Бурят

Глава 7

С чехами у Николая Павловича вообще все получилось интересно: они так сильно успели насолить народу, что убивать их с удовольствием собирались мужики из всех окрестных деревень. А чего бы их не поубивать, если впереди идет отряд с пушками и пулеметами? Причем этот отряд просто окружает очередную стоянку с чешским эшелоном, а затем методично расстреливает чехов издали. Тут можно и мужику с берданкой людям помочь — тем более эти люди и патроны дают, и даже винтовки. Правда винтовки после этого назад забирают, но они — винтовки эти — бывает, и ломаются, и просто теряются. Но чаще находятся, поэтому мужики обычно винтовок возвращали больше, чем им выдавалось.

Нет, это дело, конечно, рискованное: ведь винтовки и у чехов были, и они даже из них по людям стреляли и даже иногда попадали — но люди, у которых чехи отняли все, а иногда и родню поубивали, на такой риск внимания не обращали. Месть русского мужика — она страшна.

Когда легионеры осознали, что им вообще лучше погибнуть чем в плен к мужикам попасть, то они рванули в сторону Владивостока, бросая все «трудами праведными нажитое добро». А добра было очень много, в одном из шести брошенных чехами в Чите эшелонов нашли восемь пудов только серебряных монет. Рублей и полтинников: низкопробную мелочь чехи не брали. А что брали — это предстояло выяснить уже большевикам во Владивостоке: краскомы Советской России пообещали «отпустить японцев с миром» лишь в случае, если чехам не позволят грузить на корабли «честно нажитое». А так как там случилось большевистское восстание, то добравшихся до порта чехов и лично досматривали, не оставляя им ничего, кроме одежды и обуви. То есть вообще ничего…

Но все это Николая Павловича касалось лишь постольку, поскольку он обещал «свободное движение поездов». Что само по себе было задачей не простой: паровозы требовалось обслуживать и обеспечивать их топливом. Лучше всего, конечно, углем, но если угля нет, то хотя бы дровами.

Хорошо править страной (ну, или хотя бы республикой), в которой всё есть. А когда нет почти ничего, то это занятие становится довольно обременительным. До весны «республику» спасали лишь отнятые у беляков деньги (не сибирки — эти сразу стали макулатурой, и не бумажки московских правителей — они с самого начала макулатурой были), а старые добрые монеты. В основном серебро: чехи его успели очень много наворовать.

Однако у серебра (да и у золота) есть неприятная особенность: если у тебя в стране нет ничего, то это серебро очень быстро уплывает в страны, в которых что-то, что твое население хочет иметь, есть. И страна остается и без серебра, и без того, что было за это серебро куплено в других странах — потому что больше всего люди хотят купить еду, которая тратится очень быстро или одежду с обувью, которые, хотя тратятся и не очень быстро, но все равно когда-то приходят в негодность. И здесь простого решения хотя бы для минимальной поддержки штанов не видно — сколько бы у тебя не было денег. Хотя, если денег все же не очень мало…

На самом деле у Забайкальской республики все же кое-что было, что-то, очень нужное «другим странам». Была железная дорога от Слюдянки до станции Ерофей Павлович. И чуть менее нужная Москве дорога от Читы к Порт-Артуру. Но главный интерес представляла Сибирская дорога, и за проезд по ней Николай Павлович предложил платить. Немного, в смету, выставленную Москве, он включил лишь стоимость обслуживания паровозов и путей, да еще заложил «два процента на непредвиденные расходы». А к смете он прикрепил довольно пространную роспись различных «материальных благ», которые республика согласна принимать вместо серебряных и золотых денег в качестве оплаты — а принимать банкноты Советской России он категорически отказался. По какому поводу у него состоялся очередной разговор на повышенных тонах с Иваном Алексеевичем:

— Ты что, с ума сошел? Ты же большевик, а счета выписываешь как капиталист!

— Товарищ Кузнецов, в том, что ты неуч, я уже давно не сомневаюсь. Но вот в то, что ты просто дурак, как-то до сих пор не особо верил.

