Бурелом

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Горела лучшая лесосека. Прожорливые языки пламени лизали смолистые стволы кедров; от кипящих в пожарище сучьев раздавались по тайге выстрелы. Шлейф дыма, прижатый ветром, стлался по распадку, гнал впереди себя пышнохвостых белок, полосатых бурундуков. Схватившись с належенных мест, уносились в сопки быстроногие косули, всякая живая тварь уносила ноги подальше от пожара…

Наумов охрипшим от волнения голосом кричал в телефонную трубку:

— Да, да, пожар!.. Что, не слышу! Понятно. До самолетов будем бороться своими силами… — бросил трубку, кинулся бегом на улицу, где поджидала его машина. Вперед ушло пять кузовных и автобус. Уехали все, кого только можно было собрать в поселке; пошли даже женщины, прямо от кухонных плит, так и не успев накормить мужей ужином.

Случись бы пожар во время работы — потушить раз плюнуть. Но он начался после работы, когда последние автобусы покинули верхний склад, когда над лесосеками нависла настороженная, глубокая тишина. Как после боя, еще с неостывшими двигателями, стояли в немом молчании тракторы; в обогревательной будке, матово поблескивая режущими цепями, лежали мотопилы. Ночная бригада слесарей делала профилактический осмотр механизмов. Длинноногий Костя Носов травил анекдоты.

В машинном диске, врытом в землю, весело шипели поленья, облитые машинным маслом. За такую приправу механик участка не однажды делал выговор. Но пойди узнай — к утру в обмасленном диске оставались тлеющие угли — и все. Костя пек в них картошку в мундирах и, скаредничая, раздавал по одной своим напарникам-слесарям. Однако в этот вечер картошке суждено было самой превратиться в уголья. На полуслове Костя вдруг замолк и, вскинув руки, заорал, точно его самого посадили на раскаленный диск:

— Пожар! Лесосека горит!..

Повскакивали слесари. Ничего не понимая, таращились на тайгу. Еще минуту назад там ничего не было, и вдруг широкой полосой из-за деревьев поднялся дым, тотчас в воздухе запахло гарью. Парни недоуменно переглянулись, похватали кто топор, кто лопату, кинулись в лес. Костя Носов позади всех — недаром у него длинные ноги. Ветки больно хлестали по лицам. Поздно! Огонь стеной загородил парням дорогу, дышал жаром, перекидывался с ветки на ветку, шипел, бросаясь искрами и пеплом. Под его напором шаг за шагом отступали парни. «Нет, вчетвером не совладать», — поняли они. Дым ел глаза, першило в горле, стало страшно…

— Бежим! — выдохнул Костя. — Надо в поселок, сказать всем!..

— Беги, мы будем просеку гнать… Ах черт, жжет-то как!

Спустя полтора часа приехали первые машины. Огонь уже бушевал вовсю. Ветер гнал его к верхнему складу. Только широкая просека могла преградить ему дорогу. Тракторы и автокран отвели подальше; погрузили и отвезли в надежное место бочки с соляром и горючим.

Было жарко и душно. У Платона по лицу градом струился пот, во рту было солоно и горько, словно выпил морской воды. А над тайгой, разгоняя вечерние сумерки, полыхало пламя — языкатое, голодное, беспощадное. Потом над головами, высоко в небе зарокотали самолеты. В отблеске пожарища вспыхнули белыми светлячками купола парашютов. Отсюда казалось, что парашютисты опускались прямо в клокочущий котел огня.

И это все, что осталось от Панаса Корешова. А какой был орел, какой умница!.. Просто не верилось, что он изменник, предатель. Поликарп Данилович рассудил так: сам не видел, был ли он в банде, а слухи есть слухи… Он облюбовал подходящее место неподалеку от землянки, ножом принялся рыть могилу. Теперь не нужна Панасу глубокая… Копает Поликарп Данилович, а из головы не выходит странная смерть Корешова.

«А, может быть, это не он? — усомнился Поликарп Данилович. — Нет, нет, он, больше никто другой».

Когда начал переносить прах, на топчане, под черепом обнаружил ветхую тетрадь. Страницы пожелтели, написанное едва проступало… Поликарп Данилович бережно спрятал ее за пазуху. Отметил то место, где захоронил Корешова и зашагал домой. В ногах вдруг ощутил страшную усталость и на душе усталость. Отчего-то Поликарпу Даниловичу вспомнился Платон. «Да, внуки не отвечают за дедов, а ведь ранило паренька… Недобрая память ранила».

