Дело двух Феликсов

Заключение. Москва, Кремль

Генеральному секретарю ЦК ВКП (б) Сталину, которого старые большевики до сих пор по привычке звали Кобой, с утра казалось, что сегодняшний день, а именно 20 июля 1926 года, станет какой-то особенной датой. Возможно, в светлом будущем 20 июля будут отмечать как первую ступень на пути к окончательному воцарению товарища Сталина и победы его над главными врагами.

Сегодня это знание — что победа близка, явилось Сталину прямо с утра, при выходе из дома, когда он разглядывал себя в большом трюмо.

Скажем без околичностей, генсек нравился себе. Сильное квадратное лицо горца, загадочная улыбка под пышными усами, брови вразлет, пронизывающий взгляд, опасный и для врагов, и для друзей — тем более, что нет между ними четкой границы: вчерашний друг сегодня может оказаться врагом. И даже оспинки на лице, из-за которых враги звали его рябой курицей, тоже нравились Кобе: они делали лицо страшнее и значительнее.

Одно огорчало Сталина — сохнущая левая рука. Ее приходилось прятать, подчеркнуто жестикулируя правой, в которой для значительности придумал он держать трубку. Впрочем, рука ничего не значила. Даже если отсохнут обе руки, Россией можно управлять и ногами — народ все стерпит. Мысль эта развеселила генсека, и в кабинет свой он вошел в хорошем настроении.

Настроение это сохранялось весь день, и потому, когда после обеда заглянул к нему Поскребышев, он увидел, что патрон чему-то весело улыбается. Можно было подумать, что Сталин читает какую-то веселую книгу: Марка Твена или Джерома К. Джерома. Однако перед Сталиным лежал том сочинений Ленина, а там, по твердому убеждению Поскрёбышева, смеяться было не над чем. Тем не менее Иосиф Виссарионович смеялся и что-то весело подчеркивал в писаниях Ильича. Дождавшись, пока хозяин поднимет на него желтушные хищные глаза, секретарь отрапортовал:

— Дзержинский явился.

Секунду генсек глядел на помощника так, так, как будто это он, Поскребышев, был Дзержинский и вперся в кабинет без приглашения. Но потом желтый огонь в глазах генсека погас, и он кивнул: запускай.

Поскребышев скрылся за дверью, и спустя несколько секунд в кабинет зашел железный, как говорили некоторые, председатель ОГПУ Феликс Эдмундович Дзержинский. Ничего, подумал Сталин, сейчас посмотрим, какой ты железный.

— Добрый день, Иосиф Виссарионович, — проговорил Дзержинский.

Сталин, не вставая, кивнул ему на стул, стоящий рядом с его столом. Дзержинский уселся, смотрел на Сталина выжидательно. Генсек же сидел молча, продолжая что-то подчеркивать в статье «Научная система выжимания пота». Спасибо Ильичу, много написал всякой ерунды, хоть до скончания века можно подчеркивать. А Феликс Эдмундович пусть посидит, помаринуется, понервничает — гордецу это только на пользу пойдет.

Пару минут Дзержинский сидел, молча глядя на генсека. Потом не выдержал.

— Товарищ Сталин, мне сказали, что вы пригласили меня по делу, но не сказали, по какому именно.

Генеральный секретарь поднял на него глаза, смотрел без выражения. Потом разомкнул губы, заговорил.

— Вот вы сказали — «товарищ Сталин», — генсек говорил медленно, с тяжелым грузинским акцентом. — Но мы же с вами оба — старые подпольщики. К тому же вы старше меня на целый год. Что это значит, по-моему? По-моему, это значит, что вы можете звать меня просто Коба, как в старые добрые времена. А я, в свою очередь, буду звать вас просто Феликс Эдмундович. Не возражаете?

И Коба хитро улыбнулся, глядя на Дзержинского.

— Не возражаю, товарищ Сталин, — отвечал главный чекист.

— Вот и славно.

И генсек снова углубился в статью.

В кабинет молча зашел охранник в форме ОГПУ, внес поднос с двумя стаканами чая. Один, в золоченом подстаканнике, поставил перед Сталиным, второй, в серебристом — перед Дзержинским. Так же молча вышел вон.

— Вы сегодня выступали на пленуме, — внезапно сказал Сталин, не поднимая от книги глаз. — Хорошо выступали, бойко. По делу. Одна только вещь мне не понравилась — ваши нападки на товарища Пятакова. Скажите, чем вам не угодил Георгий Леонидович?

Дзержинский откашлялся.

