В Белостоке у Николая Павловича дома не было, там когда-то жила его несчастная супруга. И в доме тестя он и бывал-то лишь пару раз — но что-то, спрятанное в глубине души, его туда тянуло. И, приехав в город, он первым делом направился к дому своей жены. Но подойдя, увидел, что там живут какие-то люди, причем, судя по одежде, к семье полковника Рукавишникова ну никак не относящиеся.
Несмотря на войну и шастающие туда-сюда войска в городской управе бюрократия работала прекрасно и уже через полчаса Николай Павлович получил полную информацию и о нынешних хозяевах особняка, и даже о том, как они хозяевами стали. А затем в сопровождении четырех своих помощников-бурят и полковника Малинина, который сейчас везде сопровождал его, видя, что Андреев находится в каком-то непонятном настроении, вернулся и вошел в этот старый дом.
— Кто ви такой и што вам таки надо? — заверещал пожилой нынешний его хозяин, но Николай Павлович молча ходил по дому и осматривал совершенно незнакомую обстановку. А затем, увидев большое зеркало, закрепленное на невысоком комодике (причем и рама, и комодик выглядели на удивление обшарпанными, даже одна дверца комодика отсутствовала) молчание прервал. И, указывая на зеркало рукой, первый раз за время осмотра обратился к суетящемуся под ногами мужчине:
— Откуда у вас это зеркало?
— Я купил его на рынке, перед войной еще купил.
— А что это за надпись? — он указал рукой на нацарапанные на боковой стенке комодика буквы З и Р.
— А вам что за дело? — попытался огрызнуться старик, но, увидев взгляд Николая Павловича, все же поспешил ответить:
— Это цифра «три» и латинская буква. Это моя третья дочь написала, когда маленькой еще была, ее Пнина зовут. Решила, что зеркало ей в приданое пойдет, вот и отметила.
— Этого мерзавца повесить на осине, — Николай Павлович повернулся к бурятам, — жидов сейчас же из дома вышвырнуть в чем есть, всё их барахло сжечь. Если они до темноты останутся в городе, тоже повесить.
— Николай Павлович, — поинтересовался Малинин, — а что вас заставило… принять такое решение? Насколько я понимаю, этот дом был ранее собственностью ваших родственников, но…
— Мне еще Александр Христофорович говорил… то есть не лично, конечно, а родственник его пересказывал, как в Царстве Польском после их бунта жиды дома захватывали. Шляхту-то мы изрядно проредили, многие по каторгам разъехались, и по закону дома их в казну отойти должны были. Но тут внезапно появлялись жиды, показывали закладную на дом, чаще просроченную, но наибольшее на неделю-две, и дом себе как заклад забирали. Позже то же проделывать стали когда домовладелец, близкой родни не имевший, помирал. А этот жид дом по такой закладной в собственность получил в восемьдесят шестом году. Не думал я, что они такое проделывать столь долго продолжат…
— Но ведь закладная и настоящей быть могла? — решил успокоить Председателя правительства пожилой жандарм.
— Рукавишниковы могли из своих средств половину города купить, им дома в заклад давать без надобности. К тому же они их служивых дворян.
— И что?
— Анатолий Александрович при нужде мог даже у императора денег взаймы попросить — и получить их, а брать деньги у жида — это невместно совершенно, против дворянской чести такое. Посему вывод простой: закладная подложная. Опять же, даже если дом в заклад по какой-то ну совершенно неотложной нужде и отдал бы он, то уж наверняка без прочего имущества, да и не хватило бы у жида денег это зеркало в заклад взять.
— А что за зеркало особое?
— Венецианское, начала восемнадцатого века, а надпись моя… родственница на нем оставила, Зинаида Рукавишникова. Отец ее тогда ей такую трепку задал! Такую… что стала она семейным преданием. А цена зеркалу сто лет назад была немалой, за него полторы тысячи лобанчиков отдали. А нынче даже в золотых рублях оно встанет тысяч в пятьдесят, а то и поболее: таких уж лет сто вообще не делают. Вы не знаете, где здесь можно краснодеревщика найти?
— Понимаю вас, но не могу не заметить, что наказание вы выбрали несколько несоразмерное.
— Соразмерное, более того скажу: только так с ворами поступать и надо, иначе ведь вообще все раскрадут. Я вас отдельно попрошу все такие закладные за последние лет… семьдесят изыскать и воров и потомков их из украденных домой выгнать. Эти богатые жиды ведь не понимают: если они по-прежнему всех вокруг обворовывать продолжат, то скоро народ против них восстанет и жидов всех, а не одних богатеев, здесь больше не будет. И рады будут те, кто успеет просто убежать.