Огонь несколько сбили, но все-таки он еще упорно продолжал пожирать деревья. Огромными факелами полыхали они в ночи. Десятки кубометров первосортного леса были испепелены, превращены в уголья. В самом пекле орудовала пожарная авиация…

— Жжет-то как, а! — рукавом вытер Виктор лицо. У Платона и у самого гимнастерка так нагрелась, что, казалось, вот-вот вспыхнет.

— Жарища, верно, — согласился он.

— Живей, живей, товарищи! — был слышен голос Леонида Павловича. — Надо успеть отгородиться просекой…

Пустили кусторез. Как черный утюг он ползал взад и вперед, взад и вперед.

Кое-где ручейки огня добежали до просеки. Здесь они начинали метаться по сторонам, но перемахнуть через просеку не хватало сил… С рассветом пожар сломили. Едким дымом исходила земля. Дико, неестественно торчали голые, обугленные стволы деревьев.

— Как после атомного взрыва, — сказал длинноногий Костя.

— Атомщик нашелся! — сплюнул Анатолий.

Они лежали вповалку, на земле, дожидаясь, когда придет за ними очередная машина.

Костя было полез в пузырь, но, видя, что Заварухина рядом нет, присмирел. Тося срывал с дерева росистые листья и прикладывал к щеке. Какая-то головешка стрельнула и попала ему в щеку.

— С чего бы это лес загорелся, а? Дыма без огня не бывает, — глубокомысленно изрек он.

— Не отбирай у Коробушкина хлеб, — заметил Виктор. — Из тебя бы второй Шерлок Холмс получился.

— А из тебя истеричка.

— Ха-ха-ха!

— Как мальчишки, — бурчал Николай. Он был единственным «женатиком» в бригаде Сорокина. — И поговорить серьезно не могут…

— Старый хрыч! — закинул за голову руки Виктор. — Был у нас на батарее такой ефрейтор, каптенармус Васька Кишко, так тот все бурчал и бурчал. Однажды его командир батареи вызвал к себе и говорит: «Ефрейтор Кишко, почему махорку не получили?» А наш Васька возьми да брякни: «Указывают все, пошли бы да и получили…» Шарик за шарик у парня зашел, что ли. Командир батареи ему на всю катушку отвалил губы.

— Не смешно, — подпер подбородок Николай.

— Если не смешно, расскажи, как ты первую ночь со своей Наташкой спал… Говорят, она среди ночи от тебя к своей мамаше сбежала…

Николай густо покраснел, вскочил и ушел к мужчинам. А ребята покатывались со смеху. Допекли-таки.

Карта лесного массива лежала перед Волошиной. Черным карандашом очерчено место пожара. По предварительным подсчетам погибло около тысячи кубометров деловой древесины. Погибла та лесосека, на которую больше всего рассчитывали. Что толку, что наехала комиссия из лесхоза, что толку, что составили акт. Этим делу не поможешь. Надо отводить новую лесосеку, расчищать верхний склад, проложить волок. На это уйдет по меньшей мере месяц, а то и больше.

Рита устало откинулась на спинку стула, встретила вопросительный взгляд Наумова. Но что ему ответить, когда сама ничего не придумала. Вчера приезжал директор леспромхоза, а сегодня утром звонил и требовал к вечеру доложить соображения по поводу отведения новой лесосеки.

«Странный он какой-то», — подумала Рита о Турасове. Вспомнилось, как он тогда, сидя на корточках, выручал из беды цветок, а потом размечтался о высокоорганизованном лесном хозяйстве… Однако какой же массив отвести под новые лесосеки? Цветки цветками, а Турасов может строго отчитать за нерасторопность.

— Вся ставка на Медвежью, — хрипло выдавил Леонид Павлович. Он был все в том же кургузом ватнике, но лицо за эти дни осунулось, на щеках и подбородке пробилась жесткая щетина. — Остальные лесосеки очень слабые, — Наумов опустил руки на настольное стекло. — Просил, чтобы дали еще один кусторез и корчеватель, — Турасов отказал…

— Начальству видней, — в тон ему вставила Рита. — Сейчас надо кончать дорогу, не то пойдут дожди, завязнем по самые уши. Отец обещал сегодня пустить бульдозер. Кстати, вот и…

В кабинет вошел Волошин, следом за ним участковый, поправляя портупею. Сели. Коробушкин прямо, по-военному, Илья Филиппович уперся ладонями в коленки.

