Дело двух Феликсов

Глава восьмая. В компании Рубенса

В последние дни неудачи просто преследовали Сержа. Смерть Лисицкой, отравление Коржикова, и, наконец, самый тяжелый удар — инцидент с Анатолем. Тот, разумеется, свалял дурака: зачем было идти на конспиративную квартиру и тащить за собой хвост? Легран бы сам его нашел и сам все устроил. Но увы, когда в дверь стали ломиться чекисты, пришлось принимать единственно верное решение.

Нет, конечно, можно было попытаться бежать обоим. Можно было, если бы речь шла не об Анатоле. Спортсмен, хладнокровный убийца, человек, способный проникнуть хоть в самое сердце Кремля, он совершенно терял голову при взгляде вниз даже со второго этажа. Боязнь высоты превращала его в соляной столп. Заставить Анатоля вылезти на водосточную трубу нельзя было даже под страхом смертной казни. Но и оставлять его на растерзание чекистам было никак невозможно. Эти в средствах не стесняются, выдавят слезу даже из камня. Точнее сказать, не слезу, а кровь. Анатоль, разумеется, раскололся бы, и провалилось бы все, устроенное с таким трудом дело, в котором были задействованы очень влиятельные люди. Вот так и вышло, что смехотворная боязнь высоты стоила Анатолю жизни.

Теперь Серж быстро шел по темным улицам, инстинктивно выбирая наименее освещенные переулки и регулярно проверяя, нет ли за ним хвоста. Можно было, конечно, сесть на трамвай, но, как ни странно, транспорт оставлял для погони более отчетливый след, чем пешая ходьба. Транспорт — это конкретные остановки, это определенный маршрут, это, наконец, вагоновожатый и попутчики, которых всегда можно опросить.

Дорога до Литейного заняла у него больше часа, и теперь он радовался, что конспиративная квартира была на некотором расстоянии от его собственной.

Добравшись до нужного дома, он не вошел сразу в подъезд, а немного покружил вокруг. Хвоста не обнаружилось, то есть от погони он оторвался. Это значило, что смерть Анатоля оказалась не напрасной. Будем надеяться, что он уже в райских кущах, бряцает на арфе и приятным баритоном распевает псалмы. Впрочем, учитывая, скольких людей покойник отправил на тот свет, он вряд ли окажется в раю. Что ж, сэ ля ви[21], не надо быть дураком!

Легран поднялся на третий этаж, позвонил. С минуту, наверное, за дверью было тихо. Перемерли они все, что ли, с досадой подумал он. Поглядел вниз, в лестничный проем — нет ли кого, и хотел уже было снова звонить, как дверь распахнулась. Впрочем, нет, не распахнулась, конечно, а лишь слегка приоткрылась, удерживаемая от посторонних посягательств толстой стальной цепочкой. В щели показался кусок толстой щеки, красные губы и заплывший жиром глаз.

— Вы к кому? — строго спросил глаз.

— Совсем мышей не ловишь? — зашипел Легран. — Открывай, живо!

Кровь от щеки отлила, однако сама щека проявила неожиданную стойкость.

— Вы к кому? — повторила она.

Легран был раздражен неудачами, и жирные губы, казалось ему, шевелились сейчас как-то особенно противно. Ужасно захотелось ткнуть пальцем в заплывший глаз, но он все-таки сдержал себя. Семен Семеныч прав, конспирация есть конспирация, и никому ее нарушать не позволено.

— Я к Боброву, — сказал Легран.

— Вы ошиблись, — отвечали из-за двери.

— Ах, пардон, пардон, действительно ошибся! Не к Боброву — к Боборыкину.

Дверь закрылась, загремела цепочка, дверь распахнулась снова. На пороге стоял кругленький невысокий человек — Семен Семенович Штю́рмер. В лучшие годы, а точнее сказать, в Гражданскую он служил в контрразведке Деникина, теперь вот работал на Леграна. Ну, не только на Леграна, конечно, но и на него тоже.

— Серж, сэ ву?[22]

— Ну, разумеется, я, — Легран отодвинул собеседника в сторону, прошел в прихожую.

— Просто я не ожидал, что вы придете, — хозяин дома выглядел растерянным.

— Я сам не ожидал, — отвечал гость. — И будьте любезны, говорите по-русски.

— Понимаю, конспирасьóн[23]! — Семен Семенович закрыл дверь, запер на все засовы.

Конспирация тут ни при чем, идиот, просто меня раздражает ваш чудовищный французский, хотел сказать Легран, но не сказал. Вместо этого посмотрел на Штюрмера в упор и спросил, один ли он дома.

Тот отвечал, что один, если не считать сына. Сына, впрочем, действительно можно было не считать. Серж называл идиотом Штюрмера, но настоящим, медицинским идиотом был, конечно, его сын Георгий. Вот и сейчас он выглядывал из дальней комнаты, пускал слюни, радостно бубнил что-то неразборчивое. Он узнал Леграна и обрадовался ему.

