Бурят

Глава 2

Проснулся Николай Павлович как-то сразу: просто открыл глаза и почувствовал острое желание встать. Не по нужде, а просто — и сна ни в одном глазу не было. Но вокруг было совершенно темно, и лишь каким-то шестым чувством он определил, что с одной стороны дует легкий сквознячок. Встал, осторожно подошел, воля перед собой руками, к месту, откуда дуло, и уперся руками в снег. Почти такой же, каким он был до… до сна? Не совсем такой же: тогда был плотный, но мягкий, а этот — какой-то колючий. Но главным было не это: вверху снежной стены он заметил сереющее отверстие. Совсем небольшое — но когда он сунул в него руку, то понял: его и расширить несложно. Несколько движений рукой — и дыра в снежной стене стала уже настолько большой, что через нее можно было рассмотреть… по крайней мере можно было увидеть, что там, за стеной снега, густые сумерки. А если внимательно (и очень терпеливо) в эти сумерки вглядываться, то можно понять, что там уже светает.

Примерно через час (очень примерно, время определить было трудно, так как непонятно было, какое там, за снежной стеной, время года) рассвело настолько, что поручик смог увидеть, что снежная стена теперь была вряд ли больше пары саженей толщиной. А еще спустя час, когда противоположная сторона ущелья осветилась солнцем, он выяснил еще две вещи. Первая оказалась очень неприятной: снятые (очевидно, старым Лодондагбой) его сапоги при попытке их надеть просто развалились: кожа пересохла и стала хрупкой. Вторая тоже радости не доставила: сукно мундира держалось неплохо, а вот нитки, которыми мундир был пошит, лопались при малейшем натяжении. Но старик сказал, что нужно много пить и, по возможности, есть — а в пещерке не было ни воды (от растаявшего снега она вся стекала куда-то наружу), ни еды. Все, что там нашлось — это совершенно высохшее тело старика, аккуратно сложенная стопка его одежды, гуталы. Последние Николая Павловича особенно порадовали: босиком по дикой природе особенно не побегаешь. А размер — так зимние гуталы делались с расчетом, чтобы ногу, перед тем, как ее в сапог вставить, можно было обернуть овечьей шкурой.

Без шкуры стариковы сапоги оказались ему «почти впору» — то есть с портянкой вполне можно надеть. А портянки — мундир-то по швам весь разошелся, всяко его не носить…

Стало понятно, почему старик предупреждал его о питье: пить хотелось страшно, а снег жажду почему-то не утолял — так что, выбравшись наружу, горный офицер чуть ли не бегом бросился к протекающему на дне ущелья ручью. А затем снова и снова к нему спускался. Правда, во второй раз он спустился чтобы просто вымыться: от тела стало изрядно пованивать. Но потом вонь уже не досаждала: то ли прошла, то ли он к ней принюхался… Но скорее именно что прошла: то, что из организма вытекало, было противного зеленоватого цвета и воняло просто ужасно. Но вот есть вообще почему-то не хотелось.

Через некоторое время он вдруг вспомнил про еще одно предупреждение старика, но… он просто решил, что зрение его подводит. А еще Николай Павлович вдруг понял, почему старик именно подарил ему свою одежду перед тем, какпогрузить его в этот странный сон: хоронить-то бурята нужно было в лучшей его одежде, а вот одежду чужую на похороны использовать категорически нельзя. А, хотя Лодондагба и говорил, что на тело его внимания обращать не надо, оставить его без погребения Николай Павлович не смог. Вытащил почти невесомое тело, одетое в самый простой (и ветхий до дыр) тэрлиг, укутал, как мог, остатками своей шинели: ее-то он подарить старику мог — а раз мог, то и подарил, просто сам еще этого не сознавая… Выбрал место подходящее… Наверное, в ущелье лавины нередко сходили: дров вокруг было очень много. А вот как их зажечь… Впрочем, старый бурят и об этом позаботился: среди его (уже подаренных поручику) вещей зачем-то была и большая стеклянная линза в латунной оправке, на которой была вырезана надпись Carl Zeiß. Хорошая оказалась линза, мелкую стружку она подожгла буквально за несколько секунд.

Ритуал Николай Павлович знал хорошо, а то, что на похоронах не должно быть чужих… если они пролежали рядом столько лет, то точно уж стали практически братьями. Через три часа (теперь время по солнцу стало определять совсем просто) он вернулся к костру, убедился, что огонь свое дело сделал… И задумался о том, что ему делать дальше.

