Дело двух Феликсов

Глава девятая. Жадная пасть болота

Ледяная мертвая вода подступила к горлу, минута-другая — и захлестнет, польется в рот, в нос, в уши; не ты ее будешь глотать — она тебя.

Какая все-таки глупость — этот поход с незнакомым проводником через болота! А еще глупее было дать ему аванс. Вот он и завел Леграна в топь, а сам исчез, как сквозь землю провалился, что в подобных обстоятельствах звучит дурным каламбуром, но очень похоже на правду.

Наверное, так чувствовали себя польские войска, завлеченные в топи вотчинным старостой Иваном Сусаниным. Наверное, в последний миг, когда вода подходила уже к онемевшим ртам, повернулся к ним страшный русский бородач, заухал выпью, закричал кикиморой: «Батюшку-царя вам надобно, сучьи дети? Русской землицы захотелось? Вот тебе землица, выкуси, похлебай болотной водички, литвин поганый!» И нырнул в топь, как водяной, и утопил, утопил всех до единого. Не исключено, что как раз-таки в этом самом болоте. Вероятно, лежат они там на страшной глубине, и не только тела их, но и души пленены дьявольской топью. Впрочем, нет, это он ошибся. Душегубский свой подвиг Иван Сусанин, кажется, совершил где-то возле Костромы, за что и был посмертно взыскан царскими милостями.

Но он-то, Легран, никакой не литвин и не поляк, он — чистокровный русский француз. За что, спрашивается, его топить в болоте, кому от этого будет лучше? Люди набожные, вероятно, скажут, что такая вышла ему кара от милосердного Господа. Но Серж в Бога не верил, следственно, и Вседержителю до него не должно быть никакого дела. В конце концов, смерть можно было выбрать другую — более веселую, эстетическую, понятную трудовым массам. Ну, например, от цирроза печени или от несчастной любви. Или от чего-то такого же сумасшедшего и романтического. Но тонуть в болоте? Душно, господа, душно, вонюче, отвратительно и некрасиво.

Может быть, все-таки позвать на помощь? Открыть рот пошире и гаркнуть: «СОС! Помогите!» Вдруг мимо будет идти какой-нибудь грибник и спасет, родимый, несчастного шпиона, который столько доброго людям сделал на своем веку. Впрочем, откуда здесь грибник, какой нормальный грибник полезет за грибами в трясину? А кто вообще сказал, что грибники — люди нормальные? Если разобраться как следует, это же просто психи, настоящие помешанные. Ну кто, кто в своем уме будет выковыривать из земли ослизлые, пахнущие прелью и разложением кусочки, которые и не растения даже, и не животные, а так, черт знает что! И это не говоря уже о том, что половина этих грибов ядовиты, а другую половину в рот взять нельзя, настолько они противные.

Ну ладно, думал Легран, пусть не грибник появится, пусть охотник. Мог ведь он гнать, например, лося или кабана, зверь бежал и бросился в трясину в надежде хоть так уйти от преследования. Но нет, нет, и это вряд ли. Не говоря уже о том, что нельзя, ни в коем случае нельзя, попав в топь, кричать и дергаться, в противном случае трясина тебя засосет в десять раз быстрее. А если затихнуть и расслабиться, то не исключено, что всплывешь на поверхность, ну, все равно, как какая-нибудь дурно пахнущая субстанция. А и черт с ней, что дурно пахнущая, главное, чтобы живым остаться, а остальное детали!

Вот поэтому и сидел сейчас Легран в трясине по самые плечи и не решался ни пошевелиться, ни даже крикнуть. Сколько ему так еще сидеть? Может, десять минут, может, полчаса. А что потом? Потом, очевидно, неизбежный конец.

Однако где же совершил он ошибку? Кого не надо было убивать или, напротив, кого надлежало убить дополнительно? Вероятно, следовало убить Загорского и его косоглазого помощника, но они, судя по виду, люди серьезные и вдобавок чекисты. А за убийство чекиста его коллеги могут устроить человеку настоящий ад на земле. Впрочем, Леграну и без того устроили ад: пришлось бросить все и бежать сломя голову. В противном случае… даже страшно подумать, что могло быть в противном случае.

