Бурелом

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Платон спал, как убитый. Софа еле добудился его.

— Вставай, герой, пора на свою бригаду ехать, — он показал ряд прокуренных зубов. О вчерашнем происшествии ни слова. Это вдвойне расположило к нему Платона. Нина Григорьевна усадила их завтракать.

После завтрака Платон и Софа направились к конторе. Из-под заячьей шапки у Хабибулина по лицу градом струился пот. Но Софа, казалось, ни за что на свете не желал расстаться со своей шапкой.

В конторке, кроме счетных работников, никого. В конторке на доске приказов приколота бумажка за подписью Наумова: «За нарушение трудовой дисциплины П. Суворов снимается со сплава, направляется на заготовку леса. П. Суворову объявляется выговор». О Корешове ни слова, ни полслова, пронесло.

— Ну ладно, — сказал Софа. — Кобыла с возу, бабе легче… Пойдем, парень, на свою бригаду. — Он обнял Платона. Так, в обнимку, и спустились они к реке. Через несколько часов прибыли на пикет. Платон сожалел, что не встретил Волошину — все-таки извинения надо было попросить…

И снова жизнь вошла в прежнюю колею. Дни сменялись днями, текло время, как текла вода в Малой Тананхезе. Скатка на нижнем складе закончилась. Началась зачистка. По мере продвижения по реке бригад, работающих на зачистке леса, в них вливались пикетчики. Очередь до пикета Хабибулина пока не дошли.

Платон работал до десятого пота. Он старался не думать о Рите. Ходили слухи, что она уже живет у Турасова, хотя к Турасову приехала жена с ребенком… Корешов старался забыть Риту, но нет-нет, да и зайдется у парня сердце. Особенно, когда на пикет привозили почту или передачи от жен. В такие минуты Платон отчего-то как никогда чувствовал себя одиноким, ему казалось, что без Риты жизнь для него кончена. В такие минуты, сжав кулаки, он уходил куда-нибудь на косу и готов был послать ко всем чертям всех и все. Но порою в нем, где-то в самой глубине сердца, начинала звучать какая-то струнка. Он не мог понять, что она ему напевает. Особенно она запевала по вечерам, когда собирались вокруг костра, когда над головами повисало звездное небо, когда к говору реки присоединялась тягучая, несколько заунывная песня Софы. Софа любил по вечерам распевать татарские песни. А потом сам же и переводил их. Однажды он сказал, глядя на задумчивого Платона.

— Знаешь, молодец, о чем песня поется? Не знаешь? Скажу. Она говорит, если настоящий джигит сел на коня, он поводьев не ослабит… Башку на плечах имеешь, поймешь. Нет башки на плечах, ничего не надо! — Хитер Софа, своими маленькими глазками насквозь видит парня. Они у него как буравчики ввинтятся в душу, не вытащишь.

Хорошие это были вечера у костра, на берегу таежной реки. Красное пламя, отсвечивая, плясало на лицах людей. А то вдруг вспыхнет какая палочка, метнется яркий язык пламени к кустам и, словно разбившись там на множество разноцветных искр, вспыхнет на бусинках росы. Неподалеку шумит, журчит перекатами река. Не то прошуршит по косе галька под копытами лося, вышедшего на водопой. Блеснут в саже ночи жгучие уголья рысьих глаз. Прошелестит перепончатыми крыльями летучая мышь, уцепится за чье-нибудь белье, вывешенное на плоту…

Лежа на войлочной подстилке, Платон слушал рассказы сплавщиков. В них, как в охотничьих, добрая половина вымысла. Слушая, он подолгу думал о своей жизни и жизни этих людей. Сперва Корешову казалось, что этим людям требуется от жизни совсем немногое: прилично заработать, хорошо поесть, привалиться к теплому боку жены… «А что мне требуется, — тут же спрашивал он себя. — Что? Плачешься по Рите, кажется, без нее жизнь — не жизнь. Какой-то писатель сказал, что безрассудная любовь не только одухотворяет людей, но иногда толкает их на низменные поступки, которые в конечном счете не оправдывают даже самую большую любовь… Но неужели в жизни есть только любовь, а кроме любви?.. Хочется чего-то такого, от чего бы жизнь плескалась через край…» — И снова не находил ответа.

