Бурелом

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Река вскрылась двадцать седьмого апреля. Устремившиеся со склонов сопок потоки талой снеговой воды разрыхлили снег, проточили лед, как черви древесину. Вечером в поселок с реки донеслось уханье. Оно раскатистым эхом отозвалось в сопках. И вдруг вся река задвигалась, зашевелилась. Сухой треск слышался всю ночь. Утром он перешел в легкий шелест — друг о друга терлись льдины.

Весна.

Вскоре на нижнем складе забурлила работа. Началась скатка леса. Подымая каскады брызг, бревна падали в реку. С лесоразработок снимались люди и направлялись на сплав. Платон упросил Софу Хабибулина взять его в бригаду, на пикет, на реку, подальше от поселка; подальше от Риты. Она еще делает вид, будто бы ничего не произошло.

…В глазах рябь, в ушах шум. Плот стремительно скользит вниз по течению. Двое сплавщиков, стоя враскорячку, навалились грудью на большие свежетесаные весла. Один из них — Петро Суворов. У Петра рот полуоткрыт, глаз не сводит с бригадира, не прозевать бы команды. А Софа стоит, расставив ноги в болотных сапогах с голенищами до пояса. Оттого он кажется еще меньше ростом. Были видны только эти огромные сапоги, круглая голова с маленькими хитрыми глазами и короткие руки, словно вырастающие из сапог.

Платон и еще несколько рабочих держат на изготовку длинные скользкие шесты. На концах шестов наконечники и круто загнутые зацепы. Впереди река ломается вправо, вода здесь хлещет пенной накипью о скалу. «Здорово поработали подрывники, а все-таки еще бы вон там кусок надо было срезать», — думает Софа.

Платон то смотрит на бригадира, то переводит взгляд туда, где на изломе реки развороченная скала. Он затрудняется сказать, кто же из них спокойнее. Корешов уже знал, что плоты с домиками обычно спускают вниз по реке осторожно — цепляют тросами и ведут с берега. И только Хабибулин гонял их без всякой страховки с берега. Это рискованно, зато быстро и экономично.

Софа поднимает руку. Суворов и его напарник у весел напружиниваются, вытягивают шеи. Плот продолжает стремительно приближаться к опасному месту. У Платона от непривычки даже дух сперло, потом вдруг хмельная, озорная смелость ударила в голову. В такие минуты все нипочем. В такие минуты люди с винтовкой наперевес бросались из окопов… Вот уже видно пенное закипание и у валунов. Платон стоит всего в двух-трех шагах от Хабибулина. И вдруг слышит, как тот отсчитывает вслух:

— Раз, два, три…

На правом низком и заболоченном берегу мелькают чахлые деревца, обглоданные давними пожарами. Рядом с плотом, поблескивая облизанными боками, небольшие льдинки. Изредка догоняют плот бревна, тараном нацеленные на него.

— Одиннадцать, двенадцать…

— Ха, налегли! — гортанно выкрикивает Софа. Сам резко наклоняется, разбрасывает руки. Вот-вот и он сам, кажется, прыгнет за борт…

Петро и напарник подтянулись, занесли весла. Но плот с нарастающей скоростью продолжал мчать к валунам. И не было, кажется, такой силы, которая бы могла свернуть его с пути. Платон поднимает багор, чтобы, если понадобится, принять весь удар на себя. Принять его за того же Софу, что стоит на носу плота; за Петра Суворова, ради спасения всех этих людей, которые с ним…

В такие минуты человек, наверное, и совершает подвиги…

А валуны уже позади. Софа подмигивает, молодец, не сдрейфил, нашей закваски парень.

Хабибулин садится на чурбак. Чурбак ему служит одновременно и стулом и «капитанским мостиком» — у каждого в жизни свой «капитанский мостик». Сворачивает цигарку, довольно шмыгает носом, протягивает кисет Платону:

— Кури, парень, никакой страх не возьмет, багор клади, пронесло, теперь лагуну пойдем…

Свернули цигарки, задымили. Табак крепкий, до кишок достает, из глаз слезу выбивает. Плот все так же стремительно скользит по реке…

— Ха, налегли! — снова подает команду Софа, не вставая с чурбака. Обернулся к Платону, прощупал парня хитрыми умными глазами и сказал как бы между прочим: — Пуговица застегни, пока молод — горяч, все нипочем, придет старость — хворать будешь.

