Черный крест

Глава семнадцатая РАСПЛАТА

План Саши был прост. Когда Люба выздоровеет окончательно, а дело это нескольких дней, он сам заберет девушку из больницы. Отпускать ее к Крыжову не хотел. Боялся оставлять Любу и на попечении Марии Тимофеевны. Безвольная женщина, подпавшая под влияние иеговистов, все равно отправила бы ее к «слуге килки». А Люба пока что полна веры в «святого брата», слушает Крыжова во всем Сперва надо открыть ей глаза, рассказать о себе — Саша твердо решил не таить ничего…

Когда Люба выйдет из больницы — денек-другой отдохнет, окрепнет, Саша увезет ее далеко-далеко. Подальше от Приморска, от сектантов, туда, где ничего не напомнит о прошлом. Поженятся, заживут спокойно, хорошо. У Саши есть ремесло: неплохой радиотехник, шофер, авторемонтник, фотограф — былое учение пригодится, хотя и не так, как предполагали Сашины наставники… На жизнь хватит. Люба кончит школу, начнет работать. «Устроимся! — думал он. — Не хуже других».

С религиозным подпольем Калмыков решил порвать окончательно. Воспитывать Крыжова, Макрушу и им подобных, как он наивно мечтал, бессмысленно. Стало ясно, что повлиять на «братьев по вере» он не в состоянии. И как он может влиять?! Теперь все иллюзии молодого сектанта относительно заграничного руководства рассеялись. Он понял, что стал пешкой в темной и страшной игре. Жизнью беззащитного и безответного сироты распорядились жестоко. Его вытолкнули на дорогу, которая вела к одному — ни свернуть, ни остановиться, ни возвратиться. Только вперед, только дальше и дальше, хочет он того или нет. Но что впереди? Будущее невозможно без прошлого, а в прошлом своем Калмыков видел увядшие мечты, лживые надежды. К какому берегу приплывет он, где преклонит голову?..

Ответить на этот вопрос он не мог, думать о нем не хотел. Пусть будет, что будет…

Где поместить Любу после выхода из больницы до отъезда? Сразу сажать девушку в поезд или на самолет Саша боялся — надо ей хоть немного отдохнуть. Искать другую комнату? Люська известит Крыжова о пропавшем жильце. Тот всполошится, расскажет остальным, начнут преследовать… Саша достаточно узнал Дзакоева, не сомневался, что он способен на убийство. Покинуть Люськину «хазу» нельзя. Надо устроить Любу тут. Сделать это без ведома старухи не удастся.

Саша решил поговорить с Люськой.

Против ожидания, Люська поняла его сразу и сразу пошла навстречу. Состоялась беседа в середине дня, когда похмелье у Люськи кончилось, а опьянение еще не начиналось.

Выслушав довольно сбивчивые объяснения Саши, Люська глянула в упор бойкими глазками, спокойно спросила:

— «Завязать» хочешь?

— Что? — не понял Саша.

— «Завязать» — ну, по-нашему, по-блатному, уйти, хочешь? Честным стать?

Саша секунду помедлил. Понял — таиться нечего, ответил:

— Да. Надоело.

Глаза Люськи погрустнели. С горечью проговорила:

— Эх, если бы… Если бы когда-то мне парень настоящий встретился!.. Была бы я не «Люськой-чумой», а Анной Павловной. Да что — когда-то! Я после отсидки последней тоже хотела… В уборщицы пошла, три месяца работала… Привыкать стала. Потом Макрушка меня сыскал, деньги сунул… Не выдержала.

Саша вспомнил пьяную старуху в ночном одиночестве, страшные слова ее о разбитой жизни. Понял состояние Люськи. Негромко объяснил:

— Любу спасти хочу.

— Да! — Люська сделала резкое движение, прогоняя тяжелые мысли. — Помогу. Во всем помогу. Я одну бабоньку покличу, комнату твою приберем, койку застелем, скатерть на стол положим, чтобы поприличнее было. Ты, мальчиша, с Любой обо всем договорись. Пусть тетке своей, Марии Тимофеевне, скажет, мол, карантин в больнице или еще там — четыре дня Марии Тимофеевне являться не надо. Через четыре дня придет — нет Любы. А вам дорога молодая, жизнь впереди…

Замолкла вдруг, пристально глядя на Сашу, как бы проникая в душу его, сказала:

— Обидишь девку — не будет тебе счастья. В бога я не верю — какой там бог! — в совесть верю, она меня саму грызет. Если Любу хоть настолько, — отмерила пальцем насколько, — обидишь, совесть тебя замучает, никуда не спасешься.