— Что нового? — обратился Наумов к участковому.

— Пока ничего, — пожал тот плечами.

— Допрашивал бригаду ремонтников. Они утверждают, что на верхнем складе, кроме них, никого не было. Опять, наверное, чья-нибудь неосторожность. — Коробушкин попеременно прощупал глазами каждого сидящего в кабинете. — Не научились еще лес беречь. Вот так!.. Ладно, я пойду.

— Иди, — качнул головой Наумов. — Илья Филиппович, бульдозер на дорогу поставил?

— Работает уже, — хмуро отговорился тот. — Надумали что? Думайте, я в лес поеду, — сказал Волошин.

Рита снова уставилась в карту. Вместо того чтобы искать выход из создавшегося положения, девушка отчего-то со всеми подробностями вспомнила ночь, когда бушевал пожар. Надо было оттащить в сторону куст орешника, но силы иссякли, хоть плачь. Звать на помощь стыдно. Вдруг из темноты вынырнул какой-то парень, легко поднял куст и понес его. В это время пучок света от фар кустореза упал на спину этого человека. Рита успела разглядеть выцветшую гимнастерку. Свет погас, и темнота снова поглотила его. Рита его больше не видела, но теперь ее не покидало чувство, что он здесь, рядом, работает рука об руку с ней…

За перегородкой постукивали костяшки счет. На месте Наденьки сидела другая девушка. Наденька ушла работать в лес. Этакое хрупкое существо вдруг взбунтовалось — не хочу сидеть в конторе и все тут. И направили, что поделаешь, человек волен в своем выборе места под солнцем.

— Вот здесь я думаю отвести новую лесосеку, — Рита ногтем очертила предполагаемое место новых лесоразработок.

— Отводить так отводить, — вздохнул Леонид Павлович.

— План наверняка провалим…

— Вы, Леонид Павлович, пошли бы побрились.

— Гм, — Наумов потрогал пальцами подбородок, усмехнулся. — Пожалуй, вы правы, пойду.

— Вот так бы давно, — Рита тоже встала, сложила карту. — Доложите сами о принятом решении, я поеду в лес.

Из конца в конец поселка разгуливал уже по-осеннему тугой, строптивый ветер. Из тайги несло запахом жухлых листьев и смолистого кедрача. Склон ближайшей сопки, еще недавно такой зеленый, побурел, оделся разноцветными заплатами, то ярко-желтыми, то багряными, как закатное, непогоднее солнце, то коричневыми пятнами орешников. Из тайги целыми ордами вылетали жучки-коровки. Они облепили стены домов, набивались в комнаты, кухни. Хозяйки метлами выгребали жучков за порог. Но их сменяли новые, такие же упорные, назойливые, как всякая живая тварь, почувствовавшая свою кончину…

Приехав на участок, Рита прошла к дороге, где бульдозер стальным ножом зарывался в почву и огромными ломтями отваливал ее на обочину. Под снятой почвой белыми пятаками проглядывала галька. Рита с сомнением прошлась по ней. Галька с прослойками вязкой, желтой глины расползалась под ногами. «Как бы не пришлось снимать еще слой, — с тревогой подумала она, — тогда вывозку завалим».

Пожар, текущие дела как-то оттеснили на задний план ее проект с перестройкой работы лесоучастка. Турасов сказал ей, что этой зимой они, возможно, попробуют работать, как предлагала Волошина. Зима покажет, стоит ли возвращаться к сезонной вывозке леса. Поэтому зима требовала большой и серьезной подготовки.

На верхнем складе дымили костры — сжигали сучья. Рита пересекла его и по наезженному волоку стала углубляться в лес. Здесь было тише, почти совсем не ощущалось ветра. По земле точно прошлись огромные стальные полозья — так укатали ее хлысты.

В кустах прокричала пичуга.

— Тю-тю! — откликнулась легким посвистом Рита.

— Тю-тю! — передразнила пичуга.

Клуб напоминал Платону казарму. Он был длинен, узок, с большой печью у стены. На заднике сцены мудрый художник нарисовал идущий по волоку трактор с пачкой хлыстов. Трактор походил на самовар, а хлысты — на телеграфные столбы: без коры, без единого сучочка. А по краям волока громоздились друг на дружке деревья, которые не значились ни в одном лесхозовском справочнике.