Отвлекшись, Легран немного пошевелился, и грязная болотная жижа плеснула ему в губы. Он отплюнулся и снова подумал, как это унизительно для мыслящего человека, особенно такого ловкого, как он, взять и утонуть в каком-то паршивом болоте. Да, от ОГПУ он ускользнул, но, как выясняется, не ускользнул от смерти. Великая утешительница догнала его и дала прямо в зубы — весьма, надо сказать, некрасиво и болезненно для самолюбия.

Сколько он уже сидит в трясине — десять минут, двадцать, полчаса? Вероятно, не меньше, потому что совершенно перестал чувствовать руки и ноги. Наверное, это переохлаждение. Какие, интересно, болезни заработал он за полчаса сидения по уши в болоте?

Жижа снова плеснула в рот. Однако, если так пойдет дальше, диареи не миновать. Впрочем, похоже, до диареи он не доживет. Вода дошла ему уже до рта, и лилась внутрь. Он сжал губы как можно крепче и запрокинул лицо вверх. Так, наверное, можно будет продержаться еще минуту-другую. Когда вода поднимется выше ноздрей, у него останется еще минуты полторы.

Как странно… Он всегда жил с ощущением, что у него будет необыкновенная судьба, что впереди его ждет что-то героическое и удивительное. И, несмотря на это, умирает, как какая-то крыса, просто-напросто тонет в болоте. Неужели ничего нельзя сделать, неужели так и придется сгинуть — безропотно и бессмысленно?

На некоторое время он просто замер и ни о чем не думал. Сердце его настигла какая-то холодная рука, и дьявольски медленно сжимала сейчас ледяные пальцы. Хорошо бы он умер до того, как болото польется ему в рот, ноздри и глаза. Умереть сразу, одномоментно, как от выстрела в висок — такая смерть теперь казалась ему прекрасной, казалась спасением. Но что-то внутри него отчаянно сопротивлялось, кричало, требовало выхода.

В конце концов, не выдержал и он — закричал, сокращая последние минуты жизни до секунд. Крик его, отчаянный, звериный, нечеловеческий, разнесся по болоту. И в тот же миг топь под ним колыхнулась и с чавкающим звуком поглотила всего без остатка…

Легран открыл глаза — перед ним плыло что-то зеленое, мутное. Он думал, что смерть будет, мучительной, но короткой. Однако смерть обманула его, обхитрила. Она оказалась неожиданно долгой, почти бесконечной, и при этом — какой-то крайне неудобной, болезненной. Некоторое время он не мог понять, почему ему так неприятно, и вдруг угасающее сознание озарила догадка: неудобство возникло оттого, что что-то твердое тыкалось ему в голову, попадая то в темя, то в лоб.

Палка! Откуда-то посреди болота взялась палка! Может быть, это дерево свесило ему свою спасительную ветвь, может быть… Впрочем, неважно! Он натужился из последних сил, высвобождая руки из трясины, и схватился за палку. Палка перестала бить его, остановилась, застыла. И Легран ощутил, как от нехватки воздуха стучит у него в ушах сердце. Еще несколько секунд, и он откроет рот, и туда хлынет зеленая жижа, и все, что было до этого, окажется зря, потому что глаза его наполнятся тьмой.

Но тут палка в руках дрогнула и потащила Сержа наверх. Главное — не выпустить, думал он, пока сознание его ускользало во тьму, главное — не выпустить…

Спустя несколько мгновений лицо его, облепленное тиной, изуродованное мутной жижей, с кровоточащей раной на лбу показалось над водой.

Угнездившийся на твердом островке финн-проводник кивал суровой физиономией, махал, покрикивал:

— Тафáй-тафáй! Тафай-тафай! Терсы́сь, фы́тассю!

Пока Леграна тащили из болота, он не прилагал никаких усилий, просто руки его мертво вцепились в палку, и никакими силами нельзя было их отцепить.

Спасен, подумал он в изнеможении, все-таки спасен…

Финн выволок его на сухой островок, сам сел рядом на пенечке, учил жизни, выговаривал.