— Нет! — твердо сказал Саша. — Никогда не обижу!

Проговорив эти слова, вдруг понял всю глубину своего чувства к Любе, понял, что близкой и родной стала она для него на всю жизнь. Долгую, долгую жизнь…

— Смотри! — многозначительно сказала Люська. — Смотри… — И другим тоном закончила: — По своим делам иди, я — своими займусь.

Первая часть Сашиного плана удалась. Благополучно пошло и дальше. Не объясняя причин, попросил Любу поверить ему, поехать из больницы не домой, не к Крыжову, а с ним. Девушка ответила долгим смущенным взглядом.

— Люба, — чуть запнувшись, проговорил Саша. — Так надо. Надо для тебя и для меня. Потом я тебе объясню все, и ты поступишь, как захочешь. А сейчас не спрашивай ни о чем, просто поверь мне.

— Хорошо, — сказала она. — Я не буду ни о чем спрашивать, пока ты не скажешь сам.

— Спасибо! — так же спокойно ответил он…

Частично поделился Саша своими планами и с Васильковской. Васильковская одобрила.

Удалось уговорить и тетку Любы не показываться в больнице четыре дня.

Под вечер к больнице подъехало такси. Люба закончила необходимые формальности выписки, переоделась в свое платье, ждала Сашу.

Тепло попрощались с Васильковской, от всей души благодарили.

— Желаю счастья, — сердечно сказала Ирина Григорьевна. Улыбнулась с лукавинкой, многозначительно добавила: — Праздник будет общий — позовите.

Люба порозовела. Поняла, какой праздник имеет в виду Ирина Григорьевна.

Саша тоже смутился, бодро ответил:

— Позовем, конечно. Вы — первая гостья.

Саша хотел взять Любу под руку, помочь сойти с лестницы. Она сделала отрицательный жест. Зашагала без поддержки, стараясь идти как можно тверже, уверенней.

Машина уехала. Ирина Григорьевна глядела вслед…

Люська и приглашенная ею «бабонька» не подвели. Комната Саши сделалась неузнаваемой: посветлела от белой скатерти, занавесок, чистой постели. Неприглядное жилье выглядело уютным.

— Как хорошо у тебя! — воскликнула Люба. — Ведь это твоя комната?

— Моя, — радостно ответил Саша, мысленно поблагодарив Люську: он всю дорогу тревожно гадал, как покажется Любе его комната. — Моя… И твоя тоже.

Слова, вырвавшиеся из сердца, заставили обоих смутиться. Люба присела к столу. Теребила бахрому скатерти, не зная, о чем начать разговор.

Саша помрачнел. Пора сдержать обещание, пора рассказать Любе все.

— Вот, Люба… Я обещал… Только нелегкая будет беседа.

Она посмотрела с испугом:

— Почему? Что с тобой случилось? Говори же!

— И со мной и с тобой… Слушай, вот… Родился я в России, но не знаю ни отца, ни матери, ни даже фамилии своей настоящей…

Жизнь, как свиток, разворачивалась перед мысленным взором. Горькая жизнь изгнанника, сироты, бесприютного скитальца. Как сказал тогда Дэвид: «Слабый огонек под холодным ветром судьбы…» Саша не утаил от Любы ничего — ни того, что попал в Советский Союз незаконно, как враг; ни «миссионерских» заданий своих не утаил; ни пособничества Крыжову в плутнях против Любы.

— А я так верила ему, так верила! — горько сказала девушка. — Пусть взял бы несчастные эти деньги, но не обманывал.

Саша продолжал. Рассказал о намерении бежать, скрыться.

Все.

Опустив голову, ждал… Знал, что от Любы зависит дальнейшая жизнь. Гулко билось сердце.

Она встала. Подошла к нему.

— Саша!

Он поднял глаза на девушку с тревогой и надеждой.

— Я понимаю тебя и я… я тоже люблю тебя.

Обнял ее. Забыли обо всем. Сколько прошло времени — ни он, ни она не знали.

Люба осторожно высвободилась из его объятий.