— Здравствуй, Жорж! — Легран приветственно поднял руку.

Низенький Георгий выскочил из комнаты, бросился к гостю, радостно обнял его, прижался, что-то нежно ворковал: то неразборчиво жаловался на жизнь, то делился какими-то своими нехитрыми радостями.

Волна жалости и вины окатила сердце Леграна. Удивительно, он только что с холодным носом сказал «адьё»[24] человеку, которого знал не один год, предварительно сунув ему в сердце нож, а стоило Сержу обняться с этим вечным ребенком, как что-то горячее прихлынуло к его глазам, заставило их слезиться.

— Конфета! — прошептал он Штюрмеру.

Тот покопался в карманах пиджака и вытащил леденец в бумажке. Легран забрал леденец и похлопал Георгия по спине.

— А вот что у дяди Сережи есть для его маленького друга? А? Что это?

Георгий с нежным гугуканьем схватил леденец и убежал к себе в комнату.

— Хороший мальчик, — сказал Серж, проводив его взглядом.

— Это мой крест, — покорно пробормотал Штюрмер. — С тех пор, как умерла его мать, я целиком и полностью…

— Хватит, — оборвал его Легран, — грустную историю вашего семейства я уже слышал. Перейдем к делу. Мне нужно на ту сторону. Завтра же.

Семен Семенович смотрел на него с изумлением. Почему такая срочность?

— Это вас не касается, — отрезал Серж.

Штюрмер покачал головой: категорически невозможно. Надо оформить паспорт, визу — нет, не уложиться даже в неделю. Легран посмотрел на собеседника с раздражением. Неужели он неясно выразился? Он ничего не говорил о паспорте, он сказал, что ему надо пересечь границу. Это действительно срочно, а паспорт можно и поддельный. Все равно на территории Советского Союза он им пользоваться не будет. У него на хвосте ОГПУ, поэтому эвакуация обычными путями исключена.

— Хорошо, — кротко сказал Штюрмер, — сделаю все, что возможно.

И ушел в кабинет — звонить. Телефон у Семен Семеныча располагался дома. В свое время установить аппарат прямо в квартире стоило немало хлопот и немало денег — но хлопоты эти себя оправдали. Сноситься стало гораздо удобнее, более того, стали возможны срочные мероприятия, о которых раньше приходилось только мечтать.

Серж прошел в гостиную, открыл бар, обвел быстрым взглядом содержимое. Было видно, что это бар контрабандиста. Здесь имелось такое спиртное, о котором простой советский обыватель мог только мечтать, да и непростые видели нечто подобное лишь по большим праздникам. Судя по тому, что пыли в баре не было и многие бутылки стояли ополовиненные, Штюрмер регулярно к ним прикладывался. Да и черт с ним, пусть хоть все выпьет, лишь бы дело делал! До сих пор, надо сказать, Семен Семенович с обязанностями своими справлялся неплохо. Посмотрим, однако, что выйдет в этот раз. Ситуация, как говорится, форс-мажорная.

Серж взял себе виски, вытащил бокал, сел в кресло, налил, отпил немного. Эффекта никакого не ощутил. Еще бы, надпочечники выплеснули в организм такую порцию адреналина, что почувствовать тридцать граммов спиртного было мудрено. При нашей работе надо пить ведрами, вспомнил он слова одного знакомого. Действительно, так. Он долил бокал и отхлебнул из него, уже не чинясь, как следует. Тепло согрело пищевод, опустилось в желудок, стало распространяться по телу. Ага, так-то оно лучше!

Сочинители бульварных романов думают, что шпионы любят коктейли. Ерунда! Шпионы любят что покрепче. Только редко себе это позволяют, боясь в одних случаях потерять контроль над собой, в других — попросту спиться. Все эти коктейли, ликеры, пиво — просто суррогат подлинного удовлетворения, то, что позволяешь себе, поскольку другое заказано. Вот сейчас — сколько он может выпить, прежде чем действительно опьянеет? Бутылку, две, может быть, три. Может быть, очень даже может. Но что будет с ним назавтра, и на кого он будет похож, когда придется тайным образом переходить границу?

Нет, мсье-дам, он выпьет еще только один бокал — и не больше. В крайнем случае, два или три. А больше — ни-ни. Потому что он — кадровый разведчик, хотя и потомственный француз. Да, он русский француз, так и что с того? Штюрмер вот тоже русский немец, а работает на него, лягушатника. Впрочем, нет, не так. Все они русские люди и работают, в конечном итоге, на благо своей несчастной родины, захваченной, поруганной и изнасилованной большевиками. Конечно, с этой своей патриотической работы они имеют небольшой гешефт, но как же, скажите, работать совсем без гешефта? Ведь жить на что-то же надо, не так ли, господа?