За последние три года горный инженер Забайкалье исходил… не то, чтобы вдоль и поперек, но изрядно исходил. И прекрасно понимал, что отсюда до, скажем, Троицкосавска, на лошади (хорошей лошади) ехать минимум неделю. А пешком… Пешком можно было, пожалуй, дня за три-четыре дойти до улуса, в котором Лодондагба последний раз менял лошадей. Но отдадут ли ему этих лошадей без старика? Да и живы ли эти лошади? И живы ли хоть кто-нибудь из тех, кто Лодондагбу вообще помнил⁈ Ведь костяная штучка (которая, как и было предсказано, сгорела, пока Николай Павлович старому буряту собирал дрова на костер) показывала дату очень странную: двадцать второе мая тысяча девятьсот девятнадцатого года…

Немного поразмыслив, Николай Павлович решил последовать последнему совету старика, который тот написан на куске кожи и положил себе на грудь. «Внимательно изучи инструкцию, что не поймешь, того тебе и не надо. А затем инструкцию сожги». Инструкция — свиток, в который была обернута банка с порохом ­– оказалась неожиданно большой: бумага просто оказалась очень тонкой. И написана она была на русском языке (на французском оказалась лишь руководство по запихиванию картушей в саму винтовку), но с кучей ошибок — что, впрочем, пониманию написанного совсем не мешало.

Очень интересная оказалась винтовка. Прежде всего тем, что чуть ли не топором рубленное ложе искусно прикрывало ложе настоящее, и очень непростой механизм. Заряжалось в нее сразу шесть картушей, причем после выстрела следующий сам в ствол подавался — а пустой картуш пропихивался в трубку, закрепленную справа от ствола, что было понятно: картуш, поди, дорогущий получался, а было их всего семнадцать штук. Картуши были такие же, как в револьвере Дрейзе, только размером побольше и с порохом внутри. И их — в отличие от патронов Дрейзе — и переснарядить было, оказывается, просто — вот только пули были сами не простые: поначалу Николаю Павловичу показалось, что серебряные. Правда в инструкции было написано, что свинцовые, просто в оболочке мельхиоровой — а еще написано, что стрелять пулями просто свинцовыми нельзя. Потому что винтовка пулю эту посылает аж на три версты, но без такой оболочки пуля просто по стволу размажется. Непростая оказалась винтовка, но стрелять из «карамультука» выходило очень удобно — старик был прав в том, что разобраться с этим офицеру будет несложно.

Осень несложно: на следующий день офицер, удивляясь простоте задачи, легко подстрелил косулю. Удивило его правда лишь то, что зверюга подпустила его так близко — а это навевало не самые радостные мысли: если звери не боятся человека, то людей поблизости нет. Но, с другой стороны, и еду добыть проблемой не станет. Погода была хорошей, солнечной, костер, чтобы мясо поджарить, развести было просто. Ну а то, что соли нет — это далеко не самое страшное.

Он просидел возле пещерки еще три дня, а затем, решив, что «уже пора», отправился вниз по ущелью. И еще через день понял, что люди здесь есть: как только он вышел на простор, звери близко подпускать его перестали. А, если верить сгоревшей коробочке, двадцать седьмого мая он добрался до людей…

Люди встретили его странно. То есть первые, кто его встретил, отнеслись к нему очень настороженно, но когда из юрты вышла пожилая женщина, отношение мгновенно сменилось на что-то, похожее на восторженное поклонение.

— Как тебя зовут, странник?

— Люди называют меня Наранбаатар, — Николай Петрович решил «не портить впечатление». Да и сложно было бы объяснить, почему человека в ярко-синем дэгэле, в обшитом соболями малгае и полностью покрытыми узорами гуталах нужно называть Николаем Павловичем.

— Он пришел из черного ущелья! — тут же нажаловался встретившийся Николаю Павловичу первым мальчишка лет двенадцати.

— Да, и я похоронил там наставника. Он сгорел быстрее, чем солнце прошло через крону одной лиственницы, и весь обратился в пепел.

— Он очистил ущелье от зла?

— Он специально пришел умирать туда, чтобы очистить ущелье.

— А ты не боишься вот так ходить? — женщина показала на его одежду.

— Я отдел наставника так, как положено сейчас. Но у меня теперь нет другой одежды. Если вы знаете, где я могу ее купить…

— Сейчас никто ничего не продает за деньги Директории.