— Я… я понял. И краснодеревщика вам изыскать постараюсь.
Полковник Малинин пока остался в Белостоке: ему предстояло еще очень многое здесь сделать. А Николай Павлович в городе надолго не задержался, уехал — оставив Николаю Андреевичу прекрасно исполненный чертеж и рисунок, показывающий, как должно выглядеть восстановленное зеркало. Приведя этим рисунком старого жандарма в немалое изумление: ну откуда тому было знать, как тщательно будущих инженеров обучали рисованию в первой половине прошлого века?
Из Белостока Николай Павлович поехал не в Москву, а в Псковскую губернию, где — в сопровождении полуэскадрона монголов и бурятов — посетил небольшую деревушку. То есть небольшое село, которое стало уж совсем небольшим: кроме церковки там стояло два дома, причем один, возле церкви стоящий, уже почти развалился. А из второго навстречу гостям вышел высокий и совершенно седой и сильно прихрамывающий старик:
— Что вы ищите? Кто вы? — а затем, внимательно оглядев сидящих неподвижно на лошадях бурятов, добавил: — Здесь нет дацана, вам неверно сказали.
— Мы это знаем, — ответил ему Николай Павлович, соскакивая с коня. — Разрешите представиться: Андреев Николай Павлович, подполковник Андреев. Что смотрите? Я в бабушку Андаму пошел.
— Ну… тогда понятно, а то я, признаться, удивился: бурят-бурятом, а туда же: Андреев. Родня, стало быть? — улыбнулся старик. — А я — Андреев Константин Александрович, в некотором роде владелец сих угодий. Вы часом не внуком мне приходитесь? А то я всех их и не упомню.
— Я, в некотором роде, потомок Павла Васильевича, а вы, если не ошибаюсь, сын Александра Васильевича?
— Да, именно так и есть. Стало быть, вы внучатый мой племянник…
— Костик, да сколько же тебе лет? — не удержался Николай Павлович.
— Весной восемьдесят вторые именины справил…
— Как же время-то быстро бежит… а тебя тут не обижают?
— Отнюдь. В войну германцы сюда и не заходили, в революцию, будь она проклята, какие-то красные комиссары было заехали — так мужики тутошние их и прогнали. Я же, почитай, на всю округу один остался, кто лошадей и подлечить может, да и породу держу — а мужики добро помнят. По всей округе у мужиков потомки моих першеронов… были. Но и сейчас мужики и еду мне в достатке привозят, и прочее все. Может, надеются, что я снова першеронов заведу…
Николай Павлович оглядел сильно поношенный (если не сказать заношенный до дыр) сюртук старика:
— Надо бы тебе приодеться. Максар, бери свой взвод, мчись в Псков. Там найдешь лучшего портного, пусть возьмет с собой все, что нужно чтобы обшить… Константин Александрович, а звание какое ты выслужил?
— Да не служил я, внучек. Как в пятнадцать ногу сломал, так и хромаю. Так что я по цивильной части, до революции вот за поместьем смотрел, а нынче… нынче просто живу тут.
— Маскар, все, что нужно, чтобы одеть господина… ростом с меня, два раза одеть с ног до головы, от исподнего до фрака и пальто. Три раза одеть, а в исподнее — так семь. Оюнгэрэл, быстро по деревням окрестным пройдись, купи еды, чтобы нам на пару дней хватило и Константину Александровичу на неделю. Мы здесь до завтра остановимся.
— Внучек, так не надобно мне столько всего, мне и жить-то осталось…
— Андреевы даже на смертном одре должны честь рода держать, а тебе до него еще жить да жить. Медвежий домик-то бабули Андамы цел еще?
— Да куда ж он денется-то, красть оттуда нечего, да и мужики его… опасаются. А пришлые кто, так и не найдут его.
