Бурелом

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Платон продолжал по вечерам читать стихи, так, больше из желания доказать Рите, что он не такой уж неуч. При случайных встречах Платон всякий раз старался показать свою эрудицию в области поэзии… Рита иногда вступала в спор, иногда молча смотрела на Корешова из-под густых ресниц — и под этим взглядом частенько терялся Платон. Он должен был признаться себе, что Рита знает куда больше, чем он, шире смотрит на жизнь, как-то тоньше и глубже ее понимает… А однажды она почему-то заговорила вдруг о директоре леспромхоза, хвалила его размах, у Платона даже шевельнулось ревнивое чувство.

— Я ему говорю о своем участке, а он мне о поточных линиях, о высокой механизации на лесоразработках… И ты знаешь, мой проект очень уж узким показался мне. Ну, широты в нем не хватает, что ли, — призналась Рита.

После таких встреч Платон с новой силой принимался штудировать книги. Особенно поразила его последняя прочитанная им книга Эрвина Стоуна «Жажда жизни» о голландском художнике Ван-Гоге… У него поистине была огромнейшая жажда к жизни. Но он всю ее отдал без остатка любимому делу. А признали его только после смерти…

«Ты бы так смог? — спрашивал себя Платон. — А дед? Знал, что у товарищей он останется в памяти как предатель, однако не поступился своей честью, своей верностью делу партии. Значит, можно прожить и без срывов? Можно, можно прожить жизнь по большому счету. Но собственного «я» для этого мало. Надо жить для большого дела, для людей!.. Большое дело и тебя самого большим делает, большим и сильным».

…Между тем, оставался месяц с небольшим до конца четвертого квартала. О соревновании сорокинцев и заварухинцев на лесопункте знали теперь даже мальчишки. Пожалуй, ни одно соревнование не вызывало столько интереса и разговоров, как это. О нем говорили на работе, за обеденным столом; работники местной газеты надоедали телефонными звонками.

Виктор Сорокин нервничал и ежедневно, не дожидаясь, пока вывесят показатели, справлялся у учетчицы, сколько стрелевано древесины его бригадой и бригадой Заварухина.

— Обгонит, черт его возьми! — говорил он по вечерам Платону.

— Может, это и к лучшему, — невозмутимо отвечал тот.

— Опять ты мне со своей философией! — сердился Виктор. — Думаешь этим исправить Генку? Как бы не так!

— А почему бы и нет? — Платон сел на кровати, взбив под спиной подушку.

— Если так, — притворился смиренным Виктор, — то, пожалуйста, я могу завтра объявить ребятам! Товарищи, мол, пожертвуем своим престижем ради становления характера Заварухина. Давайте отстанем нарочно, — он откинул одеяло, встал с кровати, дотянулся до папирос, лежавших на столе. — Да если хочешь знать, стоит твоему Генке обогнать нас, как он нос задерет, не подступишься!.. Водки на обмывку в магазине не хватит!.. — Виктор делал частые и глубокие затяжки. Шелковая майка плотно облегала мускулистое тело. — И потом, узнает, что ты встречаешься с Волошиной, пиши пропало… — Сорокин юркнул под одеяло, затих. «О Ритке, пожалуй, лишнее сболтнул», — подумал он. — Давай спать, — нарочито сонным голосом сказал Виктор. — Утро вечера мудренее.

— Нет уж! — вскинулся Платон. — Сейчас из тебя весь сон выгоню, баранья твоя башка! Ты не тяни, не тяни на голову одеяло! Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? Нестера Полушкина!..

— Что?! — Виктору показалось, что он ослышался. — Повтори!

— Нестера Полушкина, говорю, напоминаешь.

Виктор так и задохнулся — очень уж обидное сказал Платон.

— От тебя я бы не хотел такого услышать, — наконец выговорил Виктор.