— Я их не знаю, у меня только серебро… старое серебро, — Николай Павлович достал и показал женщине серебряный рубль. Женщина его с сомнение оглядела, на зуб попробовала:

— Этого мало, чтобы купить все, что нужно, но если у тебя есть еще пять таких монет…

— Есть. И еще я хочу спросить… мы с наставником долго путешествовали по Монголии и я не совсем хорошо понимаю, что творится здесь…

— Чехи здесь творятся. В Верхнеудинске творятся американцы, в Иркутске еще итальянцы. Но тебе лучше дождаться моего сына, он тебе расскажет гораздо лучше: я-то только его рассказы слышала, а он сам все видел. Он должен вернуться сюда дня через два-три. Мы будем рады, если ты его подождешь…

Сын женщины, по имени Гунсэн, в улус пришел на четвертый день, сказав, что с трудом скрылся от каких-то солдат, что и стало причиной опоздания. Парню было лет четырнадцать — похоже, меньше, чем его лошадке. А вернулся он из Верхнеудинска, откуда привез очень удививший поручика товар: какой-то пояс, набитый торчащими из него картушами к винтовке. Не такими, как у винтовки старика, но…

Про эти картуши Николай Павлович расспросить его забыл: сначала он попросил Гунсэна рассказать, «что творится в мире» — и после того, как рассказ его выслушал, ему стало не до картушей:

— Они что, просто убивают всех, кто им не понравился?

— Я не знаю, всех или не всех. Но в городе говорят, что почти каждый день кого-то. И особенно они любят убивать женщин: мужчин они просто закалывают или стреляют, а женщин долго режут…

— А в Верхнеудинске что, мужчин уже не осталось, способных постоять за себя, своих женщин и соседей?

— Да все их боятся. Так-то, может, тебя и не тронут, а если против них что затеешь, то наверняка убьют.

— Ну и сколько там этих американцев?

— Американцев… думаю, сотни две. Еще чехи есть, этих уже побольше, наверное больше даже трех сотен. И колчаки, но они вообще ничего не делают, только лавки иногда грабят. В городе ничего не делают, а по селам постоянно ездят, скот воруют, с бабами развлекаются. Мы поэтому в дальний улус и ушли, тут хоть немного скотины сохранить можно.

— А в Китай уйти?

— Там еще хуже: и китайские разбойники, и русские… там людей просто убивают и грабят все подряд.

— Не нравится мне все это…

— Так никому не нравится, а что делать?

— Кто сейчас ноён у хонгодоров?

— Не знаю, мы-то цонголы. Сюда от чехов ушли…

— А ваш ноён где?

— Нету его. Чехи убили. И всю семью его убили: богато они жили, много у них чего награбить можно было…

— А здесь цонголов много?

— Здесь… мы, урянхаи, урлууды, омохоны, эндзэтэны… больше сюда никто вроде не уходил.

— Еще жинхэнэ цонголы, — добавила его мать, — они в двух днях пути к Троицкосавску стоят.

— Шесть яса всего?

— Наших — да, шесть. Но ведь это земли табангутов, они только тех, кто им родня, пустили.

— А ноён табангутов где?

— Жил в Троицкосавске, а где сейчас — этого никто, наверное, и не знает.

— А кто-нибудь знает, сколько всего мужчин во всех яса здесь?

— Может тысяча, может пять сотен — никто давно уже не считал.

— Мне нужно два десятка, которые умеют стрелять из ружья. Хорошо стрелять.

— Можем пойти в Поворотное зимовье, там вокруг много наших живет. Но тебе туда идти нельзя.

— Почему?

— В таком дэгэле… никто из бурят, конечно, великого целителя не тронет, но там чужих много.

— С чего ты решил, что я великий целитель?

— Ты думаешь, что мы не знаем знаки баргутов? Я их раньше не видел, а мать — видела, теперь и я их знаю. Но это в улусах люди знают, а в селах — нет. Мать сказала, что у тебя есть деньги на новый дэгэл и на ябаган гутал: летом в них ходить лучше, на них никто внимания не обратит. Я знаю хорошую мастерицу, до нее всего день пути…

— А в Поворотное зимовье?

— Я думаю, что новую одежду там ты сразу купишь, она много шьет на продажу и почти всегда у нее есть что купить. Не такой, конечно, дэгэл, — парень указал рукой на тот, что был надет на Николая Павловича, — а простой. Но тебе-то такой и нужен!

