритку, — Петро часто их видит возле дома Катерины. — Они в конторе совещаются… Зайдем, обогреешься, что на улице торчать?

Платон бы, конечно, обогреться не против, но как-то неудобно, мнется.

— Пойдем, — тянет за рукав Петро. — Катерина баба добрая, не кусается…

У Катерины плита докрасна натоплена. На печи в кастрюле картофель булькает. Сама хозяйка от жары разомлела, раскраснелась, сама как печь.

— Вот гостя привел, — бубнит Петро.

— А-а, солдатик! — глаза у Катерины смеются. В такие глаза, как у этой женщины, посмотришь — и утонешь в них. Катерина надвигается на парня высокой грудью. — Что, соколик, замерз, Ритку-то дожидаючи? Большую птицу поймал, смотри не выпусти, — она поводит плечом. — Ну, да мы сейчас тебя отогреем! Петро, сади гостя за стол.

— Я на минутку, — отнекивается Платон.

— Никуда твой технорук не убежит, — убежденно говорит Петро. — Они там заседают, а мы здесь засядем. Ха-ха-ха!

— Ну-ну, соколик, — подталкивает в спину парня Катерина. Неожиданно хлопает его ладошкой по плечу. — Люблю здоровых мужчин! Был бы ты, соколик, постарше, ей-богу опутала бы, а Петра побоку, — смеется озорная вдова.

Петро только тянет в улыбке рот, улыбается и Платон. И что ломаться, ведь люди-то они простые, и с ними просто и хорошо. Выпили, закусили, поговорили о разном.

— Спасибо, мне пора, — стал прощаться Корешов.

— Ты не стесняйся, заходи, — по-хозяйски приглашает Петро. Он сидит за столом в нижней рубашке, из-под распахнутого ворота видна волосатая грудь.

— Зайду, — обещает Корешов. От жары и водки голова кругом идет. Скорее на улицу. Хватил ртом морозный воздух раз, другой, легче стало. В окне конторки еще свет горит. Платон прибавил шагу. В самое время попал. Совещание только что закончилось. Вечер лунный, далеко видать.

Рита уж так, больше по привычке, посмотрела на дорогу. Маячит кто-то на ней. «Платон, — соображает она. — Вот глупый, сколько времени на улице мерзнет». — Рита еще не ужинала и одета по-рабочему.

— Рита, домой пора, — зовет отец.

— Ты иди, папа, я сейчас…

Илья Филиппович пошел было, но потом остановился, оглянулся. Куда это дочь направилась? Волошин давно приметил, что она по вечерам где-то пропадает. Не похоже, чтобы в клубе — домой придет, ног от холода не чувствует. «Уж не тот ли парень, кого на праздник Ритка приглашала?» — смекает Илья Филиппович. Но попробуй разгляди отсюда, с кем она на дороге встретилась. Подойти неудобно. Ладно, не маленькая, чтобы за нею присматривать…

Между тем Рита повстречалась с Корешовым. Обоняние у девушки острое — сразу уловила запах водки.

— Ты где это хлебнул?

— Суворов затащил погреться к Катерине. Угостили, как тут откажешься, — оправдывался Платон.

— А я-то думала на улице мерз!.. На первый раз прощаю, а больше не вздумай приходить выпивши. Пойдем, проводишь меня до дому. Есть так хочу!..

Платон взял под руку Риту, пошли. Глядь, у калитки сам Волошин стоит. Платон оробел. Но Рита держит за руку. «А, будь что будет», — думает парень. Хотел о стихах спросить, да только ли о стихах, но, как видно, сегодня не удастся.

— Поужинала бы, дочка, — говорит Илья Филиппович. — И дружка своего пригласи… — многозначительно прокашливается. Все ясно.

Степка-цыган отсыпался три дня. Три дня отъедался на заварухинских харчах. Повеселел. Где-то раздобыл гитару с ярко-красным бантом на грифе и по вечерам в комнате устраивал концерты. На четвертый день терпение у Генки лопнуло. Выждав, когда никого не было в комнате, встряхнул Степку-цыгана за грудки.

— Долго будешь на иждивении сидеть?

— Ба! — стукнул тот себя по лбу ладонью. — Разве я вам бесплатно концерты даю?!

— Бросай дурачка корчить! — не отступался Генка. — Или дуй работать, или проваливай ко всем чертям!.. Хочешь, в свою бригаду возьму, мне как раз нужен помощник.

— Не-ет, — покрутил Степка-цыган кудлатой головой. — От работы кони дохнут, а у меня артистическая натура.

— Ну вот что, артистическая натура, собирайся и аллюра отсюда!

— Гонишь? Ладно, завтра утром скроюсь с глаз.

— Собирайся сейчас. Я твои фокусы знаю.

Не понравился Заварухину разговор о простынях. Хватит с него и того, что с этими простынями едва не угодил в паршивую историю. Потом их подбросили к соседу под кровать…

— Эх, забыл старых корешей! — вздохнул Степка-цыган.

— Не трави, никаких корешей у меня и не было, — отрезал Генка. — Ну, живо собирайся, скоро автобус отойдет.

Сборы у Степки-цыгана недолги. Надел свое потрепанное пальтишко, стоптанные сапоги. Через плечо мешок, под мышку гитару.

— Чья гитара?

— Гитара? А-а, этот инструмент! — Степка-цыган большим пальцем прошелся по струнам, понюхал надушенный бант. — Дусечки-агитаточки вашей.

— Оставь, верну сам. Пойдем, артистическая душа, — подтолкнул к двери гостя Генка.

По улице шагали рядом. Степка-цыган, втянув голову в плечи, Генка, засунув руки в карманы полупальто, часто, сквозь зубы, цыркая под ноги.

— Подожди, — остановился Заварухин. Забежал в магазин. Вышел, неся в руках бумажный сверток. Сунул Степке. — Держи на дорогу. Куда двинешь, в город? Вот деньги на билет.

У Степки-цыгана глаза засветились радостью. Когда садился в автобус, по-бабьи слезу пустил.

— Спасибо, друг, за деньги, за жратву.

— Может быть, останешься, поработаешь?

— Не-ет, — отрицательно покачал тот головой. — Я лес не люблю. Приеду в город, на судно устроюсь. Море мне больше подходит, там простору много… Люблю, когда простору много, — размечтался Степка. — И небо синее, и море синее, и видать далеко, далеко… А тайга не для меня, в тайге тесно…

— Давай лапу, — Генка весело подмигнул. — И тебе спасибо. Напомнил мне воровскую жизнь, и я умнее стал. Прощай. — Он приподнял шапку и, не оглядываясь, зашагал к общежитию.

Долго смотрел ему вслед Степка-цыган, чесал за ухом, вздыхал. Окликнул мальчугана, вытащил из мешка новенький заварухинский костюм — премию.

— Вон дядя пошагал, видишь? Догони, отдай ему это. Скажи, Степка-цыган прощения просит. — Он пощупал пальцами лацкан пиджака: «Чистая шерсть!» — Эх! Ну, беги!

Мальчуган опрометью кинулся за Генкой.

Степка-цыган сел на свободное место, на место, которое он оплатил, с которого его никто не имел права теперь согнать…