— Я говорил на пленуме и могу повторить еще раз: Пятаков — крупнейший дезорганизатор нашей промышленности. На мой взгляд, ничего кроме вреда он сейчас не приносит.

— Это понятно, — Сталин отвел глаза от книги и посмотрел куда-то в стену. — Но мне кажется, что у вас есть какое-то личное предубеждение против Пятакова. Как будто вы знаете про него что-то такое, что компрометирует его в ваших глазах. Но сказать об этом прямо не решаетесь.

Дзержинский дернул себя за воротник, как будто ему стало душно.

— Я, товарищ Сталин…

— С вами ведь уже говорили о Пятакове, — Сталин перебил Дзержинского, в голосе его послышалась глухая угроза. — И просили вас оставить его в покое. Но вы не пожелали прислушаться к мнению Политбюро. Воспользовавшись трибуной Пленума, вы напали на него публично. Вы не могли не понимать, что ваше мнение как председателя ВСНХ и, особенно, главы ОГПУ имеет серьезный вес. Но вы, похоже, поставили своей задачей скомпрометировать Пятакова, сместить его со всех постов и лишить реального политического влияния. Это так?

Несколько секунд Дзержинский молчал, потом заговорил негромко, но упрямо.

— У меня есть все основания считать деятельность Пятакова вредной для партии и государства…

Сталин снова перебил его.

— Партия сама решит, что для нее вредно, а что — полезно… Партия не ребенок, а вы — не нянька, чтобы ее воспитывать.

Наступила тяжелая пауза, которая показалась Дзержинскому нескончаемой. Неожиданно Сталин улыбнулся и махнул рукой.

— Впрочем, все это неважно. Я не затем вас позвал. Вы плохо выглядите в последнее время.

— Есть такое. Сердце немного пошаливает, — признался Дзержинский.

— Это ничего. Сердце мы вам вылечим. Попробуйте чай. Это хороший чай, грузинский.

— Спасибо, товарищ Сталин, но… дел невпроворот. Нельзя ли отложить чаепитие до следующего раза?

Генсек нахмурился.

— Я грузин, Феликс Эдмундович. А для грузина нет ничего дороже законов гостеприимства. Что скажут люди? Что товарищ Сталин пригласил к себе товарища Дзержинского и даже чаю ему не налил? Пейте, не обижайте меня.

Дзержинский отпил чаю из своего стакана. Потом поискал глазами сахар.

— Чай надо пить без сахара, — назидательно сказал Сталин. — Тогда раскрывается вкус…

Дзержинский кивнул. Некоторое время они пили чай молча.

— Как себя чувствует Софья Сигизмундовна? — наконец прервал молчание Сталин.

— Благодарю вас, неплохо.

— Как Ян? У него ведь, кажется, не слишком крепкое здоровье?

— Да, детство у парня было тяжелым. Перенес цингу, рахит.

— Ничего, откормим, — неожиданно тепло улыбнулся генсек. — Откормим и вылечим. Партия ценит своих работников и членов их семей. Я вам предлагаю поехать на две недели на правительственную дачу в Крыму. Солнце, море, сосны — вернетесь к делам совершенно здоровым…

Внезапно глава ОГПУ, покачнувшись, уперся рукой в стол.

— Что с вами, товарищ Дзержинский? — спросил Сталин, внимательно глядя на него. — Вам нехорошо?

— Нет… Да… Не знаю… Сердце как-то… Жжет. Давит. Я пойду…

Главный чекист поднялся было со стула, но снова покачнулся и, не удержав равновесия, повалился обратно. Теперь он тяжело дышал, опершись руками о стол и опустив глаза вниз. Сталин, не торопясь, нажал кнопку звонка. Вошел Поскребышев.

— Похоже, Феликс Эдмундович чувствует себя не совсем хорошо. — ровным голосом произнес Сталин. — Будьте добры, окажите ему всю необходимую помощь.

— Слушаюсь, — отвечал Поскребышев.

В комнату быстро вошли два охранника, подхватили тяжело дышавшего Дзержинского, почти вынесли его на себе. Поскребышев забрал поднос и стаканы с чаем, тоже вышел из кабинета.

Сталин закурил трубку, поднялся из-за стола, задумчиво поглядел вслед ушедшему помощнику.

— Важно следить за своим здоровьем и не пускать дело на самотек, — сказал он негромко и выпустил дым изо рта. — А насчет Пятакова, товарищ Дзержинский, вы были в корне неправы. Потому что партия сама знает, кто для нее полезен, а без кого можно обойтись…