— Ты меня проводишь?

— Конечною. Но только об этом ты матери скажи…

Путешествие за новой одеждой вышло веселым. Откуда взялась вторая лошадка — этого Николай Павлович не понял, ведь в улусе никакой скотины не было, и даже для еды там использовали подстреленную им косулю (за которой пришлось специально к Черному ущелью возвращаться). Но лошадь — появилась, и с рассветом он вместе с Гунсэном — который откуда-то достал и повесил на плечо длинное ружьё — отправился в путь. А часа через два мальчишка вдруг остановился и, указывая рукой куда-то вдаль, не очень громко сказал:

— Наранбаатар, казаки! Они из Троицкосавска грабить идут! Прямо в наш улус, они же там всех убьют! Быстрее обратно скачем!

— Почему убьют?

— Они всегда всех убивают!

— Ты ошибаешься. Их всего-то десять… одиннадцать, — уточнил Николай Павлович, присмотревшись. И если мы из убьем здесь, то они уже точно никого не убьют.

— Но… но нас всего двое… — растерянно пробормотал мальчик, но ружье свое с плеча снял.

— У тебя сколько патронов?

— Пять в магазине, еще двадцать с собой.

— Отлично. Стрелять начнешь после меня, и стреляй, начиная с последнего. А я их постреляю с начала. Тут работы-то на пару минут.

— У них пулемет.

— Это что?

— Вон, на телеге стоит. И казак рядом сидит. Если он начнет по нам стрелять…

— Значит не начнет. Отведи коней вон туда за кусты, а я тут пока обустроюсь.

Николай Павлович снял с трубки, в которую попадали отстрелянные картуши, пробку, немного подумал — и привязал к ней шелковый кошель: денег-то все равно в нем мало, а терять картуши не хотелось. Аккуратно (как в инструкции и писалось) вставил шесть картушей в обойму, положил ее под руку…

Целиться, глядя в круглую дырочку, совмещая мушку с целью, было очень просто. А то, что не нужно было каждый раз винтовку перезаряжать, сейчас было особенно важно. И очень удобно: первые шесть пуль он выпустил буквально за пару секунд. Затем — две секунды, чтобы вставить в прорезь обойму и затолкать картуши в магазин, еще пару секунд чтобы снова прицелиться…

Гунсэн тоже успел три раза выстрелит, и даже, похоже, два раза попал.

Стрелять Николай Павлович начал, когда казаки подъехали меньше, чем на сотню саженей, так что промахнулся он лишь один раз. Гунсэн свистом подозвал коней, стрелки осторожно подъехали к «мишеням». Мальчик аж присвистнул, глядя на то, что сотворила с казаками мельхиоровая пуля, попавшая в голову. А вот Николай Павлович — удержался, хотя тоже очень удивился: ну не видел он раньше, на что способна четырехлинейная пуля, влетающая в череп со сверхзвуковой скоростью. Да и про скорость он только слово запомнил, в инструкции написанное — а теперь осознал, что это очень много.

— Так, Гунсэн, лошадей мы не берем, их кто-то опознать может. И телегу — тоже. А вот ружья…

— Это винтовки, трехлинейки. Надо их обязательно забрать. И пулемет тоже: я знаю, как из него стрелять. Но мы все это не утащим…

— Значит, одну лошадь вьючим, — он взвесил на руке «трехлинейку».А пулемет — он тяжелый? Двух лошадей. И все это забираем в Черное ущелье, я знаю местечко, где никто это добро не найдет. Ну что стоишь? Собирай всё! А я пока тушки эти с дороги уберу, а то вдруг кто увидит, что-то нехорошее подумает…

— Тогда их лучше на телегу сложить и к реке отвезти.

— Зачем? Река-то глубиной до колена…

— А реку поганить зачем? Там рядом промоина глубокая, в нее побросаем и хворосту сверху навалим: никто и не найдет!

— А завоняют…

— Не успеют. Там еще недавно узоны мертвых своих оставляли, волки это знают и всё за два дня подчистят. Это будет, конечно, не очень хорошо, но узоны уже отсюда ушли, так что мы их не обидим.

Когда работа по загрузке была в самом разгаре, подъехали четверо бурят — и Николай Павлович лишь удивился, что Гунсэн на них вообще внимания не обратил. Старший из подъехавших посмотрел на него, на творящееся на дороге:

— Баатар, оставь все это, мы уберем.