— Это почему это я дурак?

— Потому что суешься в материи, в которых не разбираешься. Поэтому помолчи и послушай: если мы не получим эти деньги, то не сможем заплатить людям за работу. Люди работать бесплатно не будут, паровозы на линию не выйдут, а пути довольно быстро сгниют, проржавеют и развалятся. И на ремонт всего этого потребуется денег куда как больше, чем просто на поддержание всего хозяйства в работоспособном состоянии.

— Ну да, это я понимаю. А вот зачем тут у тебя написана плата за воду? Она же бесплатная!

— В реке, возможно, и бесплатная. А чтобы она попала в паровоз, ее надо насосом на башню водонапорную поднять, а насос должны мастера обслуживать. Для работы насоса нужен уголь или дрова, масло машинное, запасные части на случай поломки. И вообще нужно два насоса иметь, чтобы дорога не встала если один насос сломается. А теперь посчитай, если выучил, наконец, науку арифметику: на каждом полустанке два насоса, запасные части из тех, что ломаются чаще прочих, на три полустанка минимум четыре мастера по насосам, по трое рабочих на каждую водокачку — ведь поезда и днем, и ночью идут. И затраты на все это и составляют плату за воду. Потому что ждать, пока слишком бережливые большевики ведром из ближайшей речки в паровоз воду не наносят, мы не можем: они дурью маются, а вся дорога стоит и этих скупердяев ждет.

— Ну ладно… а два процента на непредвиденные расходы зачем?

— Два — мало, надо бы семь процентов брать. Потому что и насос новый вдруг сломаться может, и стрелка на станции, просто рельс на путях лопнуть, да и вообще что угодно. И чтобы это что угодно починить, нужно людей хоть за полночь на работу поднять, и вместо поломанного новое закупить…

— Ну… тоже понятно. Но почему ты всем работникам оклады такие высокие расписал? Вполне можно и меньше…

— Иван Алексеевич, ну и кто из нас капиталист, а кто большевик? Я стараюсь сделать так, чтобы простые рабочие лучше жили, а ты — ты… слово забыл, у твоего Ленина вычитал… ты — эксплуататор, вот!

— Но у наших в Москве просто нет таких денег…

— Ну что же… нет денег — нет дороги. Ты пойми: сломать дорогу, а потом ее чинить обойдется дороже, чем заново дорогу выстроить. Колчак, конечно, сволочью был изрядной — но работу железной дороги он наладил. А твои товарищи московские свои дороги испортили. У нас поезда по расписанию ходят, а у них не то что по расписанию, у них на многих дорогах поезда вообще ходить не могут! И меня не волнует, где они деньги возьмут, но без денег перевозок просто не будет. И не потому, что я жадный, в потому что негде возить будет! Рельсы просто закончатся!

— А где тогда рельсы брать?

— Американцы нам в помощь…

— Думаешь, американцы большевикам помогать захотят⁈

— Москве — не захотят, а нам помогут. У нас есть деньги, которые мы не собираемся тратить на мировую революцию.

— Почему?

— Потому что я договорился, что все авуары Колчака передаются в наше управление. Правда, при условии, что мы на все эти деньги что-то в самой Америке и купим. Денег не то, чтобы очень много, но на первое время хватит. К тому же они произведут поставки всего, что уже было оплачено но еще не доставлено. А это, между прочим, одних паровозов пятьдесят штук!

— А с чего бы им тебе помогать? Ты же сам большевик…

— Ну да. Но только я не просто большевик, а еще и не дурак, как ты. Американцы точно знают, что я успел отбить у Унгерна много золота, но они не знают сколько именно. Однако получить его они не против — а я сказал, что буду вести закупки за золото после расчетов по всем старым контрактам. А так как они считают, что я почти все золото у Колчака забрал…

— А почему это они так считают? Ведь все оставшееся золото в Москву вывезли…

— Вывезли остатки золота. Американцы знают, что Унгерн украл у Колчака золотой эшелон, а господин Малинин где-то вслух пожаловался, что Колчак из Казани вывез пятьсот тонн, сто сорок успел продать, еще большевики сорок тонн забрали… Чехов назвал ворами с подонками: ну пьяный был, что с него взять? Но чехов-то перед посадкой на корабли до нижнего белья осматривали, и американцам это известно.

