Бурят

Глава 3

В юрте, куда Дамдинцэрэн отвел Николая Павловича, на кошме лежали деньги — довольно много, если смотреть «по номиналу» — и оружие. Два больших никелированных пистолета с белыми костяными накладками на рукоятках (Николай Павлович тут и узнал, что значит слово «никелированные») и два пистолета поменьше, темного, почти черного цвета. Еще лежали патроны (так, оказывается, все тут называли картуши для оружия — причем сейчас уже всё оружие, и ружья, и пистолеты делались для стрельбы патронами), причем они тоже были разными.

— Это что?

— Это, — ответил Дамдинцэрэн, — то, что мы собрали у тех казаков. Ты ведь не забрал это, но это всё твои трофеи. Мы же не воры, чужого нам не надо… Мы забираем что-то у врагов, но у своих брать без разрешения… некрасиво.

— А ты можешь мне показать, как эти пистолеты заряжать и как из них стрелять?

— Конечно, но лучше я пришлю Жалсана, он был урядником в Троицкосавске и из револьверов стреляет лучше многих. Я тоже знаю, как стрелять, но мне винтовка привычнее…

Жалсан — веселый мужчина слегка за сорок — оказался буквально «информационным кладом»: он не только отлично знал почти любое оружие (включая пулемет), но и прекрасно разбирался в обстановке. Сам он ушел из Троицесавска, когда туда пришли чехи: те полицию просто разогнали, причем просто расстреляв нескольких из них, и все, кто в полиции служил и не был убит, город покинули. Почти все, все же двое или трое пошли служить чехам. Правда, счастья им это не принесло: когда туда же пришли казаки Семенова, в живых остался лишь один — тот, кого чехи забрали с собой в Верхнеудинск в качестве переводчика. Бурят (в полиции города бурятов было больше половины) — и его казаки не тронули даже когда он обратно в город вернулся. Побоялись тронуть: вернулся он в японском мундире — а вся «армия» Семенова только японцами и снабжалась.

— Так ты знаешь, кто сейчас занимает Верхнеудинск?

— Да. Управляют там всем американцы, их чуть больше двух сотен. А управляют они потому что охраняют железную дорогу, по которой всем вокруг привозят оружие, патроны и все остальное. Даже еду — хотя все же в основном еду они грабят в окрестных селах. И грабят как раз в основном чехи и казаки, но в Верхнеудинске казаков мало. А в Троицкосавске казаков почти тысяча, и чехов сотни три-четыре. Точно их посчитать трудно, они постоянно приходят и уходят. Приходит отряд, на таможне купцов оберет — и уходит, а вместо них другой отряд уже приходит. Наранбаатар, почему ты не хочешь сначала выгнать всех из Троицкосавска?

— Потому что они сами оттуда уйдут когда по железной дороге им больше ничего привозить не станут. А еще мне Гунсэн сказал, что там есть хорошие мастерские, где могут сделать карт… патроны для моего ружья.

— Ты лучше возьми другую винтовку. Трехлинейку или Арисаку, их много и патронов для них много. Американскую винтовку не бери: она хуже, да и патронов для них нет. Русские или японские патроны можно купить, у тех же чехов — они их, правда, только за серебро продают и за золото, а у казаков к трехлинейке и за бумажные деньги купить можно, и даже за еду или хороший китайский товар. Или даже за соль, но соли, конечно, нужно много, два фунта за патрон — а им много соли не требуется…

— Из своей винтовки я попаду в голову за пять сотен шагов, а даже если промахнусь и попаду в руку, то все равно враг умрет: пуля ему эту руку просто оторвет, я это сам уже видел. А из этой трехлинейки? Конечно, я трехлинейку возьму, у меня своих патронов очень мало, а стрелять придется много — но если получится для нее сделать новые патроны…

— Получится. То есть думаю, что получится. В железнодорожных мастерских я знаю несколько рабочих, которые это сделать смогут: у нашего пристава была винтовка иностранная, с патронами необычными, и я пару раз в Верхнеудинск ездил специально, чтобы патроны для нее заказывать. То есть гильзы и пули, а снаряжать патроны все и сами умеют. Только это все равно работа долгая: те рабочие говорили, что оснастку делать дня два, а потом они смогут делать патронов десять, много двадцать в день.

— Мне хватит. А теперь расскажи, чем так страшен пулемет и как с ним работать?