Платон хотя и видел Хабибулина в поселке несколько раз, но близко знаком с ним не был. Мужик он хороший, по всему видно…

Плот послушно юркнул в узкую горловину, разогнал тупым носом стоялую воду.

— Здесь жить будем, — делает широкий жест рукой Софа. — Здесь твоя и моя дом. Прямо курорт! — прищелкивает он языком.

Но ничего такого курортного, сколько ни таращил глаза, Платон не увидел. Плот уже покачивался в лагуне. Со всех сторон ее обступают корявый кустарники темные ели. В полукилометре подпирает небо крутобокая сопка, поросшая молодым приземистым дубняком.

— А сколько отсюда до поселка? — интересуется Платон, хотя ему совершенно безразлично сколько.

— Десять, одиннадцать, — слюнявит цигарку Софа, качает головой; уши у заячьей шапки — хлоп, хлоп. — На свидание ноги заболят бегать, — смеется бригадир.

— Ох, — вздыхает Петро, тоскливо глядит на тайгу, и, наверное, думает, что не скоро придется встретиться с Катериной, поесть такого борща, какой умеет готовить только она.

Закрепили плот тросами, закрыли вход в лагуну боном. Платона Хабибулин посылает нарубить сухого валежника для костра и для печурки, что стоит в домике, на плоту. Ночи еще обещают быть холодными, особенно здесь, на реке… Развели костер, повесили на сырую осиновую палку ведро с водой. Ухнули туда три котелка гречневой крупы. Любят сплавщики кашу покруче. «От нее в животе плотнее, — как выразился Петро, — не булькает, как от жиденького супца».

Сварили кашу, заправили мясной тушенкой, повесили в другом ведре чай кипятить.

— Он на костре, ох, как пахнет! — закатывает глаза Софа. Он сидит у костра, скрестив ноги.

Кроме Софы, на плоту семь человек. Все они из разных бригад и даже с разных мастерских подучастков. Платон рассеянно слушает болтовню Хабибулина. Он чем-то напоминает ему Портнягина, бывшего их бригадира в порту. И, вообще, эти люди такие же, как и те, грузчики. Они не умеют хитрить и прикидываться, иногда такое в глаза скажут, что не всякий бы решился. А тут и знают, что Рита стала встречаться с Тарасовым — в небольших поселках люди все друг о друге знают, — в самую бы пору разыграть сейчас парня, что, мол, с «бородой» оставила тебя технорук, а молчат. Да, эти люди стоят того, чтобы грудью пойти за них на скалы.

Вода в закопченном до самых ушек вместительном ведре, говорливо забулькала. Туда бросили несколько прутьев лимонника. Из ведра потянуло горьковато-кислым запахом, да таким стойким, что он увязался за людьми, как голодный пес. Из ведра черпали каждый своей кружкой.

— Вода нынче хорошая, — хрустит сахаром Софа. Он обмакнет его в чай, пососет, а потом снова хрустит. — Если на нижнем складе не прохлопают ушами, лес пойдет… Эх-ма, только бы двенадцатый километр не подвел! — Он носком сапога шевелит горящие головешки и снова тянется с кружкой к ведру. — На разведку ходили, там лес со дна поднимается…

— В прошлом году на двенадцатом покувыркались, — вставляет Петро. — Такой заломище наворочало, что ой-да-лю-ли! — вздыхает он, то ли снова вспомнив Катерину, то ли трудную сплавную навигацию прошлого года.

— Да-а, — тянет кто-то из рабочих.

— Смотрю я на тебя, Петро, фамилией русский, громкий фамилия, а лицо — татарский, — смешливо щурится Софа.

— Рыбак рыбака видит издалека, — говорит один из рабочих, тот самый, который стоял с Петром на веслах.

— Кто его знает, — беззлобно тянет Суворов. — Может, мамаша с каким татарином и согрешила…

— Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! — ударяет по костру дружный смех. Пламя костра колеблется, сыплет искрами.