«Медвежьим домиком» в семье именовали какое-то подобие дацана, вот только бабушка Андама буддисткой все же не была и домик обставила в традициях своего рода. При входе стояли две резных колонны, а на стене напротив — скалился медведь. Тоже резной, каменный. В домике все было каменным, и раскрашено все было в красный, синий, желтый и болотно-зеленый цвета, только медведь был все же бурый с белыми клыками. Когда-то белыми…
Маскар привез портного из Пскова к вечеру на следующий день, со всем необходимым привез (удалось в городе все купить, хотя и за очень большие деньги), и с тремя помощниками. Причем Маскар его даже не заставлял ехать, а просто сообщил, сколько «господин готов заплатить за работу». Портной поверил, ведь только за то, что он показал где в городе можно ткань купить нужную, этот монгол ему два червонца золотых отдал. Ну а что пришлось еще и извозчика нанимать, так как все эти швецы верхом ездить не умели, лишь укрепило решение этого угрюмого ингерманландца. А еще он действительно поверил, что заказчик точно не из мужиков: монгол сперва поинтересовался, уж не из жидов ли портной, а получив отрицательный ответ, еще и потребовал «показать доказательство». Дворяне-то у жидов обшиваться извечно брезговали…
Ну а то, что почти трое суток всей швейной бригаде пришлось работать с рассвета и до заката — так за такие деньги и ночью работать не грех. Так что спустя три дня Константин Александрович стал выглядеть франтом — а чтобы какие злые люди тому не позавидовали, рядом с его домишкой встали четыре юрты, в которых поселились два взвода бурятских воинов. Временно, как сказал «внучек», пока советская власть не станет по-настоящему людей защищать…
Иосиф Виссарионович не так давно был очень удивлен, когда к нему в Ставку Юго-Хападного фронта приехал «представитель союзника». Понятно, что пускать к члену РВС какого-то неизвестного инородца в цветном халате никто и не собирался, но тот попросил сообщить Сталину, что он «привез важное и строчное сообщение от товарища Бурята». Сообщение было очень коротким, но именно оно помогло столь быстро взять Львов и выкинуть поляков за пределы губернии. Потому что информация в нем была действительно исключительно важной: «товарищ Бурят велел передать, что офензива читает все ваши радиограммы». На любые уточняющие вопросы гонец отвечал, что он даже сам не понимает всех переданных им слов: заучил, как велено — и всё. Но заучил он именно всё, и правильно заучил, что доказала первая же операция, которую — после согласования всех деталей с товарищем Егоровым — Юго-Западный фронт провел «в полном несоответствии» с полученной из Москвы директивой.
С тех пор времени прошло немало, однако встретиться с «бурятом» товарищу Сталину пока не удалось. Хотя наслышан он был о делах Бурята немало, и особое уважение вызвало его выступление на переговорах в Риге, когда он заявил:
— Еще Польша вернет нам всех пленных красноармейцев. Живыми и невредимыми. Если же с ними какие непотребства поляки совершат, то я заранее предупреждаю: сюда приедут четверть миллиона монголов и в Польше населения вообще не останется! Не хватит на это четверти миллиона — я и полмиллиона приведу, и миллион, но обещание выполню…
Поляки ему поверили: несколько «монгольских» отрядов уже показали, что проделать такое им под силу — ведь европейская военная наука даже не предполагала, что кавалерия может вскачь передвигаться по лесам, а теперь все еще не понимала, как такое в принципе возможно. И на всякий случай поляки зверства в отношении пленных прекратили.
А теперь Сталин в Москве ждал подполковника Андреева, страстно желая задать ему несколько очень важных вопросов — вот только ждать ему (и не только ему) пришлось довольно долго. Потому что просто время уже не бежало, а мчалось, и две недели кажутся почти что вечностью.
Попрощавшись с племянником, когда-то «оставленным по хозяйству», Николай Павлович зашел в Медвежий домик, обустройство которого знал с детства. Подошел к левой колонне, аккуратно вставил в щель, едва заметную в резном узоре, лезвие шашки. Все же мастера тогда были неплохими, стенка колонны отошла как по маслу. И из углубления в нижней части этой колонны, дополнительно прикрытым каменным же диском, он вынул три небольших мешка, сделанных из толстой — почти как мешковина — материи. Три двухпудовых мешка с лобанчиками, которые ему передал граф Орлов по приказу Николая «на разведывание земель бурятских во славу России». Затем оттуда же он извлек и аккуратно упакованное в небольшие деревянные шкатулки «приданое бабушки Андамы». Та, уже будучи совсем старой, сказала, что это золото и камни драгоценные ее отец отправил в Россию с зятем чтобы оно не досталось китайцам, которые уже всерьез принялись грабить монголов — собственно и саму Андаму они выкрали, пытаясь получит за нее выкуп этим золотом. И что дед, приданое это принимая, поклялся «вернуть все по первому зову или же потратить его на благо бурятского народа». Не вернул, поскольку «зова» не было. И не потратил, не имея на то возможности. Однако сейчас это было проделать уже можно — и, конечно же, нужно: Андреевы всегда выполняли свои клятвы.
Пятнадцать лишних пудов груза для пятнадцати крепких бурятских лошадок — это очень немного. А в сохранности груза и верности охраны Николай Павлович не сомневался: во-первых, подошел второй полуэскадрон, а во-вторых в этом эскадроне служили исключительно избранные на курултаях «лучшие воины яса», для которых клятва верности Наранбаатар-хаану была священной.