— Саша! Послушай, что я скажу, и пойми меня правильно. Ты должен идти до конца. Нельзя спокойно жить под фальшивыми документами. Нельзя забыть прошлое, не порвав с ним. И подумай, какой будет твоя, прости, наша жизнь?! Вечная тревога, страх, опасения, ложь…

Саша опустил голову. Люба права.

— Чего же ты хочешь?

— Выход один. Сдайся. Пойди и сдайся.

Он молчал. Молчал долго-долго. Хрипло сказал:

— Не могу. Боюсь. Раньше мне было все равно. Теперь боюсь. Меня арестуют, сошлют, разлучат с тобой.

Люба положила ему руки на плечи. Обняла его.

— Я понимаю… Но… Иначе нельзя…

Он поднял голову, посмотрел на нее внимательно, ласково. Глаза ее с длинными ресницами были совсем рядом.

— Люба, я…

Договорить не успел.

На пороге появилась Люська. Крикнула одним вздохом:

— Беда, мальчиша!

— Что? — Саша обнял девушку, как бы готовясь собой защитить от опасности.

— Макруша и этот, который с усиками, сюда идут.

— Чего им надо? — гневно посмотрел на Люську. — Проболталась?

— Дурень, — пренебрежительно ответила старуха. — Такого средства нет, чтобы меня проболтаться заставить… Ладно, спорить потом. Смывайтесь, пока не поздно, а то беда.

— Ничего, я с ними поговорю, — спокойно возразил Саша.

— Много ты знаешь! Тот, с усиками, и тебя и ее пришьет, рука не дрогнет — отпетый из отпетых, я таких видывала. Или, думаешь, Макруша заступится? Жди!

За себя Саша не боялся. Но подвергнуть Любу опасности схватки, которая еще неизвестно, чем кончится, нельзя. Как-никак — Саша один против двоих. Дзакоев вооружен. Саша вспомнил, как он вертел пистолетом перед Прасолом… Люська права, надо подчиниться.

— Хорошо, — согласился Саша. — Выпусти нас. Явятся — скажи, что я ушел, про Любу молчи.

— Выпусти! — передразнила Люська. — Поздно через дверь уходить. Они возле киоска у ворот стоят, пиво пьют. Выходить будешь — заметят. И тебя и ее заметят, оба ее знают.

— Так как же?

— Я тебе говорила, что такой хазе, как моя, цены нет. Идем.

Вывела обоих в коридор к подвальному люку.

— Подними творило.

Саша открыл крышку люка.

— Вот свеча, спички. Справа большой ящик валяется. Отодвинь, он легкий. В стене дыру увидишь — лезьте туда, это в катакомбы ход. За один, два поворота заверните, оставайтесь, пока не позову.

— Может, просто в подвале, не надо в катакомбы? — предложил Саша. Очень противно было убегать, прятаться от Макруши с Дзакоевым.

— Нет! — у отрезала старуха. — Если тебя и ее ищут, весь дом перевернут. А в подвале ему тебя стукнуть еще ловчее. Уходите!

Саша взял протянутую Люськой свечу, спички, зажег. Он и девушка быстро спустились в подвал.

— В катакомбах дорогу запоминайте, — посоветовала на прощание Люська. — Заблудитесь — живыми не выйти.

Хлопнула опущенная крышка — творило погреба. Саша и Люба остались одни. Подняв свечу повыше, Саша увидел большой ящик. Отодвинул. Открылось отверстие, куда свободно мог пройти человек. Пахнуло устойчивой сыростью катакомб.

Спросил, еще колеблясь:

— Идем?

— Идем! — твердо ответила Люба.

Пошли по пробитой в толще подземных скал штольне, скрылись за поворотом…

…Визит Макруши и Дзакоева к Люське вызвали события, всполошившие всю сектантскую головку.

Макруша получил телеграмму: «Зенон болен. Выехать не может».

Зеноном звали Луцыка, «болен», значит, арестован. Оставшийся случайно на свободе свой человек предупреждал об опасности.

Пора бежать, пора исчезнуть, — сразу понял Макруша. От одного «верного человека» до другого в конце концов милиция доберется к Макруше.

Охотнее всего старый спекулянт удрал бы один, бросив сообщников на произвол судьбы, точнее — на «попечение» милиции. Поступить так Макруша не мог, он и «братья» слишком крепко связаны. При аресте они разболтают все, что известно и даже неизвестно им о Макруше. В его интересах помочь всем спастись.