— Так у нас…

— Говорю же: пьяный. Большевики московские забрали все остатки, а мы взяли сорок две тонны у Унгерна и восемь тонн у чехов. Тонну уже потратили: я же трактора закупил, еще плуги, косилки-молотилки, станки по мелочи — но и об этом американцы знают. Знают, что если мне что-то потребуется, то я просто покупаю и плачу золотом. Еще знают, что мы в Ново-Троицком промысле почти пятьдесят пудов золота намыли — но и знают, что платить этим золотом я пока не буду. Сейчас я плачу их долларами, которых в американских банках у нашей республики почти на шестьдесят миллионов золотых рублей. А снова золотом платить буду только когда эти деньги потрачу…

— И ты собираешься рельсы покупать?

— Ну… да. И рельсы тоже, просто немного. Нам их нужно ровно столько, сколько потребуется, чтобы пару лет дорогу в рабочем состоянии поддерживать.

— А потом?

— А потом сами их делать будем, на Петровском заводе. Я заказал у американцев рельсопрокатный стан.

— А ты и про станы понимаешь?

— На заводе люди есть, которые понимают. А если есть, чем людям платить, то они очень многое сделать могут…

Николай Павлович в металлургии, тем более современной, практически не разбирался. Но науку арифметику он в детстве выучил хорошо — и прекрасно понимал, что Петровский завод, даже если получится его использовать на полную мощность и всю его продукцию на рельсы пускать, в сутки может этих рельсов произвести примерно на шестьсот метров дороги. А ведь для постройки нужны еще и костыли, чтобы рельсы к шпалам прибивать, и болты с гайками, чтобы рельсы друг с другом свинчивать, и накладки разные. Так что разговор о том, что завод рельсами всю дорогу в Забайкалье обеспечит, были в большей степени для отвода глаз. Глаз тех, кто внимательно наблюдает за тем, что творится в новенькой Забайкальской, но все же Советской республике.

Наблюдали за творящимся в Забайкалье со всех сторон, и наблюдали достаточно внимательно — но все же кое-что от «внешнего взгляда» ускользало. Например то, что Николай Павлович очень внимательно беседовал с некоторыми из бегущих из Советской России гражданами. Полковник Малинин привел к «подполковнику Андрееву» еще шестерых бывших жандармов — все они были немолоды и поначалу особого энтузиазма в общении с «первым секретарем» не проявляли. Но чуть позже приступили к работе более чем ответственно — и пока важнейшей частью этой работы было выяснение того, а кто, собственно, столь сильно стремится уехать хоть в Харбин, хоть на край света — лишь бы не оставаться под властью большевиков. И вот отдельные такие бегунцы Николая Павловича сильно заинтересовывали.

Одним из таких господ стал Сергей Петрович Бобынин. Но заинтересовал он не тем, что происходил из столбовых дворян, а тем, что — по мнению Николая Павловича — с дедом (а то и прадедом) этого господина он вместе горные науки осваивал. А так как Сергей Петрович тоже обучался по горной части, разговор с ним оказался весьма плодотворным.

— Добрый день, Сергей Петрович, вы уж извините, что вас побеспокоил…

— Если то, что с поезда сняли и в барак какой-то запихнули, называется беспокойством…

— А у нас всех с поездов снимают и в бараки пихают. Нужно же выяснить кто, с какой целью и куда направляется. Может, что человек ошибается, и ему туда, куда он ехать собрался, и вовсе не надо.

— Не вам решать!

— Вообще-то мне. И вот я как раз думаю, что в Харбин под издевательства китайцев русскому дворянину ехать точно не пристало.