Надвигалась сырая пахучая тьма. Она обложила плот. В домике душно, угарно. Сон в такие ночи тяжелый. Кошмарные видения вызывают холодный пот… После таких снов Платон, открыв глаза, долгое время не может сообразить, где он и что с ним. Он шарит выкатившимися глазами по темному потолку. А на потолке волосатые, рогатые чудища кривят рожи, закатываются в беззвучном смехе… Потом — р-раз! — и как пелена с глаз. И потолок как потолок, и домик как домик. И принятая за черта заячья шапка Софы безмятежно висит на гвоздике. Но в это утро Платон, открыв глаза, вдруг не обнаружил на прежнем месте шапку. Не обнаружил ее и Софа. Он пошарил под деревянными топчанами, перерыл весь домик — шапка бесследно исчезла.

Софа в сильнейшем волнении обежал плот, перемерял берег, даже кустарник прочесал. Тщетно. Кто-то из рабочих, видно, подстроил козу бригадиру, ведь не могла же она сама по себе исчезнуть. Погоревал Софа, погоревал, да и махнул рукой: пора снимать шапку, и так волос на голове мало, а то совсем облысеешь.

Лес поплыл по реке косяками. Значит, зачистка совсем близко. А уровень воды в реке стал вдруг резко падать. Забелело множество кос отполированными, обкатанными камнями. По ним прыгали длинноносые кулики и, будто передразнивая сплавщиков, кричали:

— Во-оды нет! Во-оды нет!

— У-у дьяволы, без вас тошно! — кидал в глупых птиц камнями раздосадованный Софа.

Плывущий сверху лес оседал на обмелевших перекатах. Трактор сюда не пригонишь: кругом топкая марь болота. Вот и орудуй ломами да баграми. А здесь еще поджимали сроки. Надо торопиться. Синоптики обещали сухое лето. Уже и сейчас под жаркими лучами полуденного солнца млела от истомы трава, сворачивались в трубки ушастые лопушьи листья.

Во второй половине дня из-за поворота реки вынырнули два спаренных бревна. Верхом на них кто-то сидел и размахивал кепкой.

— Какой шут верха едет?! — изумился Софа, заслоняясь ладошкой от солнца. Прищурился. — Генька шайтан! Ай, парень! — притопнул он ногой. Сложил ладони рупором, крикнул: — Куда едешь, Генька-а?

— Е-е-нь-ка-а, — откликнулась тайга.

— Почему музыки не слышу? — осклабился Генка. Яростно заработал руками, как веслами. Бревна нехотя причаливали к берегу. Когда до него оставалось несколько метров, восседавший на бревнах Заварухин сорвал с головы кепку. — Привет рабочему классу от мирового пролетариата, — перебросил ногу, спрыгнул в воду. Здесь ему было по пояс. Выбрался на камни. Поздоровался с каждым за руку, в том числе и с Платоном. — Наши уже за тем поворотом, — кивнул он головой в ту сторону, откуда только что приплыл. — К вечеру здесь будут.

Заварухинский трактор, оказывается, отправили в ремонт, в ЦРМ, Генку же Наумов отрядил на зачистку леса. Вообще с резким падением уровня воды на реку бросили всех, кого могли.

Генка не обманул. Вечером на восьмой пикет подошли сплавщики. Теперь бригада Хабибулина должна была влиться в общую бригаду. Забелели на берегах палатки, задымили костры, словно разбило здесь лагерь какое-то древнерусское воинство: как пики торчали у палаток багры; многие рабочие за время сплава стали отращивать бороды. Генка же как пристал к хабибулинской бригаде, так и остался в ней. В плавучем домике он занял пустующий топчан Суворова.

Лагерь шумел, готовили ужин. Над рекой тянуло варевом. Платон взял доску, переплыл на другой берег, надеясь разыскать кого-нибудь из своих ребят. Заглянул в первую палатку. При колеблющемся свете «коптилок» голые по пояс четверо рабочих резались в домино.

— Даешь!

— Ха-ха-ха! Здорово ты их! Молодец, Семен!

Все были так увлечены игрой, что даже не заметили вошедшего. На горизонте угасали последние отблески вечерней зари. Все предвещало назавтра погожий день. В некоторых палатках, куда заглядывал Корешов, уже укладывались спать, в других приглашали на кружку чая.

— Привет, Платон! — окликнул кто-то за спиной.

Корешов оглянулся.

— И ты здесь?!

— А как же! — самодовольно подбоченился Костя Носов. — Где все, там и я. Страсть как не люблю без компании. Я теперь у Вязова наилучший друг…

— В какой он палатке? — Платон уловил девичьи голоса, распевающие песню где-то у крайних палаток. «Весь поселок сюда притащили, что ли? — подумал он. — Кажется, голос Наденьки…»

— Со мной вместе, вон в той, — показал Костя. — Только его нет, кажись, партийное собрание у них… Пойдем к девчатам? Слышал, Генка с Наденькой… — Парень плутовато повел глазами, многозначительно хихикнул.