В Пскове отряд уже несколько дней дожидался заранее оговоренный эшелон, а котором они за день доехали до Петербурга, а на следующий день отправились в Москву. Дальше пути Николая Павловича и его «охранного эскадрона» разошлись: эскадрон поехал на поезде дальше, а Верхнеудинск, а Николай Павлович уже на автомобиле — в Кремль. На совещание, посвященное итогам войны…
На самом деле итоги войны с Польшей ввергли руководство большевиков в глубокие (и не самые радостные) раздумья: казавшаяся буквально неизбежной победа коммунизма в Европе оказалась фатаморганой. К тому же «польская партия», как выяснилось, на такую победу и изначально не рассчитывала — но это было вообще «мелочью», тем более что и лидеры этой «партии» самоликвидировались. Так что обсуждение именно итогов войны свелось к тому, что товарищу Тухачевскому «поставили на вид», было принято решение «всемерно ускорить производство вооружений», а после того, как товарищ Троцкий предложил «усилить репрессии железнодорожников за невыполнение работ», разговор окончательно свернул на железнодорожную тематику.
— Мне кажется, что товарищ Троцкий здесь перегибает палку, — высказал свое мнение товарищ Бурят. Его перед началом совещания кооптировали, по предложению Льва Борисовича Каменева, поддержанному Лениным, в ЦК. Правда, когда Лев Борисович это предлагал, он сказал Ленину, что «иначе его не выйдет в управу взять, а партийную дисциплину никто не отменял и ему просто придется подчиниться», но остальные члены ЦК предложение приняли потому что видели его успехи на фронте и в дипломатии.
— Что вы имеете в виду? — не удержался Лев Давидович.
— Исключительно то, что говорю. У меня в республике никаких репрессий не практикуется, но поезда ходят по расписанию. Между Читой и Владивостоком ходят двадцать четыре пары поездов в сутки, а между Читой и Новониколаевском — уже больше сорока. Сейчас мы договариваемся с товарищами из Челябинска, и, думаю, уже к ноябрю сорок четыре пары будут ходить и до него. Дело просто не в репрессиях, а в верном управлении дорогами.
— Хорошо вам говорить, а у нас просто паровозов нет!
— Кстати, о паровозах. Я тут краем уха слышал, что вы желаете купить тысячу паровозов «Э» по сто двадцать тысяч золотых рублей за штуку. Поскольку я не могу считать тех, кто занимается этим вопросом, предателями и ворами, то иначе, как обманутыми я их и не назову. Слышал, что идею эту сильно продвигал товарищ Ломоносов… кстати, где он? Мне кажется, что к нему ЧК должно внимательно присмотреться… впрочем, я не об этом. Забайкальская республика может поставить эту тысячу паровозов, причем еще до следующей весны, по цене в пятьдесят пять тысяч, и не «Э». а декаподов. Ну и минимум шесть сотен паровозов «Э» мы можем полностью отремонтировать, а еще сотен пять «овечек». Не бесплатно, конечно, в среднем ремонт обойдется тысяч в десять, золотом конечно. Но это всяко куда как дешевле того, что желает отдать этот упомянутый товарищ…
Ленин при этих словах сморщился, как будто ему лимон в рот засунули и заставили его прожевать:
— Вы хотите сказать, что к вас в Республике появились паровозостроительные заводы?
— Я говорил о паровозоремонтных. А новые паровозы — это американские декаподы.
— Американцы нам паровозов не продают!
— А мне продают. До ноября ко мне уже придет две сотни, а еще у меня есть опцион на тысячу двести с поставкой за год. А если будет нужно больше — то я и две тысячи закуплю. По цене двое меньшей, чем готовы платить вы.
— Так что же вы их не покупаете?
— А у меня золота нет. Но вы же именно золотом расплачиваться и хотите, причем тем золотом, что я не дал Колчаку вывезти. Отдайте мне его на две тысячи паровозов — и к концу года у вас с паровозами проблем не будет.
— Вы в этом уверены? — очень серьезно поинтересовался товарищ Артем.
— Абсолютно уверен. Более того, я бы хотел лично вас пригласить, чтобы вы всеми вопросами по этой закупке и занялись. Вы же английский язык знаете неплохо, а у меня с полиглотами худо. Сам же я все делать просто не успеваю.
— Федя, я это предложение поддерживаю, — не дал никому еще влезть в спор Сталин. — Паровозы нам нужны, а касательно репрессий… я предлагаю передать весь наркомат путей сообщения под управление министерства транспорта Забайкальской республики.