— Ну смотри, это у тебя пулемет Льюиса, патрон в него ставится… трехлинейный, — уточнил Жалсан, — и это хорошо, такие патроны проще всего найти. У американцев на станции тоже Льюисы, но в американских патронах гильза другая, и таких патронов очень мало…

Дамдинцэрэн оказался очень хорошим ноёном: на следующий день он привел к юрте Николая Павловича семерых молодых парней и сказал, что остальные подойдут позже: людей, мол, достаточно, но он хочет дать лучших стрелков. И перечислил их поименно: очевидно, что он неплохо знал, на что способен любой их более чем тысячи окрестных табангутов.

— Еще двоих я постараюсь позвать, но они сейчас служат у Семенова…

— То есть в казаках, которые здесь всех грабят? — удивился Николай Павлович.

— Они уйдут от Семенова, но сначала я уведу их яса: казаки, если кто-то уходит из их отряда, сжигают всю родню ушедших. Не будет родни — они уйдут.

— А русские казаки?

— Они весной сожгли целиком станицу. Стариков пристрелили в церкви, а остальных просто вырезали. Всех вырезали: и женщин, и детей.

— Так, — лицо Николая Павловича почернело от гнева, — а кто это приказал? Кто сделал это?

— Говорят, что приказал генерал Унгерн, а станицу сжег подполковник Чистохин, — сообщил Жалсан.

— Повесить сволочь! Обоих повесить! И собакам скормить!

— Это, Наранбаатар, далеко отсюда. Возле Читы, до них ехать очень много дней нужно будет…

— Ну что же, я не спешу. Но этих — запомню, и от виселицы им не уйти. И ты запомни: в жизни всякое бывает, я могу и не дожить — но их прощать нельзя. И тех, кто команды отдавал, и тех, кто их исполнял. Поголовно!

— Я почему я их должен запомнить?

— Ты же училище закончил, соображать что и как научился. Я пока тебя назначу своим помощником. Согласен? Если, конечно, Дамдинцэрэн против не будет.

— Конечно согласен! А… а другим говорить можно, что ты меня в помощники выбрал?

— А сам как думаешь? Тебя же остальные слушаться должны будут. А пока давай-ка ты меня научишь из пулемета стрелять…

Подготовка заняла почти две недели, и к Верхнеудинску небольшой отряд отправился лишь в начале июля. Да и то, отправился даже не отряд, а шесть небольших групп: Дамдинцэрэн сказал, что маленькие отряды охотников казаки обычно не трогают, а большой — может их насторожить. Путь к городу занял больше четырех суток, еще сутки ушли на то, чтобы перебраться через Селенгу (по островам в пяти верстах ниже города). И девятого июля Николай Павлович начал «работать». Очень аккуратно — и очень нагло: в улусе Тулунжа при подходе к городу, где все отдельные группы собрались вместе, располагался небольшой отряд чехов — и среди них нашелся один громила, чей мундир оказался Николаю Павловичу впору. Почти впору, разве что сапоги оказались слегка великоваты — но портянки-то никто не отменял…

Он зашел в «ресторацию», располагающуюся напротив вокзала, дождался, пока туда зайдет группа янки, «нарвался» на скандал — и четверо американцев остались лежать на полу заведения. «Браунинг», которым с ним «поделились» чехи в Тулунже, оказался очень подходящим для такого дела оружием.

Понятно, что уже спустя пять минут в ресторане появилась целая толпа очень недовольных случившимся американцев — но «чех» уже давно оттуда вышел. Впрочем, перепуганные до мокрых штанов прочие посетители тут же показали, куда, собственно, он направился…

До перестрелки между направившимися к гостинице, где квартировали чехи, американцами и собственно чехами дело, впрочем, не дошло: чешский офицер, увидев разъяренную толпу янки с пулеметами, решил, что проще предоставить им самим найти «преступника», а захваченный из ресторана половой никого в гостинице не опознал. И на том дело и закончилось бы — но внезапно голова уводившего американцев от гостиницы лейтенанта с простой американской фамилией Смит буквально взорвалась, а спустя мгновение то же произошло и с головой сержанта Макартура — причем выстрелы раздались именно со стороны гостиницы…

Побоище с огромным трудом удалось прекратить японцам, уже после того, как янки гостиницу разнесли до основания двумя притащенными со станции пушками. Но когда американцы вернулись на станцию, они увидели, что оставшиеся там часовые лежат бездыханными: Дамдинцэрэн действительно выбрал лучших охотников, а уж корову тихо заколоть, подстреленную из лука косулю, или любую другую скотину умел вообще любой взрослый бурят.

Чехов в городе стало почти на полсотни меньше, поголовье американцев сократилось всего голов на двадцать — но это оказалось лишь началом. Началом совершенно непонятно чего, все же никто пока с бурятами бойню еще не связал. Да и не только с бурятами: все же по дороге к городу Николай Павлович «мобилизовал» и шестерых русских мужиков. Их тех, кто повоевать успел — но вот дома спокойно заниматься простым крестьянским трудом не смог.