— Да что вы понимаете в том, куда дворянину пристало…

— Я, между прочим, не просто обер-бергмейстер, но и дворянин, род мой записан во вторую часть. И, как дворянин, совершенно искренне считаю, что в Китае вам делать нечего. То есть вы, конечно, вправе меня не послушать и спустя несколько лет с радостью устроиться садовником или дворником к китайскому вельможе за прокорм, но все же хочу предложить вам несколько иной вариант. Как обер-бергмейстер, я изучил все Забайкалье и половину Монголии, где нашел очень много интересного. Например, месторождение прекрасной руды более чем на полмиллиарда пудов, а уж насколько более — я и сказать пока не могу. Но руда — это всего лишь камни, а если из нее сварить сталь… Деньги на постройку завода у меня есть, но людей, кто может это сделать, нет. То есть простых рабочих сколько угодно, однако, как вы и сами знаете, нужен человек, кто руководить ими будет. Кто возглавит и строительство завода, и его дальнейшую работу. Я думаю, что таким человеком можете стать вы.

— А я не думаю…

— Все же лучше думать: голова человеку дана чтобы именно это и делать. Условия у меня простые: пока вы проект завода составляете, вам будет предоставлена хорошая квартира в Чите или здесь, в Верхнеудинске. Лучше, конечно, в Чите, там уже готовую квартиру подобрать нетрудно, а здесь… хорошую разве что к следующей осени построят. Но здесь погоды получше, да и не самую прекрасную квартиру, но для жизни вполне пригодную, найдем.

— Я не…

— Я не закончил. Когда проект закончите — я надеюсь, что к лету в основном справитесь — поедете к месту будущего рудника и завода. Поначалу оставив семью здесь, но у завода новый город поставлен будет, и там вам разве что не дворец поднимут. Сразу замечу: в городе и гимназии… школы, так их теперь называть нужно, но по сути… в общем, и школы будут, и больница прекрасная — докторов тоже много замечательных к нам уже приехало. И театр воздвигнем. Не сразу, а где-то через год — это я про театр. И да, оклад жалования полагается в тысячу рублей за месяц.

— Тысячу? Вы смеетесь? Да за тысячу…

— Сергей Петрович, забудьте вы уже про кошмары Советской России. У меня деньги те же, что и при императоре были, в серебре и золоте исчисляются. Чтобы вы быстрее к нормальной жизни хотя бы в мыслях вернуться могли, так скажу: пуд говядины на рынке или в магазине моем от пяти до восьми рублей, дюжина яиц — восемь копеек, молока пятифунтовая банка — пятак. И прочее все в сравнимых ценах.

— Гм… но для завода многое придется за границей закупать…

— Американцы готовы продать нам что угодно.

— Американцы дорого просят, уж лучше у шведов закупать или бельгийцев.

— Лучше, но ни те, ни другие нам ничего не продают. А у американцев главное — барыш. Да и выделывают они все невпример быстрее. Стан рельсопрокатный они мне уже в мае привезут, а я его только в декабре заказал.

— Скоро… только, слышал я, что американские станки и работаю недолго.

— Десять лет проработает — уже хорошо. Я с их инженерами, что приехали заказ мой готовить, говорил, так они считают, что за десять лет любые станки устаревают и дешевле новые уже закупать. Согласиться я с ними не могу, как и опровергнуть: не силен я в этой науке. Но, глядя, как в Америке промышленность растет, думаю, что есть что-то, их правоту подтверждающее. Ну как, квартиру вам в Чите готовить?

— Да. Там же и библиотека, наверное, есть приличная…

Мистер Робинсон-старший свои пятьдесят тысяч долларов комиссионных отрабатывал на отлично. Пятьдесят тысяч, поскольку комиссионные он брал за полную комплектную поставку — а в комплект, кроме трактора, входил еще плуг, культиватор, сеялка, жатка и косилка для сена. А в качестве «бесплатного подарка» он добавлял еще и по две стальных бороны. А за отдельную плату (причем уже не ему, а работникам) он организовал «учебные курсы» для русских солдат, ушедших с белыми в Забайкалье, из тех, кто разных механических устройств не боялся. Инструкторов было человек пятьдесят, и по контракту они должны были обучить полторы тысячи русских. Что было не особенно и трудно, ведь мистер Робинсон набрал именно русскоязычных инструкторов.