Правда, лично ему все это не по нутру. Он желал бы настоящей, серьезной работы. Государственные тайны высшей секретности, политический шпионаж, в крайнем случае — научно-технический. Но, простите, откуда взяться политическому шпионажу в советской России? Все политические тонкости тут ограничиваются вопросом, кто кого сожрет в ближайшее время: Рыков — Троцкого, Троцкий — Сталина или Сталин — всех остальных.

Что же касается науки и техники, то говорить об этом в лапотной коммунистической России просто смешно. Конечно, остались еще отдельные умы, способные изобретать, но умы эти оттеснены на периферию, и нет системы, которая бы собирала и реализовывала все изобретения. Чем, простите, занимается сейчас хваленое ОГПУ? Мозговым радио Кажинского, шаманизмом Барченкова, еще какой-нибудь ерундой? Да Боже мой, пусть занимается, сколько хочет, за это время Запад уйдет на пятьсот лет вперед, и тогда уже никакие шпионы ничего не изменят.

Увы, то, что производит Россия сейчас, миру не интересно. Но ему по-прежнему интересно, что она производила раньше. Или хотя бы то, что она хранит в своих закромах. И в первую голову речь, конечно, идет о мировых шедеврах изобразительного искусства…

Тут мысли Леграна стали путаться, он потерял нить рассуждений и, откинувшись в кресле, захрапел — неожиданно громко для столь утонченного человека. Снились ему великие шедевры и их создатели, с которыми он спорил о мере прекрасного. Среди прочих явился ему и Рубенс. Это был усатый и бородатый господин в черном, с претенциозным выражением лица, больше похожий на мушкетера, чем на художника, и уж вовсе не похожий на свои картины с их бледно-розовой дородностью.

— Дорогой Рубенс, — с хмельным восторгом говорил Серж, подливая собеседнику виски, — милый ты мой Питер Пауль! Я тебе так скажу: нехорошо всех дам выставлять в образе молочных поросят. Тебе, видимо, нравятся пышечки — не возражаю. Но ведь надо же и о тех подумать, которые уважают изящество, хрупкость.

— А не пошел бы ты к бую, Серж, — с неожиданной откровенностью отвечал ему Рубенс, опрокидывая себе в глотку дармовой виски. — Мне нравятся толстые, вот я их и пишу. А ты можешь рисовать худых, я тебе что, запрещаю?

— У нас в двадцатом веке кругом демократия и никто никому ничего не запрещает, — с чувством отвечал Легран. — И я бы рисовал худых, но не могу.

— Что, таланта нет? — ухмылялся Питер Пауль.

Легран только отмахивался: талант тут ни при чем. Времена, когда художнику требовался талант, давным-давно кончились. Нынче пишет всякий, кому охота. Вот, например, самый знаменитый у них портрет — это «Черный квадрат» Малевича.

— Что за квадрат такой? — заинтересовался Рубенс, плавно переходя с виски на водку.

Ну, как бы это объяснить… Вот представь себе холст, белый. Представил? А на нем — большой черный квадрат. И больше ничего. И, главное, никто не знает, что это там изображено и что означает. Может, это взгляд из космоса. Может, теща Малевича. А может, и вовсе победа мировой революции во вселенском масштабе.

Такая идея Рубенсу не понравилась, и он стал буянить и бросаться бутылками и даже угрожать, что он сейчас сам из Леграна сделает черный квадрат или, говоря понятным языком, прореху на человечестве. Серж пытался его урезонить, но без толку. Одна из бросаемых бутылок очень метко попала Леграну в голову, после чего стало ясно, что если Рубенса не успокоить, он произведет мировую революцию не хуже Ленина с Троцким.

— Имел в виду я вашего Малевича! — кричал Рубенс, наступая на Сержа с палитрой в одной руке и кистью — в другой. — Тоже мне, «Черный квадрат»! Я за такие штуки любому могу холст на голову натянуть!

Видя, что художник — человек нервический и добром его не успокоить, Серж выхватил наган и выстрелил Рубенсу прямо в харю. Тот, однако, оказался крепким орешком — от выстрела у него только усы осыпались, а сам он продолжал наступать и размахивать кистью, норовя ткнуть ею в глаз и, возможно, даже лишить Сержа зрения. Со второго выстрела отпала борода, и только от третьего художник пошатнулся и превратился в розовую толстую купчиху, как будто это не Рубенс был, а русский художник Саврасов. Купчиха затрясла мощными мясами и сказала басом:

— За что, Легран, убил ты меня предательским и изменным обычаем?