Николай Павлович — в отличие от тех же семеновцев или большевиков — никого насильно в свою «армию» не набирал, ему пока и «добровольцев» хватало. Ну, с бурятами-то было понятно: помочь «великому целителю» (а Дамдинцэрэну он на глаза попался еще в стариковой одежде) большинство из них считали честью. А вот русские мужики… Дворянин второй части Родовой книги который раз с благодарностью вспоминал бабушку, которая — путь и плетью — вложила в него методы объяснению простым людям, что им нужно сделать и почему.

Тезис о том, что «какие-то четыре сотни паршивых чехов запугали двадцать тысяч русских мужиков, бивших этих чехов на фронте как крыс», оказал определенное воздействие — хотя о том, что русские чехов на фронте вообще за солдат не считали, Николай Павлович вообще узнал из беседы с мужиками в Поворотном зимовье. А уж слова о том, что «сами за себя не постоим — так и сами сгинем, и семьи американцы поубивают» заставил многих задуматься. Правда, идея «всем встать на защиту Родины от интервентов» воодушевила в основном зеленую молодежь, но в отряд он взял лишь бывших солдат, причем солдат действительно опытных. Только потому, что счел набор «зеленых юнцов» делом не то что бесполезным, но и откровенно вредным: по его замыслу людям требовало показать, что интервентов можно и малой силой победить, было бы желание. А если для такой победу придется положить и много своих, то у народа могут возникнуть ненужные вопросы…

Вопросы возникли у оккупантов, причем настолько серьезные вопросы, что американцы (который начали стрелять чуть ли не круглосуточно при полном попустительстве чехов) вечером двенадцатого попросту погрузились в поезд и свалили в Петровск. А так как какие-то «чехи» постреливали в заокеанских «освободителей» даже во время погрузки в эшелон, янки оставили обе пушки и часть оружейного склада. Чехи было обрадовались, и даже устроили по этому поводу небольшой праздник — но напрасно они выгребли почти все спиртное в городе: пьяных-то резать куда как легче, чем трезвых. Причем в мероприятии поучаствовали и горожане, все же чехи уже очень многих успели достать до печенок. А раз людям для этого даже оружие какие-то личности выдают с американского склада, то почему бы и не отомстить мерзавцам?

Еще в городе располагался японский батальон — но их вроде никто не трогал. И японцы благоразумно решили в общую свалку не вмешиваться. А вот прочие…

Все это очень сильно напрягло сидящих в городе семеновцев, коих там было два полных эскадрона. Поэтому, когда утром пятнадцатого в город вошли красные партизаны, они решили, что Верхнеудинск — на самое лучшее место для демонстрации героизма. Правда повоевать им все же пришлось: партизаны семеновцев что-то не очень сильно любили и просто так выпускать из города не собирались — но все же большая их часть смогла уйти. В сторону Троицкосавска, так как на дороге к Байкалу партизан просто оказалось больше. Настолько больше, что и японцы — после коротких переговоров с партизанами — тоже решили город оставить. Скорее, всего, временно — потому что ушли они всего лишь в Николаевский Завод…

В железнодорожной мастерской Жалсан нашел тех рабочих, которые делали патроны для Троицкосавского пристава. И те — после непродолжительных уговоров — согласились и для Николая Павловича патроны сделать. Один из них — довольно пожилой уже «мастер по паровозным котлам», осмотрев показанный ему патрон, Николая Павловича сильно порадовал:

— Тут вот ведь какое дело… гильзу-то мы сделаем, а вот капсюль такой не найти. Если я вам под берданочный гильзу переделаю, вам сгодится такая?

— А берданочные…

— Да их, почитай, в любой лавке… то есть где припасы охотничьи продают, много. Их-то только буряты-охотники брали, да мужики — прочие-то готовые патроны покупали. А вот пулю — не знаю. Говорите, мельхиоровая оболочка-то? Не знаю я, где этот мельхиор брать. Можно, конечно, и серебряную сделать, из гривенника царского аккурат получится — но дороговато выйдет, да и где нынче гривенников набрать? А вот медную ежели сделать… нынче-то все пули в меди делаются, никто вроде не жалуется. Понятно, ежели не на упырей охотятся.

— Думаю, мне медная подойдет.

— Вот и ладушки… а порох, гляжу, у вас американский. Его разве что из патрон американских выковыривать, но, прямо скажу, Петру Еремеевичу я русских порох клал, хотя по первоначалу и у него в патронах американский заряжался. Ежели возражений от вас не будет, я и вам русский же насыплю: знаю я, сколько нужно взамен американского насыпать.