На сцене под суфлера Тося и Сашенька Вязова разучивали роли.

Виктор ревниво следил за каждым движением Сашеньки. Он то и дело толкал в бок Платона.

— У Сашки талант, чистая артистка…

Платон двусмысленно пожимал плечами. Монолог Сашенька читала напыщенно, не своим голосом, движения были неестественные, как в опере. Ничего такого Платон, конечно, не сказал Виктору. Не хотелось разочаровывать друга, пусть думает, что она краше всех и талантливее всех…

Девчата, щелкавшие кедровые орехи, позевывали в ладошки, оглядывались на друзей. Без стеснения, оценивающе рассматривали Корешова. Наклонялись друг к другу, перешептывались, посмеивались. Парень, наверняка, им нравился… Были среди них и постарше девчата: Рита Волошина, Саша Вязова и совсем еще молоденькие, только что вышедшие из-под родительского надзора. Они, как птенцы, покинувшие гнездо, весело щебетали, перемигивались и сообща строчили кому-то из парней записку. Потом эта записка каким-то образом очутилась на коленях у Платона. Платон ее развернул. На клочке бумажки крупными (печатными!) буквами было написано:

Платон усмехнулся и стал гадать, какая же из них «хочит подружить».

Репетиция проходила вяло. Она наскучила не только зрителям, но и самим участникам. Сашенька обвиняла суфлера (им был Костя Носов), что подсказывает он никудышно. Тот разыграл обиженного, швырнул пьесу на стол, демонстративно покинул сцену. Тося бормотал что-то невнятное и просил «прекратить панику, ибо паника — не к лицу молодежи». Сам он играл роль старика, колхозного конюха, и одет был в шубу. В шубе жарко, от шубы за версту пахло овечьим пометом, но он терпел. А его напарница, Сашенька, уже болтала с подругами, позабыв и о сомлевшем от жары Тосе, и о неудачливом суфлере…

От парней отделился Генка Заварухин. Он взошел на сцену, вытряхнул Тосю из полушубка, хлопнул в ладошки.

— А ну, девки, помогай растащить скамейки, танцевать будем. — Он деланно зевнул и добавил: — Заснуть можно на вашей репетиции.

Предложение его и девчатам и парням пришлось по душе. Генка первым взялся за конец скамьи, кивнул Платону:

— Помоги, Кореш.

Вместе с Генкой они отнесли и поставили скамью у стены. Также молча возвратились за второй. Заварухин больше ни слова, ни полслова не сказал ему. А Платону наплевать — пусть хоть всю жизнь не разговаривает, он в друзья не набивался. Платон станцевал один-другой танец и совсем неожиданно захандрил. С ним такое иногда случалось. Вспомнился город, ребята из порта… Клуб вдруг показался ему тесным, неуютным, жизнь серой и однообразной. Неужели так и пролетит вся жизнь — утром на работу, вечером с работы. Дождаться воскресенья, чтобы потанцевать в клубе или на «тырлах», посмотреть самодеятельность… А там семья, дети — все.

Вечер был испорчен вконец. Платон выскользнул на улицу. Душно и тихо. После города у Платона несколько дней было такое ощущение, будто он оглох. Особенно вот в такие вечера. Даже лая собачьего не слышно. Сегодня возвратился старик Сорокин. В тайге словно язык откусил. Заперся в своей комнате. Виктор поглядел в щелочку и сказал: «Батя грамоте обучается, тетрадку какую-то мусолит». «Интересный старик, — размышлял Платон. — Надо бы о деде у него подробнее расспросить, какой он ни был, а все же интересно…»

Когда возвратился Корешов из клуба, Поликарп Данилович еще не спал. Он расхаживал по избе широкими шагами и теребил бороду.

— Вот кстати, — завидев Платона, сказал он. — Не слепой, а разобрать не могу. На-ка, почитай. Прочтешь, потом расскажу.

— Что это, Поликарп Данилович?! — так и задохнулся Платон. Сердце колотилось, как молот. — Это же…

— Верно, твой дед пишет. — Старик Сорокин рассказал, как мог, и о землянке в тайге, и о всем остальном, а напоследок попросил: — Ты пока никому не говори об этой тетрадке, прочтем, потом видно будет.