Небо над тайгой посерело, на речку плашмя упал туман. Надвинулась глыба сопки. Из кустарников показалась ночь, черная, будто побывала перед этим в печной трубе. Затушили костер, пошли в избушку, что на плоту. В избушке жарко. В избушке чугунная печурка, упершись железными лапками в железный лист, покраснела от переваривания смолистых сучьев. Зажгли фонарь, стали укладываться спать на деревянных нарах.

Платон ворочается с боку на бок — никак не идет сон, а здесь еще молодецкий храп Петра. Может, и верно, «помрешь, трава на могиле вырастет…» Платону до слез обидно за свою мужскую гордость — «бороду Рита приклеила…» Он набрасывает чей-то полушубок, выходит из избушки. Закуривает, садится на чурбак. «Может быть, мне капитанского мостика не хватает? — спрашивает себя Корешов и ничего не может ответить. А плот слегка покачивает, убаюкивает. Вокруг жуткая тишина. И кажется, будто ты один во всем мире, во всем. — Страшно, наверное, быть одному во всем мире, страшно…» — Но за спиной из избушки доносится храп, там люди…

— Тра-та-та, тра-та-та…

Платон отворачивает воротник полушубка, напрягает слух. Нет, послышалось.

— Что не спишь, парень? — Это из избушки вышел Софа. — Думаешь? Это хорошо — когда думаешь, в твои годы надо думать…

— А в ваши все ясно? — Платон щелчком отправил окурок в воду.

— Ха-ха-ха! — тихонько посмеивается Софа. Он посмеивается и к месту и не к месту, будто всегда чему-то рад, всегда ему весело. — Сегодня все ясно, завтра ничего не ясно, — говорит афоризмами Хабибулин. — Так всю жизнь…

— Тра-та-та, тра-та-та, — снова улавливает Платон непонятные и далекие-далекие звуки. Софа тоже вскидывается, прикладывает ладонь к уху, всматривается в поблескивающую под лунным светом даль реки.

— Моторка идет! Не боится башка свернуть! Вот, ложились спать — все ясно, а сейчас ни черта не ясно, кого дьяволы несут…

У Платона перед глазами встают пенные всплески у валунов. Можно только посочувствовать смельчаку, рискнувшему идти на моторной лодке среди ночи. Вот мотор заработал на больших оборотах, потом перешел на веселый тон.

— Прошел скалу! — выдохнул Софа. Некоторое время думает и снова говорит:

— Слышу, сам Наумов идет. Значит, не зря идет, надо будить своих…

«Скажешь, Наумов, — усмехнулся про себя Платон. Как-то не вяжется с представлением о начальнике лесоучастка, чтобы тот решился идти на моторке в ночь. — А, впрочем, и в тихом болоте черти водятся».

Они с Хабибулиным сошли на берег. Пробрались к бону. Вот уже на воде видна черная точка, она растет, приближается.

— Верно отгадал, сам пожаловал, — не оборачиваясь, обронил Софа, сложив ладони рупором закричал: — Э-гей-гей! Э-гей-гей!

С лодки их заметили. Она круто свернула и, не сбавляя хода, направилась к берегу. В лодке двое. На берег выскочил Наумов.

— Хабибулин, буди народ. Беда на двенадцатом! Председатель колхоза среди ночи поднял, — кивает Наумов на своего спутника. — Там залом нагородило, вода на поля пошла, почву так и вымывает…

— Ты поезжай, я следом, — засуетился Софа.

— Это ты, Корешов? — оборачивается Наумов к Платону. — Садись к нам в лодку, а то с этим председателем скука одна… — он притворно зевает и хлопает по рту ладошкой.

Пошли полным ходом. Председатель колхоза сидит между Наумовым и Платоном. Он беспрестанно курит и в который уже раз надоедает вопросом:

— Неужели подрывника нет?

— Говорю тебе, рыбнадзор запретил на реке подрывать, — начинает сердиться Леонид Павлович. Но злит его больше не председатель, а тот, «двенадцатый». А здесь еще дьявольски хочется спать. Наумов тянется через борт, черпает ладошкой воду, умывает лицо, пырхает.

— Выкупать тебя, что ли? — донимает он председателя колхоза. — Вы, колхозники, больше в земле копаетесь. Наверное, и плавать не умеете?

— Купай, все равно на свои поля вынесет, — невозмутимо отвечает тот. Потом шуршит плащом, негромко и почему-то таинственным голосом сообщает: — К залому приближаемся. Вон сколько наворочало!..