— Договорились. Когда патроны готовы будут?

— Ну, ежели нынче же работу и начинать… в следующий вторник я десяток уже сделаю. Но, опять же, капсюли купить потребуется, порох…

— Сколько?

— Чего сколько?

— Сколько денег надо?

— Патрон большой у вас, я так думаю, что ежели серебром, то копеек по двадцать… пять за каждый. А ежели в сибирках брать, то… думаю, рубликов по десять, никак не меньше.

— Для начала будем в сибирках рассчитываться, вот тебе три тысячи, — Николай Павлович подумал, что не зря он забрал у бурятов свои «трофеи». А подойдут патроны, буду брать у тебя за серебро. И за золото, но золото — это потом, когда мне уже тысячи патронов нужны будут.

— Э… а искать-то вас где?

— Я через три дня сам к тебе приду.

Вечером Николай Павлович зашел в здание почты, где расположился штаб партизан. Бардак в штабе его очень удивил: ему не пришлось никому ничего объяснять, чтобы зайти внутрь, а когда он поинтересовался, кто здесь главный, один из партизан повернулся и ответил:

— Ну я главный, а ты кто?

— А как тебя звать-то, главный?

— Командир партизанского отряда «Красный большевик» Хворостов.

— Дурак ты, Хворостов, а не командир. Ты зачем в город вошел? Кто тебя сюда звал?

— Вообще-то мы город от беляков освободили! — начал было вскипать партизан.

— Город не вы освободили. А сколько ты людей потерял, пока в город заходил? Сто, двести?

— Ну, немного за сотню, наверное, но город-то освободили?

— Говорю же: дурак. Я с двумя дюжинами воинов выгнал отсюда американцев, четыре сотни чехов на тот свет отправил. Потеряв двоих ранеными. Еще бы неделю — ушли бы и семеновцы, и японцы. Оставив в городе несколько сотен мертвыми. И это было бы именно освобождение, а ты сюда зачем пришел?

— Сам дурак. Мы же перерезали дорогу, по которой интервенты Колчака оружием и боеприпасами снабжают, а без снабжения Красная армия колчаковцев быстро разобьет.

— Вот тут ты верно сказал: дорогу перерезали. Завтра, самое позднее послезавтра сюда пойдут и японцы, которые на двенадцать верст от города отошли, и американцы, и с севера колчаковцы, а с юга уже семеновцы вас громить начнут. Весь твой отряд с дерьмом перемешают, половину города сожгут — но дорогу обратно возьмут. И что ты делать будешь?

— Отобьемся…

— Да ни хрена ты не отобьешься! Ты мне помешал сделать так, чтобы вся эта сволочь… как ты их назвал, интервенты? Вот чтобы они сами друг друга тут поубивали. А пока бы они тут этому приятному времяпрепровождению предавались, дорога бы стояла, причем стояла бы недели две, не меньше. Так что быстренько своих партизан из города уводи от греха подальше и больше сюда не суйся, пока не позовут.

— А ты кто такой, чтобы мне приказывать?

— Я тот, кто силами двух дюжин воинов отправил к чертям в котлы больше четырех сотен врагов. А ты, болван, выпустил две с половиной сотни семеновцев и шесть сотен японцев, которые теперь будут убивать русских и бурятских мужиков, грабить села и разрушать все, до чего дотянуться смогут. Так что уйди, от греха подальше, не мешай мне свою работу делать.

— Какую работу? — очень удивился такой формулировке Хворостов.

— Тихо и спокойно врагов убивать. Я не собираюсь их выгонять: живые-то они уйдут, но зла причинять много. А вот мертвые зла причинить уже не смогут. Убирайся из города! Ты хотя бы своих людей пожалей, умрут ведь ни за грош.

— Умрут за Советскую власть!

— Ну ты и идиот! Если тебе эта власть так дорога, то позволь своим людям за нее не умирать, а жить! Впрочем… ты вот о чем подумай: у тебя тут партизан сотни три. Мои люди за три для и две ночи четыре с половиной сотни оприходовали. Причем это были профессиональные солдаты, а у тебя всего лишь мужики. Как думаешь, сколько времени нам понадобится, чтобы и вас из города убрать? У тебя сейчас есть выбор: убраться живыми, чтобы врага и дальше громить, или убраться на тот свет — чтобы враги лишь порадовались этому.

— Ты мне угрожаешь⁈

— Нет, просто сообщаю, но…

Дверь в комнатку распахнулась и вбежавший в нее молодой парень с порога прокричал:

— Из Петровска телеграмма, станцию прошел эшелон, в котором полк каппелевской дивизии к нам едет. С пушками!