Поспешив к Крыжову, Макруша нашел того в тревоге. Привратник рассказал о непонятном молодом посетителе, который явился раз и больше не показывался. Крыжов сразу почуял недоброе.

Макрушино предложение «прикрыть лавочку» Крыжов полностью одобрил. Не сомневались в надвигающейся грозе и Буцан с Дзакоевым, которых вызвал к себе «слуга килки». Но каковы размеры опасности, что известно милиции, они не знали и догадаться не могли.

После недолгого совещания решили: Саша, Дзакоев и Макруша скроются. Буцан и Крыжов останутся. Припрячут нелегальщину и вообще все, что свидетельствовало о наличии в городе подпольной секты. В случае ареста — запираться, открещиваться от всего, лишь бы улик не было…

— А как с девкой? — вспомнил Крыжов. — Ведь…

Не договорил, но все прекрасно знали, что за жульническую историю с «исцелением» Любы придется отвечать.

В критические минуты Дзакоев соображал быстро:

— Уговори подольше полежать в больнице, там увидим, как быть. В случае чего, я ненадолго приеду, возьму ее на себя.

Смысл слов «возьму на себя» он не разъяснил.

— Насчет забегаловки, куда ты меня устроить хотел, — добавил Дзакоев, — предупреди, что я от места не отказываюсь, пусть обождут.

— Хорошо, — коротко ответил Макруша.

Ни при первом разговоре, ни сейчас, он нарочито не стал спрашивать себя, зачем Дзакоеву надо устроиться в «забегаловку», что возле завода.

План действий разработали. Оставалось — известить Калмыкова. Бросить его не хотели — боялись: вдруг выдаст, если поймают. Но Калмыков не приходил. Потеряв терпение, Макруша и Дзакоев решили идти к нему на квартиру.

Когда до Сашиного жилья осталось с полквартала, неведомый подсознательный инстинкт сигнализировал Макруше о слежке. Макруша поделился тревогой с Дзакоевым. Тот побледнел, незаметно сунул руку в карман.

— Ума лишился! — злобно сказал Макруша. — Чего раньше времени!..

Дзакоев вынул руку. Подумал, что Макруша дело говорит, надо проверить, не ошибся ли.

Разошлись — один налево, другой направо, условившись встретиться у пивного ларька, возле ворот дома, где жила Люська.

Ничего подозрительного не заметили. Благополучно добрались до назначенного места.

— Паникуешь! — Усики Дзакоева дернулись в невеселой усмешке. — Зря!

— Дай бог, — коротко ответил Макруша.

Выпили по кружке пива, вошли во двор. Люська сидела на крылечке.

— Где твой? — спросил Макруша.

— Ушел.

— Куда?

— А я знаю!

— Когда вернется?

— Тоже не докладал. Когда вернется, тогда и вернется.

Дзакоев на этом закончил бы расспросы, оставил старуху в покое. Макруша оказался наблюдательнее, лучше знал Люську. Легкие следы тревоги в голосе ее, в глубине глаз Макруше не понравились. Поглядел на нее и тоном, не предвещающим ничего хорошего, потребовал:

— Ну-ка, зайдем. В комнату его зайдем.

— Чего я там не видела! — огрызнулась Люська.

— Давай не разговаривай! — Дзакоев обрадовался случаю на ком-нибудь сорвать злость. Грубо схватив старуху за шиворот, втащил в коридор. Тщательно запер входную дверь.

— Где он живет? — спросил Макруша.

— Вон. Да какого черта ты ко мне привязался?!

Не слушая, Макруша вошел в указанную Люськой комнату.

— Ишь! Устроила, как в «гранд-отеле».

Оглядывался острыми ничего не упускающими глазками.

— Погоди, а это что? — Увидел забытую Любой большую дамскую сумку с разной мелочью, которую она брала в больницу. — Откуда сумка бабья?

Люська молчала. Ненавидяще глядела на Макрушу.

Макруша опрокинул сумку над столом. Выпала книга в ветхом кожаном переплете. Макруша взял ее, раскрыл на первой странице. Быстро повернулся к Дзакоеву.

— Слушай, тут что-то нечисто. Книга-то девки, которую «крестили»! Библия старая, ей Крыжов подарил. Вот и роспись на странице — девкина.