И верно, не потребовалось и дневного света, чтобы увидеть, какой в узком проходе реки образовался залом. Вода, лишенная свободного прохода, хлынула на левый берег, на колхозные поля.

Причалили к сухому клочку земли. Стали дожидаться Хабибулина с рабочими. Наумов хмыкает, осматривая залом, крутит головой.

— Н-да, аммональчику бы здесь…

— Я же говорил, — живо вставляет председатель. — Вот бы…

— Говорил, говорил, и я тебе говорил! Не разрешает рыбнадзор.

— Да здесь ни одного пескаря нет, — убеждает председатель.

— Не знаю, не ловил, — отрезает Леонид Павлович. — И что ты ко мне присосался, как пиявка?! — потрясает руками Наумов. Он похаживает по островку два шага вперед, два — назад. Поеживается от мокрого тумана, шебуршит подошвами сапог по гальке. Галька стылая, пощелкивает кузнечиками.

Платон тоже смотрит на залом. Ему совершенно непонятно, как можно разобрать его. И вообще зачем понадобилось разбирать залом среди ночи. Разве нельзя было дождаться утра? Стоило ли беспокоить себя и людей?

На лодках-плоскодонках подошли пикетчики.

— Ничего не говори, сам вижу, — самоуверенно заявляет Софа. Вперив глазки в залом, он о чем-то думает, потом возвращается к лодкам, просит помочь ему перенести одну из лодок на другую сторону островка. Захватив длинную бечеву, Хабибулин и Петр о отплывают к залому. Софа намерен отыскать бревна, положившие начало залому. Не так-то легко найти их в этом клокочущем котле.

Накинув петлю бечевы на конец бревна, они отплыли к берегу.

— Тянем! Р-раз! — покрикивал расторопный Софа. Тянули все, даже председатель колхоза.

— Эх, сколько мы удобрения на это поле вывезли, — в короткие передышки говорил он. — Земля-то какая была, эх, урожай бы какой был!..

Платона раздражал жалобный тон председателя. «И что ноет», — подумал он, отвернулся и стал смотреть на поле. Через него перекатывалась вода. Она смывала землю, ту землю, в которую столько труда вложили люди, возможно, те самые девчата, которых он видел прошедшей зимой в колхозном клубе. Платон сцепил зубы, его вдруг обуяла злоба на этот залом, на эти торчащие во все стороны бревна. Парень с яростью тянул конец бечевы. Это словно передалось и всем остальным. Наконец, выдернули из залома первое бревно. Однако залом не шелохнулся, казалось, этот хаос из бревен окаменел и его уже не сдвинуть с места. Лодчонка с бригадиром и весловым курсировала между островком я заломом. Уже потеряли счет вытащенным бревнам, уже ладони горели от бечевы…

— Девчата возили сюда удобрения. Бывало, запрягут лошадок — и пошел! Носы на морозе покраснеют, а возят… — рассказывал председатель, смотрел на рабочих, рабочие отводили в сторону глаза, вставали и снова брались за конец бечевы.

Светало, когда с заломом было покончено.

— Закуривай! — устало сказал Наумов. Присел на борт лодки и тотчас заклевал носом.

Расселись передохнуть и остальные. От усталости трудно даже свернуть цигарки. Председатель колхоза запахнул полы брезентового плаща и, не попрощавшись, побрел в село через хлюпкое поле. Было слышно, как его сапоги чавкали по раскисшей земле. А поле парило, и вскоре фигура председателя точно растаяла в дрожащем мареве занимавшегося дня.

Небо над тайгой становилось все светлей и выше…

Рита с утра среди рабочих. За советом они идут к ней, подписывать бумажку — к Наумову. Сегодня Леонид Павлович заявился в контору сонный, вялый. Он поминутно вздыхал и в гробовую доску клял «двенадцатый». Зевота раздирала рот. Не выдержал, махнул рукой, побрел домой спать. Управляйся, Маргарита Ильинична, одна. А ей страсть как не хочется сидеть в конторе, когда на дворе весна, когда так и хочется на солнышко. Но в коридорчике толпятся люди, ожидают приема.