— Оставь эту новость при себе, — отрезал Платон. — Собираешь бабьи сплетни. Ладно, бывай здоров! А к девчатам как-нибудь сходим в другой раз, — подмигнул Платон. Ему, действительно, сейчас не хотелось идти к девчатам.

Корешов вернулся к реке. Лодка стояла на прежнем месте. Когда он отплыл от берега, до его слуха снова донеслась девичья песня. И снова ему показалось, что над тем берегом колокольчиком звенит голос Наденьки. Вспомнил, как когда-то она лазила на дерево за кедровой шишкой… «Эх, Рита, Рита, что же ты!» — так, кажется, и выговаривали горластые перекаты. За лодкой тянется фосфоресцирующий след. А песня на том берегу хватает за душу, бередит ее и зовет куда-то далеко-далеко…

По дну лодки когтисто заскребли камни. В домике на плоту тихо. Спят. Платон пробрался к своему топчану, зажег спичку. Топчан, на котором расположился Заварухин, пустовал. Платон лег не раздеваясь, положив под голову руки, в ушах продолжала звенеть девичья песня…

На телеграфных столбах не часто, не редко (а столько, сколько позволила щедрость зам. директора по хозяйственной части) висели электрические лампочки. Днем они служили неплохой мишенью для мальчишек, пристреливающих рогатки, ночью мало-мальски освещали горбатые улицы поселка. Тогда они казались еще более ухабистыми: за каждым бугорком пятак тени. За каждым бугорком точно разверзлась бездонная яма… Иногда это ощущение настолько реально, что невольно переступаешь «пятаки» или же обходишь их.

Но в этот поздний вечер Турасов едва ли обращал внимание на игру теней, хотя нельзя сказать, чтобы он в свои годы не сохранил этакого приподнятого восприятия жизни. Это помогало иногда Турасову в трудные минуты не упасть лицом в грязь, не превратиться в циника, потерявшего веру в людей. А ведь эти люди сегодня, на партийном бюро леспромхоза, строго осудили его. Как это выразился главный инженер Тищенко: «Я ценю Сергея Лаврентьевича как специалиста, но как коммунист должен сказать со всей ответственностью: нельзя разрушать семью. Руководитель — это прежде всего воспитатель масс. А что он может сказать тому же Иванову или Петрову, если сам грубо нарушает социалистические устои».

Турасов, шагая по ночным улицам поселка, продолжал недоумевать — откуда такое многословие у главного инженера. До этого он знал его, как замкнутого и ретивого, даже очень ретивого исполнителя всех его директив. На миг появилась мысль — прикрылся партийным билетом, чтобы выступить поядовитей, больнее укусить. И, кажется, он достиг своего: партийное бюро присоединилось к его мнению. Вынесли решение передать дело на бюро райкома партии. Тищенко приложил два слезливых письма его бывшей жены… Но стиль, стиль писем, пусть даже написанных собственной рукой Кати, был не ее. Она просто-напросто была глупее и уж во всяком случае не знала и не понимала проекта Волошиной, который якобы взят под его, Турасова, защиту лишь в силу полюбовных связей. Так и написано «полюбовных».

К ногам Турасова выкатился черный взъерошенный комочек — собака. Она залилась звонким лаем и отвлекла Турасова от его размышлений. Он было хотел пнуть песика носком сапога, но потом пожалел. Проклятая жалость! Она как червь грызла Турасова с того самого дня, когда он снова увидел сынишку… Катя знала, чем можно его поранить. Ей кто-то сообщил о намерении Турасова жениться на Волошиной. До того она была спокойна, разыгрывая соломенную вдову, но при известии, вероятно, взяло верх женское самолюбие. Ведь сынишку она могла оставить у бабушки, он, собственно, и воспитывался там… Катя уверяла, что с бабушкой ему лучше, а, они еще должны пожить в свое удовольствие…

«А я идиот, круглый идиот, — бранил себя Турасов, — так безропотно принимал ее капризы и ни разу не настоял на своем… И сейчас так жалко сына…

Кто-то на партийном бюро задал стереотипный вопрос: «А куда вы, товарищ Турасов, смотрели раньше?» Есть такие вопросы, на которые просто невозможно ответить. «Куда я смотрел раньше? Смешно и дико». Тут, как нарочно, пришла на ум поговорка: все невесты хорошие, откуда берутся жены плохие? Турасов, кажется, улыбнулся… Это все и испортило. Тищенко наклонился к секретарю парткома, покачал головой: как, мол, нехорошо улыбаться, когда задают серьезные вопросы…

В темном переулке, куда не доставал свет от лампочек на столбах, Турасов вспугнул парочку. Они, вероятно, узнали директора и, стесняясь его, спрятали лица и теснее прижались к плетню. Турасов поспешил миновать парочку, дальше надо было пройти мимо своей квартиры. В окнах горел свет. Турасов прибавил шаг, но тут он увидел по ту сторону окна Тищенко. Тот, видимо, что-то говорил, жестикулируя правой рукой. За столом сидели жена Тищенко и Катя.