Серж похолодел: неужели и в купчиху стрелять придется — а патроны между тем закончились. Однако пригляделся и увидел, что это уже не купчиха никакая, а Анатоль собственной персоной. Тот делал гимнастические движения и перебирал на одном месте ногами, словно бы шел спортивной ходьбой. Вид у него, впрочем, был нездоровый — лицо землистого цвета, а в груди торчал нож, воткнутый туда по самую рукоятку.

— Эй, Серж, — кричал кадавр, — нечего спать, идем со мной тренироваться! Здесь, на том свете, места много, куда хочешь, туда и беги…

На этой неприятной фразе Легран проснулся и увидел серенький ленинградский рассвет, неторопливо разворачивающийся за окном. Он заснул, как был, в рубашке и брюках. Видимо, Семен Семенович побоялся его будить и оставил на диване на всю ночь.

Легран подумал, что вчера он все-таки перебрал и последний бокал, как всегда, оказался лишним. Надо было хотя бы разбавить его содовой, бросить льда — в общем, произвести все те манипуляции, которые производят старые алкоголики, чтобы сойти за приличных людей. Но какие, скажите, могут быть претензии к человеку, который убил сообщника и теперь, петляя как заяц, пытается уйти от ОГПУ?

В комнату осторожно заглянул Штюрмер. Увидев, что Легран проснулся, он с комическим достоинством поклонился, как это делали старорежимные мажордомы, и сказал, что все готово и можно ехать хоть прямо сейчас.

Легран взял паспорт, билет на поезд, в саквояж уложил непромокаемую куртку и болотные сапоги: он еще не бы уверен точно, но границу, вероятно, придется переходить пешком. Так, конечно, гораздо труднее и опаснее, чем на поезде но, как ни странно, меньше риска.

Серж попрощался со Штюрмером, велел от своего имени дать Георгию сразу два леденца и вышел на улицу.

Несмотря на дурацкие сны, настроение у него было неплохое. Легран, однако, и не подозревал, как близко он был к провалу. Всего в двух кварталах от дома Штюрмера шли по улице Загорский с Ганцзалином — на время пребывания в Ленинграде они сняли номер в гостинице, стоявшей прямо на Литейном.

Конечно, можно было поехать в бывший дом Нестора Васильевича, его дворецкий Киршнер по-прежнему проживал там и, нет сомнений, принял бы их с распростертыми объятиями. Однако это было неудобно по ряду причин. Во-первых, они привлекли бы к себе лишнее внимание со стороны новых жильцов. Во-вторых, Киршнер жил в одной небольшой комнатке, и троим там было бы тесновато.

— А в-третьих? — спросил Ганцзалин.

— А тебе мало уже имеющегося? — пожал плечами Нестор Васильевич.

Вот так и вышло, что они поселились в небольшой советской гостинице неподалеку от Финляндского вокзала. Однако теперь гостиница им больше была не нужна. Во всяком случае, Загорскому. Он собирался уезжать за границу.

— Как за границу? — не понял Ганцзалин. — Куда за границу?

— Для начала в Латвию, а там, скорее всего, в Париж, — отвечал Нестор Васильевич. — Боюсь, здесь мне больше делать нечего. Господин студент показал, что он не глупее нас с тобой, и, определенно, расторопнее. Он, видимо, считает меня чекистом. А коли так, Легран, безусловно, понимает, что раз я взялся за него, то легко не отстану. Поэтому у него два выхода: залечь на дно где-нибудь на конспиративной квартире и ждать, пока все утихнет, или уехать за границу — то есть туда, куда он так удачно сплавляет музейное имущество.

Загорский полагал, что прятаться прямо в Ленинграде Легран не станет. Во-первых, непонятно, сколько придется прятаться, а он, судя по всему, натура деятельная. Во-вторых, есть ли у него еще одна квартира, помимо той, которую они рассекретили? Снять новую при нынешних советских строгостях не так-то просто. И, наконец, если все-таки его обнаружат здесь, в России, от наказания ему не отвертеться. Могут дать и высшую меру. Поэтому, полагал Нестор Васильевич, Легран, скорее всего, попытается уйти за кордон. Загорский уже телефонировал Бокию, чтобы приняли меры на границе, но вряд ли Легран просто поедет на поезде. Впрочем, это уже не их забота. Их забота сейчас состоит в том, чтобы разобраться в ситуации на месте и понять, кто именно за рубежом заказывает вывоз шедевров. Для этого Нестор Васильевич и отправляется за кордон.

— А я? — спросил помощник несколько обиженно. — Я куда отправляюсь?

Ганцзалин по задумке хозяина должен был остаться в Ленинграде и попытаться разобраться в том, как работает преступный бизнес.

— Это будет непросто, — заметил китаец.

Очень непросто, согласился Загорский. И, однако, придется этим заняться. Более того, на время Ганцзалин переквалифицируется в оценщика и искусствоведа.

— А это еще зачем? — удивился помощник.

— Производственная необходимость, — загадочно отвечал Нестор Васильевич.