— Ну, кто с чем, заходи! — выкрикивает она в коридор. Садится за наумовский стол, наскоро поправляет перед зеркальцем волосы.

В кабинет не входит, а прямо-таки влетает Катерина. У вдовы обиженный вид. Еще от двери она начинает размахивать руками.

— Вы женщина, Маргарита Ильинична, вы должны меня понять!.. — Катерина пускает слезу и громко на всю контору сморкается. — Это же форменное безобразие! Вчера нарезали огороды, и — хвать, отполовинили! — рубит она ладонью перед самым носом у Риты. — Но у меня же Петро?! Я не одна.

— Но он же вам не муж — осторожно пытается возразить Рита.

— А кто ж он мне?! Ты хочешь сказать, что я шлюха! Может, я честнее других женщин. Мы с Петром живем, ни от кого не скрываем…

«На что она намекает?» — густо краснеет Рита.

— Хорошо, я поговорю с председателем комиссии. Кто там, старик Сорокин? — вдруг упавшим голосом говорит Рита.

— Да, да, он, дьявол! — радостно спохватилась Катерина. — Ты, уж, милая поговори с ним, — улещает вдова.

Вторым в кабинет входит шофер Николай Ерохов. Парень цокает подковками сапог по полу, бросает на стол кепку.

— Отпускайте, Маргарита Ильинична! Уезжаю.

— Почему? — машинально спрашивает Рита, откидывается на стуле. Краска еще не сошла со щек. — Не нравится работать в лесу?

— Не-ет, — тянет парень. — Домой потянуло, в колхоз. Там сейчас самая горячка начинается, а мать пишет — шоферов маловато. Я же с детства в колхозе был, а после армии не захотелось ехать.

— И снова сбежишь.

— Что вы, Маргарита Ильинична! Это твердо.

— Давай заявление, я скажу Наумову, подпишет. — Спасибо, Маргарита Ильинична!

— Всего хорошего, Николай. Только в колхозе береги машину, не гоняй, как здесь, — напутствует Волошина.

— Будьте уверены, троих-то уж больше никогда не посажу, — улыбается парень.

Еще четверых рабочих приняла Рита, а потом сбежала. Сбежала на нижний склад. Скатка шла ниже моста. С реки тянуло прохладой. Ветер доносил рокотание тракторов, выкрики рабочих. В этой сутолоке Рита свой человек. «Я не шлюха, мы с Петром живем, ни от кого не скрываем…» — звучат в ушах слова Катерины. «А я, что же, выходит шлюха, шлюха?» — Ноги вдруг у Риты ослабели, она ощутила страшную усталость, точно напряжение последнего месяца сказалось именно в эту минуту. Рита присела на обрезок бревна… Со стороны казалось, что Турасов ворвался в ее жизнь, как ветер в распахнутую форточку окна: подхватил со стола разбросанные листки — и закружил их… Нет, все это было намного сложнее, чем казалось с первого взгляда, и чувство к Турасову росло постепенно. Платон только разбудил его, сейчас оно плеснуло через край… Для Риты теперь не было человека дороже, чем Турасов. Отец не одобрял ее выбора. «Все не как у людей, — говорил Илья Филиппович. — Открыто и свадьбу не сыграешь, ведь он не разведен с бывшей женой…» Софья Васильевна по-матерински жалела дочь и защищала ее. «Что же, что не разведенный, — возражала она мужу. — Если друг дружку любят, им теперь ничто не помеха. Была б у него хорошая жена, приехала бы давно», — по-простому рассудила женщина…

— Маргарита Ильинична, товарищ технорук, — машет рукой мастер нижнего склада Логинов. У него сутулая спина и неимоверно длинные руки. Издалека такое впечатление, будто он идет на четвереньках. — Прямо беда с этими косами, — говорит Логинов, сглатывая окончания слов, — хоть выгрызай изо льда бревна…

«Бревна, бревна, — вслед за ним повторяет про себя Рита. — Какие бревна? Ах, да!» Она вскидывает голову, медленно соображает.

— Их будем скатывать в последнюю очередь, — наконец принимает она решение. — К тому времени лед подтает…

— Едва ли, — переминается Логинов и делает какое-то странное движение руками.

— Ладно, что-нибудь придумаем. — Рите не хочется сейчас задумываться над этим. И так голова кругом идет. А в ушах стоит звон, долгий и нудный звон.