— А ты послушай, может быть, на пользу пойдет! Полушкин за длинным рублем гонится, а ты за славой! Как же, на собраниях хвалят, в газетах пишут!.. Струсил, что Генка тебя может обогнать. Тебя, а не нас! Понял? Ты только о себе печешься. Как бы славы твоей не поубавилось, как бы Сашенька после этого не разлюбила…

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Виктор. Сон у него, действительно, как рукой сняло. — Пусть маленько и зазнался. Но неужели ты веришь, что соревнование как-то повлияет на Заварухина? Это выше моего понимания.

— Куда спички сунул? — Платон прикурил и некоторое время молчал. Был виден только вспыхивающий огонек папироски. — Знаешь, Витька, это нелегко объяснить. Я сам только начинаю сейчас понимать. Помнишь, когда на дорогу воду пустили. Мне этот случай надолго запомнится… Когда удалось, когда машина с лесом пошла, меня вдруг обуяла такая радость, точно сам, а не кто-то другой придумал воду пустить… Кидаю вместе со всеми шапку, кричу ура!.. А потом вижу, стоит Генка. Покуривает себе и такой спокойный, спокойный, точно его все это не касается… И жалко вдруг стало Генку и обидно за него. Подошел, спрашиваю, ты что — не рад? Он только плечами пожал, не понял даже…

— Я что-то тоже не совсем понимаю, — подал голос Виктор. — Причем тут шапки эти? Какая здесь связь с соревнованием?

— Самая простая. Соревнование должно пробудить в нем другой взгляд на труд, — и полушутя, полусерьезно закончил: — Чтобы в следующий раз, когда мы бросали шапки, он тоже бросал бы…

— Гм! — Под Виктором скрипнула кровать. К огоньку корешовской папиросы прибавился другой — сорокинский.

— А обогнать его действительно надо, здесь я с тобой согласен, — произнес Платон. Он высказал все, что думал о Генке, о соревновании, умолчал лишь о Рите, точно забыл реплику друга. Он впервые подумал, что если сейчас упомянет ее имя, то голосом, лицом — всем выдаст себя. «Неужели втрескался?» — Корешов отвернулся к стене, закрыл глаза, вызвал в своем воображении лицо Риты. Всматривался в каждую ее черточку, стараясь понять, что же, в сущности, произошло. «Неужели влюбился?» — вторично спросил он себя. Крякнул даже, так это было странно и неожиданно.

Из леспромхоза позвонили — ждите пурги. А в какой точно день, хоть гадай на кофейной гуще. Наумов по нескольку раз в день выходил на крыльцо конторки, шарил беспокойным взглядом по небу. Но небо как небо; холодное солнце висит над дремотной тайгой, вздымаются по огородам гривы снежной покрупи, медленно, как бы нехотя, тянутся ввысь дымки из труб…

Рита выехала на мастерский подучасток отдать необходимые распоряжения на случай пурги. Пурга для тружеников тайги не новость. Не было той зимы, чтобы не причиняла она вреда. Волошина редко пользовалась наумовским «козликом». Предпочитала ездить на попутных. Шофёры народ разговорчивый, подмечали иногда то, что ускользнет от внимания руководителей. Вот и в этом рейсе Рита узнала от водителя машины, что на нижнем складе при погрузке можно выспаться. А ведь только сегодня утром, в конторе, мастер по вывозке доложил — на нижнем складе полный порядок…

На верхнем складе Рита повидала отца. С некоторых пор Илья Филиппович принимал распоряжения дочери как должное. Не старался оспаривать их или же делать по-своему. Рита о передаче мотопилы так и не сказала никому. Наоборот, соответственно проинструктировав Корешова по технике безопасности, разрешила ему учиться на мотопильщика.

Теперь каждый раз, когда Рита приезжала на верхний склад, ее влекло на лесосеку, где работала сорокинская бригада. И еще ей хотелось, чтобы сорокинцы побили в соревновании бригаду Заварухина. «Почему эта бригада мне вдруг стала ближе? — часто задавала она себе вопрос. — Может быть, потому, что в ней работает Корешов? Странно, — продолжала размышлять Рита. — Последнее время он не выходит у меня из головы. Я как будто даже ищу встречи с ним…»

Волошина на минутку забежала в обогревательную будку. У железной печурки сидела Наденька. Она тоже только что пришла. Руки у Наденьки замерзли и пальцы не держали карандаша. Хоть плачь!