— Тогда у меня еще одно предложение, — снова начал товарищ Бурят, — относительно постройки дорог. Я про проект Алгембы. На нем сейчас работает, насколько мне известно, больше тридцати тысяч человек, а результата их работы не видно. То есть видно лишь то, что люди там просто мрут без пользы. Я предлагаю проект остановить, людей мне передать. Тем более это будет верным, поскольку руководитель работ — кстати, все тот же товарищ Ломоносов — куда-то пропал, а вместе с ним пропали и изрядные суммы денег, на эту работы выделенные.
— Насколько изрядные? — очень удивился Артем.
— В золоте если смотреть, то около ста миллионов. То есть это именно в золоте, а сколько в рублях и других валютах, я не знаю.
— Но на проект уже истрачено… — начал было Ленин, однако Николай Павлович договорить ему не дал:
— Не потрачено, а украдено. Сейчас из выделенного на этот год миллиарда рублей золотом якобы потрачено почти семьсот миллионов, а выстроено менее ста верст насыпи, что при кровавом царизме и в два миллиона не обошлось бы. Я думаю, что ЧК просто обязано выяснить, куда были потрачены эти деньги, а пока они разбираются…
— Хорошо, мы, скорее всего, примем ваше предложение, — прервал его Ильич. — Людей к вам как, по железной дороге отправлять?
— Ну не пешком же!
— Договорились, мы начнем отправку людей к вам, скажем, с понедельника. И на этом совещание предлагаю закрыть.
— Договорились. Эшелоны я для перевозки людей свои предоставлю, поначалу воинские, они всяко пока простаивают…
Когда собравшиеся уже разошлись, Сталин подошел к Николаю Павловичу:
— Вы точно уверены, что на этой стройке крадутся такие деньги?
— Я просто это знаю. Я же горный инженер и знаю, что пятьсот верст дороги по степи должны обойтись миллионов в двадцать пять, много тридцать если уж совсем безграмотные путейцы строить ее будут. То есть с самого начала ясно, что это афера. А когда это ясно, то стоит лишь повнимательнее вокруг нее оглядеться. Кстати, на этом заседании четверо точно знали, куда эти деньги ушли.
— Их же надо…
— Не надо. Пока не надо. Пока эти четверо внезапно не узнают, что там, куда деньги уходят, их уже не будет. Правда это дело не самое быстрое, но к концу следующего года здесь точно начнется веселье.
— А вы…
— А я люблю в веселье поучаствовать. И вас приглашаю присоединиться, а так же Федора Сергеевича.
— Почему это вы только нас приглашаете?
— Потому что вы у Державы не воруете.
— Хм… и много нас таких, не ворующих?
— Трое пока. Пока трое. Пока…
В середине октября в Белостокский уезд Забайкальской республики начали приходить очень интересные эшелоны. Интересные, потому что на них перевозились трактора. Земли в уезде было почти триста тысяч десятин, из которых пахотных было чуть больше половины. А половина этой половины приходилось на земли помещичьи, ныне «конфискованные в пользу Республики». Всего вышло семьдесят шесть тысяч десятин, на которые весной должны были выйти пять сотен тракторов. Гусеничных, собственной забайкальской выделки: американские «Фордзоны» были, по мнению работавших на них мужиков, «полным говном» по сравнению с русскими «Бычками».
Но это — весной, а пока Николай Андреевич тут работал в поте лица. По договору с поляками все пленные привозились именно в Белостокский уезд — и он (не лично, конечно — но и лично тоже) каждого опрашивал на предмет выяснения, каким мучениям они подвергались в плену и кто именно над ними измывался. Работенка была нудная и противная, но результаты ее стали проявляться сразу после того, как последний из пленных красноармейцев покинул Польшу: в первую же неделю шестеро таких любителей поиздеваться над пленными встретились со стрелой. И стрелу они эту встретили кто горлом, кто грудью, а один даже глазом решил ее остановить. Польская общественность вздрогнула — и тут же вспомнила слова этого русского бурята о том, что «а кто уже над пленными издевался, того бог покарает. Великий Хухэ Мунхэ тэнгри, бог монголов»… А о том, что у Николая Андреевича среди жандармов нашлось несколько офицеров, с радостью детство вспомнивших и перенявших у бурятов искусство метко из лука стрелять, они не догадались. И господин товарищ Малинин (так его прозвал Николай Павлович) надеялся, что еще долго не догадаются. Достаточно долго, все же список палачей-любителей оказался довольно большим…