Но Логинов продолжает что-то говорить о скате, о ранней весне, жалуется, что на скатке недостаточно тракторов. Мастерам всегда недостаточно механизмов, им хоть весь тракторный парк подавай. Рита почти не слушает Логинова. В сердце заползает непонятная тревога: все утро она ждала от Турасова телефонного звонка. Еще не было такого дня, чтобы он не позвонил. Не заболел ли? Рита не выдержала и позвонила сама. Ответил главный инженер: «К нему гости приехали, хи-хи!» — нагловато прохихикал он в трубку. «Но о чем это Логинов говорит?»

— Много еще осталось? — спрашивает у него Рита.

Логинов недоуменно смотрит на технорука. Он сбит с толку — к чему такой вопрос, ведь сама видит и знает не хуже его. Но раз начальство спрашивает, надо отвечать.

— Да порядочно еще.

— Хорошо.

«Хорошо! Что же тут хорошего, если еще много скатывать». Логинов косит глазами на технорука, прячет в морщинистую ладонь понятливую улыбку. Ясно, весна и техноруку вскружила голову. Логинов, словно боясь оторвать Риту от ее мечтаний, тихо, с носка на пятку, уходит к реке. За дорогу несколько раз оглядывается, разводит длинными ручищами и отчего-то глубоко-глубоко вздыхает. Молодость. Молодости всегда завидуют те, у кого за плечами не один десяток лет.

«Ну что же ты, Ритка, раскисла?» — спрашивает она себя, старается прогнать прочь усталость. Но вместе с усталостью наваливается скука. Скука — страшнее усталости. Она пиявкой присасывается к девичьему сердцу. Сердце нехотя толкает кровь, сердце, кажется, вот-вот остановится. Как надоела эта любовь за углом, как надоела! Они поженятся, как только Турасов получит развод от жены. Интересно бы посмотреть, какая она — жена Турасова. Сам Турасов мало и нехотя говорил о ней. А если и говорил, то Рита следила за каждым движением его лица, она так боялась увидеть на этом лице хотя бы малейший намек, что он еще любит ту… Но что за гости приехали к нему, почему он не позвонил? Что означали эти идиотские насмешки главного инженера?..

Рита встает с бревна. Ноги, как деревянные. Ей бы следовало еще побыть на нижнем складе, но она поворачивает назад, в поселок. И поселок ей вдруг кажется серым и маленьким, как птичье гнездо, и небо над ним рыхлое, как по весне снег, вязкое и как бы неумытое. «Корешов сбежал на сплав, мальчишка, — думает Рита, тяжело ставя ноги. — Витька Сорокин даже здороваться перестал, обижаются, а понять не хочет никто, даже мама. Им странно, что получилось все «вдруг». Может быть, оно всегда так и получается…» — Рита смотрит на часы, скоро обед, не стоит идти в контору.

Дома спокойно, чисто, уютно.

— А у меня обед-то еще не готов! — всполошилась Софья Васильевна. — Борщ только закипел…

— Спасибо мама. Я не хочу пока есть.

Софья Васильевна покачала только головой.

Рита прилегла на кушетку, закинула руки за голову. «Гости приехали, гости приехали, хи-хи-хи!» Она набросила куртку, решила сходить к Наумову.

«Попрошу машину, попрошу машину», — стучало сердце.

Дом у начальника участка новый, отстроенный прошлой осенью, еще не оштукатурен снаружи. Рите как-то не приходилось бывать у Наумова на квартире. О жене его, Надежде Лукьяновне, ходили в поселке слухи, как о ревнивой женщине. Она встретила Волошину не очень-то приветливо. На ней был замасленный фартук, в вырезе платья видны бретельки комбинации. На кухне, на плите, что-то шипело, потрескивало, тянуло гарью. Хозяйка проводила Волошину в комнату, ревниво бросила:

— Леонид, твоя помощница…

Наумов нехотя открыл глаза, протер их пальцами.

— А? — зевнул он, потянулся. Приподнял от подушки голову, торопливо, испуганно спросил: — Что такое? Что такое? Начальство приехало?

— Леонид Павлович, дайте машину на полдня.