— Как трелевка сегодня идет? — поинтересовалась Рита, заглядывая через плечо девушки в тетрадь. Не цифры, а какие-то каракули плясали по листу. Наденька стыдливо прикрыла их узенькой красной ладошкой.

— Заварухин на шесть кубов уже больше вывез, — по памяти сказала она. — И что это Витька в хвосте тащится?! — в сердцах промолвила девушка.

«Она тоже за них, — подумала Рита. — Ведь для него кедровую шишку доставала… — теплая волна нахлынула из груди к щекам. Щеки у девушек, как барометр. — Не хватало еще ревновать, — одернула себя Волошина. — Но почему все-таки отстает Сорокин?»

— Варежки надо потеплей, — улыбнулась она Наденьке. — Сорокин давно привозил?

— Должен уж быть, — искоса бросила взгляд на технорука Наденька. Потом прислушалась, спохватилась. — Слышу, идет его трактор…

Рита вышла следом за девушкой. Стала наблюдать за операциями тракториста. Виктор подтащил хлысты к разделочной площадке. Но когда начали отцеплять чокеры, у нескольких хлыстов произошла заминка. Волошина подошла узнать, в чем дело. Оказывается, на деревьях были сделаны глубокие засечки, петли тросов даже врезались в древесину.

— Надо мельче делать засечки, — посоветовала она Виктору. Легко запрыгнула на гусеницу. — Поехали!

Рита решила проследить за всеми фазами, начиная с валки и кончая трелевкой древесины. Она хорошо знала лесосеку, где работала бригада Заварухина. Она была не лучше, чем сорокинская. «Значит, дело в самой организации труда», — пришла к выводу Волошина.

Волок был безукоризненный. Недаром Рита проследила, чтобы не было ни крутых поворотов, где трудно развернуться с хлыстами, ни крутых спусков и подъемов. Виктор косился на технорука. «Что ее понесло к нам, — с раздражением думал он. — Тоже мне, шеф!»

Трактор едет ровно, без рывков. Ровно молотит двигатель, убегает под гусеницы волок. По обочинам иногда торчат из-под снега гривы прошлогодней травы, бугрятся кочки — стылые под стылым снегом. По левую сторону проплывает заснеженное болото. Рита подается вперед. Вот-вот схватит нужную мысль…

— Стоп! — поднимает она руку.

Виктор останавливает трактор, недоуменно смотрит на технорука. «В чем дело? — а на языке вертится еще кое-что покрепче. — Села, так сиди смирно, а то стоп да поехали».

— Вы валите лес там? — Волошина показывает на островок леса. — Может быть, срезать угол, а? Вот так! — через болотистое поле пролегает воображаемый волок.

— Это уж слишком, Маргарита Ильинична! По уши влезем, — щурит глаза Виктор, а в уме прикидывает: «Расстояние трелевки сократится на одну треть». — Провалится трактор, — вслух повторяет он.

— Кабы да если! — недовольно говорит Рита. — Я вас не прошу, а приказываю. Вам ясно?

— Так точно! — вылетает по армейской привычке у Виктора. — Рискнем, значит, Маргарита Ильинична! — восклицает он. Стыдно стало за свою нерешительность. — Эх, двинем, как на танке! — сбивает на затылок шапку Сорокин. — Пошли! — Включает скорость, тянет левый рычаг поворота на себя, определяет на глазок, как ровнее пробить волок.

Трактор рванулся с места, ухнул гусеницами, заюлил железным брюхом по целинному снегу. Сзади, за трактором, тянулся ровный след, вдавленные, разметавшиеся космы травы, сплюснутые гусеницами кочки. В иных местах желтым наплывом проступала ржавая болотная вода. Рита сидела плотно сжав губы, вцепившись пальцами в кромки исшарканного до пружин сиденья. Лес надвигался, рос. Еще сотня-вторая метров — и все. Но вот гусеницы пожрали и эти последние метры.