— Ну вот. Ты, Хворостов, лучше послушай, что тебе умные люди говорят. Уводи своих партизан пока есть куда идти…

— А… а ты?

— Я тоже уведу. То есть я уже своих увел. Потому что мне не нужно освобождать города, мне нужно, чтобы враги здесь же и сгинули. И они сгинут, но ради этого самим помирать… я думаю, что это глупость. А ты…ты сам решай. Все, до свидания… если живым останешься, что еще наверняка встретимся, командир Хворостов.

Полковник Морроу, примчавшийся в Верхнеудинск аж из Читы, после недолгого расследования, проведенного при тесном взаимодействии с японцами, составил для командования экспедиционного корпуса рапорт, в котором подтверждались сообщения лейтенанта Прайса: на американскую охрану станции напали пьяные чехи, которых затем просто вырезали воспользовавшись случившимся вошедшие в город красные партизаны. Но последние, осознав, что против регулярной армии им не выстоять, город бросили и ушли в леса. Два эскадрона семеновской кавалерии струсили, так что на них теперь полагаться вообще смысла больше нет, что же до японцев — те, в целом, проявили благоразумие, отведя без потерь батальон в пригород, где спокойно подготовились к штурму города. Который вообще не понадобился, что позволило им вернуться на оставленные позиции уже через сутки.

Однако полагаться на японцев тоже нельзя: довольно много жителей города сообщали, что в стрельбе по американским солдатам японцы тоже принимали участие, и они же и чехов с удовольствием резали — так что есть веские подозрения в том, что они просто хотят всю эту территорию подмять под себя. Что подтверждается хотя бы тем, что они активно помогают войскам Семенова, с которыми они и Верхнеудинск покинули практически одновременно…

Николай Павлович снова посетил железнодорожные мастерские спустя пять дней, и Демьян Федорович — тот самый медник — его ожидания не обманул. Очень даже не обманул, хотя из оплаченных трех сотен патронов успел изготовить чуть больше сотни. Первая же проверка показала, что патроны получились вполне приемлемыми, так что старикова винтовка могла еще послужить. Все же попасть в человека за пятьсот шагов из трехлинейки у него ну никак не получалось, а четырехлинейная пуля весом в двадцать два грамма из «льежской» винтовки спокойно попадала прямо в голову мишени. И даже за пятьсот саженей Николай Павлович мог в человека из нее попасть: спустя еще неделю он в этом убедился, засадив такую пулю в какого-то американского офицера, вышедшего покурить на воздух из здания станции Петровского Завода. Но смотреть, что там дальше происходило, он не стал…

Прибившийся к отряду Николая Павловича верхнеудинец Кузнецов, увидев результат этой стрельбы (а голова американца просто взорвалась, как переспелый арбуз), восхищенно поинтересовался:

— А ты так человека за сколько застрелить можешь?

— Иван Алексеевич, во-первых, мне не нравится, что вы ко мне на «ты» обращаетесь. Во-вторых, я интервентов и предателей убиваю бесплатно. В третьих, я просто погорячился — уж больно мишень удачная подвернулась. Еще вопросы есть?

— Так ты что, может, из бывших будешь?

— Из кого?

— Из дворян или помещиков.

— Дворянин, мой род занесен во вторую часть Родовой книги.

— Но ты же… ты же бурят?

— Русский. Андреев Николай Павлович. Но все это отнюдь не мешает мне убивать… этих, интервентов. Я императору присягу давал Россию защищать!

— Самому Николашке⁈

— Насколько я успел узнать, Николай Александрович сам Россию предал. Нет, не ему, и присягал я России, а не императору. И Россию теперь и защищаю. От врагов внешних и внутренних.

— А я думал, ты с нами…

— С нами — это с кем?

— С большевиками.

— Знаешь, Иван Алексеевич, я уже наверное раз в третий или четвертый это слово услышал, но что оно означает, понять не могу. Просто я много лет… не в России был, а в Монголии… в основном.

— Много лет? Да тебе ведь…

— Это от бабки, она буряткой была. Ее некоторые девушкой называли, когда она уже седьмой десяток разменяла. Так что ты не внешность мою обсуждай, а лучше расскажи, что тут творится и кто такие большевики. Может, у нас задачи одинаковые? В городе-то мы вроде вместе неплохо поработали.

— Да, неплохо… ладно, дойдем до стоянки, расскажу. Нас американцы со станции не догонят?

— Побоятся они сейчас в лес соваться, иди спокойно. На а как придем — все мне расскажешь. В подробностях: я человек любопытный.