— Машину? Мне ехать? Куда ехать? — У Наумова на помятой физиономии появилось такое выражение, будто лимон съел, хватит с него и поездок среди ночи по реке.

— Не дадут человеку и отдохнуть, — ворчливо заметила хозяйка. — Приходят, поднимают с постели в полночь…

— Не беспокойтесь, это мне надо ехать… в леспромхоз…

— А-а, — облегченно протянул Леонид Павлович и переспросил: — В леспромхоз? Ладно, поезжай, только осторожно, — погрозил он пальцем.

— Ездят, шашни разводят, — уже, захлопывая дверь, услышала Рита слова хозяйки. Эти слова стеганули ее, как кнутом. Выскочила за калитку, угодила в лужу. Со злостью оглянулась на заплаканные окна наумовского дома. Выбралась на скользкие грязные доски, служившие тротуаром. Они ниточкой тянулись вдоль самого плетня. Доски чмокали, из-под досок веером во все стороны разлетались капельки мутной воды. Минуя сорокинский двор, увидела во дворе Поликарпа Даниловича, окликнула.

— Здравствуй, здравствуй, дочка! Заходи.

— Спасибо, Поликарп Данилович, я на минутку. — Рита легла грудью на калитку. — Катерина приходила жаловаться, будто обрезали ей огород.

— Конечно, обрезали, какой здесь разговор. Сколько полагается, столько и оставили. — Старик Сорокин с досады даже сплюнул. Эта Катерина чуть не повыбрасывала их с огорода. Силы в ней больше, чем у другого мужчины.

— Да ведь она не одна, Поликарп Данилович! Она же с Суворовым живет. Как только возвратится он со сплава, они поженятся, — уже от себя приврала Рита.

— Если так, то, пожалуй, и добавим, — подумав, сказал Сорокин.

— Ох, уж эти мне огороды! — поднявшись на крыльцо, сказал Поликарп Данилович жене. — Слыхала, Катерина с Суворовым расписываются. А мы ей огород на одну нарезали. — Он стянул у двери грязные сапоги, в носках прошлепал на кухню. — Жрать чего-то захотелось, — почесал живот, заглянул в одну, потом в другую кастрюли — пусто. — А где же обед-то?!

— Поешь сальца. Замоталась сегодня, не успела приготовить, — отозвалась из сеней Нина Григорьевна.

— Сальца, — проворчал Поликарп Данилович. — Жуй ты его сама. Оно как подошва. Без недели сто лет этому сальцу! — Он еще долго награждал «сальце» нелестными эпитетами. Но ими брюхо не набьешь. Взял корочку хлеба, пососал. Аппетит волчий. Поликарп Данилович даже как будто помолодел, забыл об «аттестате старости», по делам забегался: то огородная комиссия, то комиссия по взаимопроверке между лесоучастками. Поликарп Данилович прошел в спальню, достал из сундука бережно сложенную газету, в который раз перечитал очерк о себе, о том, как он нашел останки Панаса Корешова. Прочитал и снова спрятал в сундук. Из райкома партии сообщили, что как только подсохнет земля, поедут за прахом Корешова. «А Катерине и верно надо огород прибавить, — подумал Поликарп Данилович и тут же: — Неужели Ритка за Турасова выходит?» Хотел позвать жену, но в сенях чей-то голос, кажется, супруги Вязова:

— Дело-то какое! — Она поднесла платочек к глазам, всхлипнула.

— Да что с тобой? — обескураженно спросила Сорокина. Поликарп Данилович даже сбегал на кухню, принес ковш воды. — Беда какая?

— Да уж не знаю как и ска-азать… — отвечала та нараспев. — Срам… Сашенька-то моя от Витьки… того… Сама сегодня призналась…

— Что такое?! — Поликарп Данилович даже присел.

Нина Григорьевна ойкнула, побледнела и тоже всхлипнула.

— Да как же это они, — только и выговорила она. — Без расписки-то…

— Твоя Сашка тоже хороша! — обозлился Поликарп Данилович. — Ишь, невтерпеж им стало! — Не выносил он бабьих слез. Топнул ногой, нахмурил кудлатые брови. — Хватит ныть. Идите по магазинам, завтра же свадьбу сыграем. А перед свадьбой жениха выдеру, как сидорову козу! Кобель!..