Еще раз посмотрел на книгу, на остальное содержимое сумки: мыло, зубная паста, флакон одеколона.

Подошел к Люське, молчаливо стоящей у двери. Сказал спокойно, однако таким тоном, что у Люськи похолодело сердце:

— Рассказывай!

«Пропала я, — думала Люська. — Вот она, смертушка моя. Сколько раз встречались, а все равно страшно».

Она ошибалась. Правда, смерть ее была недалека, но последние минуты женщины еще не наступили.

— Поди-ка ты, мальчиша, к чертям, — как могла спокойнее ответила Люська. — Ваших дел я не знаю и знать не хочу. Что ты мне поручал, за то в ответе. Остальное меня не касаемо.

— Не крути! — Самое страшное заключалось в том, что Макруша говорил тихо, ровно. Начни он нервничать, ругаться, Люська чувствовала бы себя увереннее. — Мы тебя не дурнее. Он тут был, девка была, как нас завидели, так сбежали.

— Не торопись, — тоже спокойно вставил Дзакоев. — Надо глянуть, может, они еще здесь. Ты старуху держи, я проверю.

За окном стемнело. Дзакоев отправился на кухню, нашел свечу. Со свечой облазил убогое Люськино жилье. Ничего не нашел. Наткнулся на ход в подвал. Спустился туда.

— Понятно, — сказал Дзакоев, вернувшись из подвала, отряхивая выпачканный пылью костюм. Свечу потушил, бросил на стол, спички машинально сунул в карман. — Из подвала ход в катакомбы, они туда полезли.

— Что же делать? — угрюмо спросил Макруша.

— Ничего, — невозмутимо ответил Дзакоев. — Сколько они там просидят? Час, два… В конце концов вылезут. Мы пока со старухой побеседуем… Ну, ты! Говори, зачем девку тайно из больницы взяли? Чего от нас прячется?

— Никаких ваших дел я не знаю и знать не хочу, — твердила свое Люська. — Была девка или нет, откуда ее взяли, меня не касаемо. Отвяжитесь!

— Нет, — зловеще-ласково возразил Дзакоев. — Быстро мы не отвяжемся. Ты у меня заговоришь, я не с такими дело имел.

Повернулся к Макруше:

— В сорок третьем году наш батальон на карательную акцию против греков послали. Вот там было!.. Грудных пацанов самому живьем в огонь бросать приходилось…

Говорил, не жалея о прошлом и не хвастаясь, а просто так — довелось вспомнить к случаю.

Люська поняла настоящее обличье Дзакоева. Ненависть, презрение заглушили в ней страх, жажду жизни — все остальные чувства.

— Вот ты какой! — В голосе старухи звучало столько гнева, что Дзакоев невольно вздрогнул. Сделал усилие, овладел собою. — Младенцев в огонь кидал! Не боюсь, не боюсь! Вот тебе, тьфу! — плюнула Дзакоеву в физиономию.

Тонкие усики задергались в остервенелой гримасе. Рот щерился, обнажая мелкие острые зубы.

— Сразу умереть хочешь? Н-е-ет, мне эти фортели знакомы. Не выйдет. Я прежде из тебя все жилы вытяну.

Макруша, со злобным удовольствием наблюдавший жуткую сцену, посоветовал:

— Рот ей заткни.

— Как же она говорить будет? — деловито возразил Дзакоев. — Она у нас заговорит, будь уверен.

Крепко схватил старую женщину за запястье. Выворачивал ей руку.

— Где Калмыков? Почему от нас прячется.

Лицо старухи покрылось испариной. Оно глухо застонала от боли. Вскрикнула.

— Дальше хуже будет, — предупредил Дзакоев.

— Не боюсь! Не боюсь, — хрипела жертва.

Макруша вскочил, побледнел. В дверь постучали — негромко, вежливо и настойчиво.

На долю секунды Дзакоев растерялся. Вернее не растерялся, а просто ослабил пальцы, держащие Люськино запястье. Она рванулась, крикнула что есть мочи:

— Спасите! Помогите! — и упала, сбитая ударом Дзакоева.

Крик услышали. В дверь забарабанили кулаком. Повелительный голос потребовал:

— Отворите немедленно!