— Нáтта пы́ло критя́ть… Упáл полóто — крити́! Не упал — не крити, упал — крити, не упал — не крити, упал — крити…

Легран молча лежал на спине, смотрел в занюханное бледное небо, слушал затихающую болтовню финна. Перед глазами его все еще плавала зеленая марь трясины. Что, если вся жизнь — и есть болото, которое постепенно заглатывает человека? Пока ты молодой, ты этого не чувствуешь, с возрастом становится труднее, а к старости только на то тебя и хватает, чтобы тихохонько утопать и сплевывать тухлую жижу, не имея даже смелости закричать «на помощь!»

— Куда ты смылся? — наконец спросил он у проводника. — Я чуть не помер из-за тебя.

— Не мы́лся, — возразил проводник, — сопсе́м не мылся. Хоти́л перёт, мотре́л перёт, зад не фи́тно.

— Вот утонул бы я, а ты бы без гонорара остался. Что бы стал делать? — упрекнул его Легран.

— Нитё, — сказал финн неожиданно. — Русских мнóгка.

Вот ведь сволочь, как-то безучастно подумал Легран, русских ему много. С другой стороны, разве он не прав? Если они, русские — а он, в конце-то концов, конечно, русский, мало ли, по каким Елисейским полям гуляли его предки сто лет назад, — так вот, если даже они, русские, не ценят ни себя, ни друг друга, почему их должен беречь этот дикий финн? Как говорится, бабы новых нарожают.

— Далеко еще? — спросил он, не в силах не то что на ноги встать, но даже просто перейти из лежачего положения в сидячее.

— Не талекó, — отвечал финн. — Ферстá, мóзэт. Потом óсеро, лóдка, плыть тфа тясá — фсё, Лáтфия.

Ладно, сказал Легран, поплывем. И закрыл глаза. Он как будто попал в сказку братьев Гримм. Латышские леса, болота, озеро Лу́банс — и посреди всего этого откуда-то взялся финн-проводник. Откуда он и что тут делает? Нет, Легран бы понял, если бы они шли по Териóкам каким-нибудь, там финнов полно, это их законное место. но до ближайших териок не меньше полтысячи верст по прямой. Так откуда взялся финн? Его рекомендовали как надежного человека, но откуда он тут? А, может, это и вовсе не финн никакой, может быть, это леший, который промышляет тем, что заводит людей в трясину, притапливает там и понемногу поедает. И не финский у него акцент, а просто такая манера лесных жителей — оглушать звонкие, говорить невнятно.

Серж заморгал глазами: кажется, от кислородного голодания у него начались галлюцинации. Нет, пора вставать, надо идти, плыть, добираться до места. А то леший не леший, а какая-нибудь зеленоглазая местная ведьма выйдет из чащи, поглядит на него своими изумрудными очами, засмеется серебряным смехом, развернется да и сгинет в лесу без следа. А через полчаса явятся пограничники с собаками — и пиши пропало, знаток антиквариата и живописных шедевров Легран, поставят тебя к стенке добрые люди из ОГПУ и расшлепают, как шпиона.

Когда они с финном вышли из лесу, стало совсем темно. И это правильно, это хорошо, на это и был расчет. Что за радость плыть по озеру под внимательными и недружелюбными взорами пограничников, которым недолго и катер за беглецами выслать, лихо затормозить перед ними на водной глади, обдав облаком брызг, и спросить: а что это вы тут делаете, добрые люди?

Нет-нет, это совершенно лишнее. Тем более что на польской стороне ждал его уже свой человек, который сделает все как надо и переправит его, в конце концов, в далекую вожделенную Францию, и даже более того — в самый Париж, к Монма́ртру и Шанз-Элизэ́, к Латинскому кварталу и пляс Пига́ль, к Нотр-Дам-де-Пари и Сакре-Кёр.

Чуть поблескивающая под луной спокойная вода медленно плыла назад за бортами лодки. Легран поднял глаза в черные небеса и увидел там сияние электрических огней Эйфелевой башни, увидел красную мельницу «Мулéн Руж»…