Турасов остановился, пораженный этим открытием. Неизвестно, сколько бы он простоял так, если бы вдруг Тищенко не обернулся к окну. Турасов, как мальчишка, пойманный за подглядыванием в чужие окна, отпрянул в тень. Тищенко задернул шторки.

«Вот дьявол!» — мысленно выругался Турасов.

Турасов давно перебрался в леспромхозовскую гостиницу. Жил он в отдельной комнате, питаться ходил в столовую. А то целыми неделями мотался на своем «козлике» по участкам. В такие дни, уйдя с головой в заботы, он как бы жил не своей жизнью, а всех тех, с кем приходилось сталкиваться по работе. Рабочие уважали Турасова за открытый характер… Турасову пришли на ум слова Тищенко, как-то сказанные им в одну из таких поездок: «Вы, Сергей Лаврентьевич, извините, но, по-моему, вы излишне панибратствуете с рабочими…» — Тищенко был из отставных военных, но работать в леспромхоз пришел значительно раньше Турасова. Говорят, что он был в большой дружбе с бывшим директором леспромхоза. Пользуясь слабоволием того, чувствовал себя здесь полным хозяином. «Что вы понимаете под этим словом «панибратствуете»? — сказал тогда Турасов. — У меня такое впечатление, будет вам не в обиду замечено, что вы обращаетесь с рабочими, как с солдатами…» Тищенко через силу улыбнулся: «Острите, Сергей Лаврентьевич», — и постарался изменить тему разговора.

Турасов просыпался под шарканье веника уборщицы, которая подметала коридор. Это шарканье всегда раздавалось под дверьми в одно и тоже время — в семь утра. Хотя в эту ночь Турасов уснул очень поздно, однако встал точно «по расписанию уборщицы». Умылся в порядке очереди (только что встали рабочие, проживающие в гостинице) и направился к конторе. До начала рабочего дня он успевал сходить в столовую и позавтракать, но сегодня изменил своему распорядку. Отчего-то не хотелось появляться в многолюдном месте: о решении партийного собрания, наверное, уже многие знают в поселке, если не все… Шагая по улице, Турасов покрутил головой — ни облачка. Снова, как и в предыдущие дни, солнце обещало вылить на землю снопы жарких лучей. «Сплав, сплав задержали по первичным рекам, — обеспокоенно думал Турасов. — Уровень воды в реках продолжает спадать…» Потом мысли вернулись к Тищенко. Неужто под его диктовку писались жалобы?

В конторе еще тишина. И пахнет по-конторски: клеем, бумагой и, как однажды выразился кто-то из приезжих инженеров, «просиженными местами». «Придумал же — п р о с и ж е н н ы м и местами», — Турасов несколько раз прошелся по кабинету, остановился у окна. Из окна ему был виден угол дома, где сейчас живет его жена. Двор запущен. В соседском уже разбили клумбы, высадили цветы, обжили. А этот запущен, точно хозяева остановились в доме на время или же им не до цветов…

Тремя раскатистыми ударами в рельсу было извещено табору, что пора приниматься за дело. Густым потоком двинулись по обеим берегам реки люди. Качались над головами, словно пики древних воителей, багры. Перекличка, треск ломающихся под ногами высушенных солнцем веток. Платон видит слегка согбенную спину Софы и отросшие, закрутившиеся колечками волосы на бронзовой от загара шее. А впереди еще спины, еще багры, еще много метров бестропья по берегу, опутанному травой и прильнувшим к земле сухостоем.

На этом берегу за старшего Софа. Софа знает, что делает — ноги под себя, руки вперед. «Ха!» — съехал на спине с крутого, глинистого откоса, помахал рукой. Вслед за ним на белобрысую гальку косы горохом посыпались рабочие. Устремились к наваленным в раздрай бревнам, загомонили. Где ломиками, а где и баграми, помогая себе азартными выкриками, поскатывали бревна в воду. И снова, теперь уже по широкой отмели, гуськом двинулись дальше, вниз по реке. Шли вразвалку, под подошвами резиновых сапог похрустывали камни. Впереди Платон уже видит не согбенную спину Софы, а прямую, узкую — Генки Заварухина. Тот уже успел выкупаться, волосы на голове прилизаны и блестят. Платон вспоминает вчерашний вечер, долгое отсутствие Генки. Поравнявшись с ним, искоса посмотрел ему в лицо. Тот будто бы и не замечает Платона. Так молча, плечом к плечу, прошли они до следующего наноса. Вместе скатывали в реку одно бревно.