С окончанием войны в Европе с работой в США стало несколько печально, так что найти профессионалов, согласных за сотню в месяц поехать за океан, было совсем просто. Чуть труднее было найти таких, кто согласился поехать не на три месяца, а на три года — но он нанял и почти полсотни механиков, которым предстояло чинить трактора в случае поломок — правда станки для их мастерских он поставлял за отдельные деньги, хотя и не очень большие.

Конечно, Чита в феврале — не лучшее место для обучения тракторовождению, но, скажем, в Порт-Артуре климат был более приличный — и «учебный центр Робинзона» расположился именно там. Японцы, конечно, скрипели зубами, глядя на русских солдат — но с американцами они решили «по пустякам не ссориться». Да и с неведомым «полковником Андреевым», который все еще держал в заложниках больше двадцати тысяч японских солдат…

И тысяча ожидаемых к середине апреля тракторов обещала существенно двинуть вперед «кормовую базу» забайкальцев, хотя главной проблемой было то, что хотя само по себе Забайкалье — большое, но земель пахотных было крайне немного. Немного, но все же они были, по прикидкам образовавшихся здесь агрономов можно было весной засеять даже чуть больше трехсот тысяч десятин. Правда, один старик из Читы — бывший гимназический учитель, всерьез увлекавшийся изучением родного края — утверждал, что и миллион десятин пределом не будут. Но миллион было пахать и засевать некому, хотя…

Все равно некому. Николай Павлович этого старичка привлек к работе — несложной, по составлению карт земель республики, с указанием где и что можно выращивать или пасти. И вот по поводу «пасти» ни у кого разногласий не было: лучше всех пасти могут буряты. А они сообщили своему хану, что пасти-то им нетрудно, вопрос лишь в том, кого пасти: скотины — после «шалостей» чехов и японцев с беляками — осталось не то чтобы много. И в Монголии избытка скотины не было, так что с пастьбой пока вопрос был отложен. На год: решением «совета ноёнов» было намечено весь приплод текущего года оставить на развод.

Была еще одна небольшая проблема: вообще-то забайкальские мужики рассчитывали, что пахать и сеять им предстоит несколько меньше, чем наметил Николай Павлович, всего примерно с восемьдесят тысяч десятин. Соответственно и семян они не запасли. А несколько небольших зернохранилищ, выстроенных еще в царское время, были абсолютно пусты. Так что тысяча тракторов лишними, конечно, не будут — но и «продовольственную проблему» серьезно не решат. Предложение «закупить семена у американцев» вызвало лишь нездоровый смех у забайкальких аграриев: тамошние семена тутошний климат точно не выдержат.

Немного выручили приамурские казаки, у них удалось закупить довольно приличное количество зерна — но те и не скрывали, что зерно «еще дореволюционное». Так что Николай Павлович особо радужных надежд на грядущий урожай не питал. А на грядущие заводы — очень даже питал, но их вообще ждать нужно было не раньше осени следующего года. Однако приступившие к их строительству «иммигранты’такой срок большим не считали и верили, что Николай Павлович 'счастливую жизнь обеспечит». Насколько сильно верили — неизвестно, однако работали на совесть.

А совесть — они у разных людей разная. И особенно разная, если ее сравнивать с совестью руководства большевистской партии. В начале апреля в Верзнеудинске остановился поезд, к которому был прицеплен крайне редко используемый здесь и сейчас спальный вагон первого класса. И из этого вагона вышли (в числе нескольких прочих пассажиров) два товарища «из центра». Вышли, навели справки — и пошли, не сворачивая, в дом, где размешалась (временно, до постройки «официального» здания) Забайкальская Советская власть. Зашли, поднялись на второй этаж, вошли к Николаю Павловичу в кабинет:

— Это вы тут товарищ Андреев? — даже не поздоровавшись спросил черняво-кудреватый.