— Меня называют Наранбаатар, я внук Андамы.

— Она, наверное, гордится таким внуком. Но я вижу, что вы куда-то спешите, так продолжайте путь. Меня зовут Дамдинцэрэн, я — ноён табангутов.

— Рад встрече с тобой. Мне нужно два десятка мужчин, умеющих стрелять из ружья.

— Зачем?

— Мне не нравится, что тут делают американцы, чехи и все остальные, кто захватил или предал нашу страну.

— Где тебя можно будет найти?

— Дня через три я буду в Поворотное зимовье.

— Туда лучше не приходи, мы с радостью встретим тебя в улусе Цаган Хошун, это всего час пути оттуда. А если ты можешь оставить нам пару винтовок…

— Пулемета я вам не дам, — тут же встрял Гунсэн.

— … то мы будем благодарны. А пулемет, мальчик, это ваша добыча. И винтовки тоже, но если вам столько не нужно… У меня есть чем за них заплатить, через три для в нашем улусе я отдам. Деньгами или…

— Мы договоримся.

— Да.

Когда место стычки скрылось за поворотом, поручик спросил у мальчика:

— Гунсэн, ты почему не сказал мне, что кто-то к нам едет?

— Зачем? Это же не казаки, а просто охотники. Они на нас нападать не стали, а казаков они тоже не любят. Вон, помогли даже.

— Думаешь, что в Цаган Хошун мы можем ехать без опаски?

— Я скажу своим, что мы туда едем. Нас никто не тронет.

В улусе Николая Павловича встретил сам ноён и человек десять из его яса. Охотники, это было с первого взгляда понятно. И сразу же Дамдинцэрэн спросил:

— Ты говорил, что тебе не нравятся американцы. Но их только в Верхнеудинске двести человек…

— На дороге нас было только двое. И стало на одиннадцать казаков меньше, а у нас убытков — девять пуль для моей винтовки и четыре для винтовки Гунсэна.

— Ты хочешь захватить Верхнеудинск?

— Я же не сумасшедший. Я просто хочу убивать там американцев, чехов и этих предателей-казаков, пока они сами из города не убегут. Двадцать метких стрелков сделают это за неделю.

— Они пришлют еще людей, и новые люди будут гораздо злее.

— Дамдинцэрэн, ты не очень хорошо представляешь, как далеко находится Америка. Чтобы прислать новых людей, им потребуется несколько месяцев — а за это время тут уже не останется наших врагов. Кто не умрет, тот убежит — а убежавшие расскажут тем, кто будет послан им на замену, как здесь страшно. И даже если новые американцы приедут, то они уже будут бояться, а трус — он уже проиграл.

— Ты говоришь красивые слова, но дела могут пойти совсем не так. Сам ты храбрый воин и меткий стрелок… Я сегодня спрошу у своих людей, и если кто-то захочет пойти с тобой, я им помогу оружием и патронами. И дам еды, а что у тебя получится, мы посмотрим.

— Спасибо за помощь.

— Я тебе пока ничем не помог…

— Но у тебя люди храбры и умелы в стрельбе, я не сомневаюсь, что со мной захочет пойти даже больше двух десятков человек. Но я возьму только два десятка: чтобы просто убивать американцев, больше не нужно, лишние люди просто погибнут зря. А вот когда в Верхнеудинске американцев и цехов не останется… Есть Чита, есть Иркутск, есть очень много городов, где скоро люди буду при встречен с бурятом кланяться в знак благодарности.

— Я пойду с тобой!

— Нет, Дамдинцэрэн, не пойдешь. Я знаю, что ты сам храбр и ловок, но кто, кроме тебя, сможет собрать других бурят на общее дело? Ты — ноён, и твое дело — собирать людей, объяснять, что они должны делать и почему. Еще раз: мы пойдем не воевать. Мы пойдем всего лишь убивать врагов. Не воевать с ними — не заслужили они такой чести, а просто убивать, как скотину. Много ли чести ноёну, если он забьет корову? А вот сделать так, чтобы коров было много…

— Я понял. Мы приготовили для тебя юрту, или отдохнуть. А завтра ты получишь метких стрелков столько, сколько тебе будет надо. Но пообещай, что ты не дашь этим людям погибнуть.

— Даже когда забиваешь корову, есть риск попасть ей на рога. Но специально никто к этому не стремится. Я буду беречь людей…