Солнце начинало жарить головы. Теперь и Платон наскоро окунулся в воду. Рядом отфыркивался Заварухин. Обоим хочется заговорить, гордость ни тому, ни другому не позволяет сделать это первым.

— Слышь, Кореш, а директору, говорят, за Ритку всыпали. У него жена с ребенком приехала. Да ты не убивайся, Кореш. — Хотелось Генке утешить Платона. — На наш век девок хватит, и в полоску, и в крапинку.

— Верно, и в полоску, и в крапинку. — Платон нагнулся, прильнул губами к студеной воде, жадно, большими глотками стал пить. Вода отдавала запахом таежных ягод, и, кажется, выпей всю реку — не напьешься.

— Ребята, не отставайте! — поторопил Софа.

— Вот черт щербатый! — выругался Генка. — Гонит и гонит! — Потом обернулся к Платону и вполне серьезно процитировал: — Уходил он в черную жижу вместе с кочками и тропой… Что, допрыгался, жулик рыжий? Пропадай теперь, черт с тобой! — Для выразительности Генка даже взмахнул рукой, будто и впрямь вгоняя в землю «жулика рыжего». — Что так смотришь? Думаешь Генка стишки начал писать? Нет, Кореш, стишки не в моей натуре, особенно про цветочки, про ахи да вздохи… — Он так и не закончил своей мысли — Софа вторично поторопил их.

Во второй половине дня к сплавщикам приехали Наумов и начальник сплавной конторы долговязый Куприянов. Осталось не более семи километров до большой Тананхезы. Условно граница между Малой и Большой Тананхезой проходила по мосту, тому самому, у которого некогда пришлось Корешову вытаскивать на берег трос.

Леонид Павлович за дни сплава заметно похудел.

— Поторапливайтесь, товарищи, не то пиво в бочках прокиснет, — говорил он, расхаживая среди рабочих. Он не шутил. Пиво, действительно, было заказано, и сегодня Наумов отрядил за ним в районный центр кузовную машину. Ничего не поделаешь, такой обычай у сплавщиков — промочить глотку после трудной сплавной страды. Леонид Павлович испуганно вскинулся, когда рядом послышалось:

— Ай, шайтан! — Софа даже изменился в лице и полез под бревно. Рабочие окружили Хабибулина, не понимая, что так взволновало бригадира. Софа, отдуваясь, встал, держа в руках какой-то мокрый кусочек шерсти. Губы у Софы обиженно отвисли.

— Да это же его шапка! — выкрикнул кто-то из рабочих за спиной у Платона. И над рекой, заглушая шум перекатов, грянул дружный смех. Софа некоторое время оставался серьезным, поглаживая ладонью мокрую шерсть, потом из уголков рта к ушам поползла улыбка, у глаз собрались морщинки, глаза заискрились. Софа размахнулся и бросил шапку в реку.

— Пошутили и ладно, — сказал он. — Время час, потехе работа…

И снова на задубленных лицах сплавщиков проскользнули улыбки — с шуткой да прибауткой легче работа спорится.

Последние километры до моста оказались особенно трудными. В узких, обмелевших лиманах ощерился хаос бревен. Работа на заломе требует не только выносливости, но и смелости. Платон стоит на шатком бревне, носки сапог лижет вода. Шум такой, что не слышно, о чем кричат бригадиры. Перед глазами только длинный багор и бревно, которое надо вытолкнуть из залома, пустить на простор реки. А вода между бревнами клокочет, бурлит… Вода дышит в лица рабочих прохладой, но воздух накален, упруг, рубашки липнут к спинам, на губах соленый привкус пота.

— Генка, брось фокусы показывать! — грозит Софа Заварухину, который лезет в самые опасные места.

— Где наша не пропадала! — скалится в смехе Генка.

Почему-то на ум Корешову пришли строки, недавно прочитанные Генкой: «Уходил он в черную жижу вместе с кочками и тропой… Что, допрыгался, жулик рыжий? Пропадай теперь, черт с тобой!..» Они работают на пару с Генкой. Ни тот, ни другой не уступают друг другу. Оба они лезут в самые опасные места, туда, где шаткие бревна, туда, где клокочет и бурлит вода…

Близился вечер. И закатное солнце было красным, все предвещало, если не бурю, то сильный ветер…