— Слушаю вас.

— Вы не ответили на вопрос.

— А кто вы такой и что вам вообще здесь надо?

— Моя фамилия Краснощеков, меня ЦК назначил Председателем правительства Забайкальской республики.

— А вы, товарищ? — поинтересовался Николай Павлович у второго товарища, с прической более чем скудной.

— Здравствуйте, моя фамилия Никифоров, Петр Михайлович, назначен в Дальневосточную республику по партийной линии. Соседями ведь будем, решил зайти познакомиться.

— Ну что же, очень приятно! — Николай Павлович встал, вышел из-за стола и протянул ему руку для рукопожатия, — А я — Андреев Николай Павлович, первый секретарь Забайкальской Республиканской партии большевиков. Присаживайтесь, спешить вам точно некуда: во Владивостоке японцы сейчас… несколько хулиганят. Чаю хотите? Нам, думаю, много совместно работать предстоит, обсудим самое важное пока…

— Товарищ Андреев,– снова строгим голосом произнес Краснощеков, я же вам сказал, что Председателем правительства ЦК назначил меня, и вопросы совместной работы с товарищем Никифоровым я обсуждать буду. Без вас.

— А, так вы хотите мое кресло занять? Вот оно…

Краснощеков обошел стол — обычный письменный стол с двумя тумбами. Оглядел кресло — кресло необычное, с высокой резной спинкой, обитое красной кожей. И с видимым удовольствием на лице сел в него. Николай Павлович посмотрел на него с доброй улыбкой, позвонил в колокольчик, стоящий на столе…

Вбежавшему в кабинет буряту он сказал:

— Знакомься: этот человек пришел к мне без приглашения и сказал, что теперь он будет занимать мое кресло. — А когда тот тут же выбежал, сообщил «новому Председателю правительства»: — Я все же думал, что в ЦК вашей партии идиотов немного, но вижу, ошибся. Если бы какой-нибудь жид без приглашения зашел бы в кабинет папы в Ватикане, плюхнулся на престол и сказал, что теперь кардиналы должны слушаться его, это было бы куда как меньшим святотатством…

В кабинет снова вбежали буряты, уже четверо, выдернули Краснощекова из кресла и шустро скрутили, перевязав кожаными ремнями.

— Мне это кресло предложил лично Богдо Гэгэн, мое право сидеть в нем утвердил Великий курултай всех монголов и бурятов. Который, между прочим, собрался во второй раз, а в первый раз Великий курултай провозгласил Темужина Чингисханом. Но вы особо не переживайте, кресло не пострадало, так что вас ждет не очень мучительная смерть.

— Что⁈

— Вам просто отрубят голову. Предварительно отрубив руки и ноги, а потом ваши останки скормят волкам. Парни, только не в городе, тут много женщин и детей… русских, они к такому непривычны. Да и мне будет не очень приятно…

— Конечно, Наранбаатар-хаан, мы все сделаем по обряду, вблизи от Черного ущелья, — и с этими словами буряты вышли, прихватив с собой несостоявшегося председателя.

— Товарищ Андреев, что у вас тут творится? Вы почему не…

— Петр Михайлович, мое назначение даже Богдо Гэгэн отменить не вправе. А буряты в своем праве, ведь этот… Краснощеков оскорбил и весь монгольский народ, и их религию, причем самым вызывающим образом. Местная, понимаете ли, национальная специфика.

— Но…

— Нужно учитывать, что бурятов и монголов поблизости живет миллионов пять. Если смывать оскорбление кровью придет хотя бы половина монгольских мужчин — а придут они не с пустыми руками — то русских в Забайкалье просто не останется.

— Хм… да. А откуда буряты узнали, что он жид?

— Разве? Это я просто так, для примера самого гнусного религиозного оскорбления сказал… Ну да ладно, пес с ним. Давайте все же обсудим, как мы дальше вместе работать будем. Дальний Восток — тоже место не самое простое, там много чего учитывать придется…