У Макруши остановилось сердце. Он плюхнулся на койку. Парализованный страхом не мог пошевелиться, руки и ноги сделались, как ватные.

Иначе вел себя Дзакоев. Выхватив пистолет, пружинящими, звериными шагами заметался по комнате. Хладнокровие не оставило его в опасный момент. Подумал про подвал с ходом в катакомбы. Подбежал к люку, который оставил незакрытым, после того, как искал молодых людей. Спустился вниз. Вспомнил, что забыл свечу, лежащую на столе. Возвращаться поздно. Чиркая спичками, нашел отверстие в стене и пролез в него…

…Макруша постарался справиться с гибельным страхом. Приседая на дрожащих ногах, выскочил в коридор. Хотел последовать за Дзакоевым.

Люська опередила Макрушу. С быстротой, не свойственной ее возрасту, тоже выбежала в коридор. Захлопнула крышку, легла на нее и выкрикнула:

— Двери ломайте! Двери!

Совет запоздал. Дверь трещала и выгибалась под мощным напором снаружи. Вылетела, сорванная с петель.

Первым в коридор вскочил человек с пистолетом в руке. Резко спросил:

— Что здесь происходит?

— Туда! Туда утек! — кричала старуха, вскочив на ноги и силясь открыть люк. — Скорее.

Оперативники подняли творило. Ни секунды не колеблясь, будто все происходящее было игрой или безопасными спортивными состязаниями, трое прыгнули в темноту, пугающую неизвестность.

Общее внимание было обращено на люк. Макруша рванулся к двери.

На пороге стоял пожилой человек, еще крепкий, бодрый. Сказал с чуть заметной иронией, будто продолжая начатый разговор:

— Нет, уверяю вас, это не тот случай, когда надо торопиться. Зачем вам уходить? Погодите немного — и вас увезут.

Вслед за пожилым, появился паренек в спортивной куртке. Глянув на Макрушу, радостно ахнул:

— Он! Тот самый, Василий Сергеевич! Еще когда мы с Тамарой были, на меня глазами сверкнул. «Чего, говорит, привязались».

— Знакомцы встречаются вновь, — с обычной насмешливостью комментировал Приходько Сенину радость. — Или вы не хотите поддерживать знакомство с таким бойким молодым человеком? А?

Макруша не ответил. Глянул на Люську, многозначительно сказал:

— Погоди, ты свое получишь.

Запугать ее было не так-то легко.

— Грозишь? Отошло твое время мне грозить. Теперь я сама себе хозяйка и сама себе враг. Слушайте, гражданин начальник, узнайте, кто он такой…

Макруша трясся от злости. Сжимая кулаки, готов был кинуться на старуху и кинулся бы, не стой справа и слева по рослому дружиннику. А старуха, не обращая никакого внимания на Макрушу, продолжала говорить: перечисляла дела спекулянтские, назвала всех известных ей сообщников Макруши, поведала, что знала и о «божьих людях», с которыми на горе столкнула ее судьба…

Макруша пытался вставить свое в поток ее обличающих слов. Поняв, что это бесполезно, замолк. Исподлобья глядел на старуху.

Когда она остановилась, Макруша, полный тоскливой, бессильной злобы, процедил:

— Меня топишь, чтобы самой выплыть? Не выйдет. Я тоже на суде все скажу, хватит, чтобы тебя на остаток жизни посадить.

— Врешь! — тоже яростно ответила старуха. — Врешь, подлый! Я сама себе судья… Все сказала, гражданин начальник, ничего не утаила.

Отвернулась к стене, сунула руку за пазуху. Пошарив, вынула что-то, поднесла к губам.

Оперативный работник, который внимательно слушал старуху, первым понял, в чем дело. Кинулся к ней, схватил за руку.

Опоздал. Яд, который она всегда носила при себе и сейчас проглотила, оказал действие. Женщина упала навзничь.

— Цианистый калий, — сказал оперативник, чтобы хоть что-нибудь сказать: молчание становилось непереносимым. — Смерть наступила мгновенно.

Документы самоубийцы положили на стол. Оперативник взял паспорт, прочел вслух:

— Боренко Анна Павловна.

Наверно, у него была хорошая знакомая или родственница Анна Павловна, потому что он еще раз задумчиво повторил:

— Анна Павловна…

Впервые за много лет «Люську-чуму» назвали по имени-отчеству…