Вальщик Николай Прошин оторопело уставился на трактор, который вдруг появился со стороны болота, точно леший, обсыпанный пихтовыми иглами. Прибежали Платон, Тося, Анатолий.

— Да это же наш трактор! — недоуменно вымолвил Николай.

— Ну, конечно же, сорокинский, — жором выкрикнули парни. — Только какого черта он с той стороны появился?!

— Привет, ребята! — помахала рукой Волошина. — Что, не ожидали? — Она спрыгнула в снег, веселая, раскрасневшаяся. Плечи, шапка у нее тоже обсыпаны желтыми иглами пихтача.

— Здравствуйте, Маргарита Ильинична! — в один голос ответили парни. — Как это через болото умудрились перемахнуть?

— Не трактор, а ковер-самолет, — отвечала она. — Новый волок проложили, теперь расстояние трелевки вдвое сократится. А ну, за дело! — озорно выкрикнула Рита. — Заноси, заноси чокер! Да не делайте такие глубокие засечки и без того хлыст не потеряется… Да, вот так, Корешов, вот так!

Платон чувствовал на затылке ее горячее дыхание, старался из последних сил.

— Эх, вас бы, Маргарита Ильинична, в нашу бригаду, — говорит Тося. — Мы бы тогда горы свернули!..

— Зачем горы, — улыбается Рита. — Трелюйте больше леса и не тащитесь в хвосте у Заварухина…

Парни сопят — в самую точку попала, самую больную струнку затронула. И так уж в поселке проходу нет… Генка цветет. Генка чувствует себя победителем. «Эх! — выдыхает Тося морозный пар. — Жили, работали спокойно, а сейчас вертись, как белка в колесе». — Чокер не нитка, чокер упруг, чокер вырывается из рук, норовит по лицу смазать.

— Шабаш! — поднимает руку Виктор. — Отходи! Вы со мной, Маргарита Ильинична?

Да, она с ним, а душой здесь. Но ты ведь не член бригады, ты руководитель. Надо еще на нижнем складе побывать, выяснить, почему медленно идет разгрузка.

— Всего хорошего! — машет она варежкой. Ловит взгляд Платона. А он смотрит в сторону. Эх, Корешов, Корешов!..

— Ты требуй, требуй с них денег! — напоминает Нестер. — Нашли дуру задарма работать… В двадцатый век дураков нет, так и скажи им.

Анна слушает мужа, не перечит, но и не поддакивает, как прежде. «С кого же деньги-то требовать?..» Давно ли страшилась идти на первое занятие, а сейчас освоилась, сейчас не может дождаться того вечера, когда идти в клуб. Девчата такие послушные, такие ласковые… А вскоре стали приходить и женщины. Сейчас встретятся где в магазине или на улице, приветливо улыбаются и говорят: «Здравствуйте, Анна Васильевна!» Ну, понятно, дело женское — о детишках малость поговорят, о всяком там житье-бытье. И кажется Анне, что посветлел поселок, и люди в нем такие хорошие, такие ласковые живут… В гости наперебой приглашают. «Да разве не совестно с них деньги требовать?» — слушает Анна брюзжание мужа.

Сегодня нет занятий. Убралась в конторе, пришла домой, развела стирку. Стирки накопилось много. Грязного тряпья полный бачок. Стала отбирать — белое к белому, темное — к темному.

А Нестер, знай, все о деньгах твердит. Даже надоело.

Анна накинула ватник, взяла ведра, по тропке побежала к колодцу. Колодец оброс льдом. Крутит Анна ворот за отполированную ручку, ворот скрипит и будто выговаривает: деньги, деньги… На душе у Анны тяжело стало, чуть не обронила в колодец ведро. Будь прокляты эти деньги. Шла домой, выплескивалась из ведер вода, коромысло плечо давило…