Деревянная пушка

СМЕЛЕЕ! Рассказ

Собрание в НИИ подходит к концу.

Осталось только провести выборы на некий важный пост.

Метит на него сам товарищ Митителу (по-русски — Крошкин), ведущий собрание.

Хотя других кандидатур нет, душа его не вполне спокойна.

Он стучит карандашом по графину с водой.

— А теперь, товарищи, приступим, если не возражаете, к последнему пункту повестки.

Его прищуренные глазки буквально просверливают зал, выискивая возможных недоброжелателей.

Этот гипнотизирующий взгляд трудно выдержать. Одни опускают головы, другие делают вид, что рассматривают стенды, третьи, напротив, едят товарища Митителу глазами.

Так или иначе, напряжение нарастает.

— Вы хотели что-то сказать? — спрашивает Митителу одного из потенциальных оппозиционеров.

— Еще скажу, — негромко отвечает тот и вызывающе усмехается.

— Да? — иронизирует Митителу.

— Да.

— Ну-ну… А может, сейчас скажете?

— Нет, не сейчас, а когда сочту нужным, — противник поудобнее устраивается в кресле, ожидая дальнейшего развития событий. — Что-нибудь не ясно?

— С вами-то все ясно, — цедит Митителу сквозь зубы и продолжает шарить взглядом по залу, давайте, дескать, выявляйтесь…

Дрымбэ ничего не видит и не слышит. Сердце в груди у него бешено колотится, и он пригибается, пытаясь спрятаться за спиной сидящего впереди сослуживца. Всю жизнь змеиный взор товарища Митителу преследовал его: «Вы, может быть, против, товарищ Дрымбэ?» И всю жизнь он, Дрымбэ, с содроганием спешил отозваться: «Я?» — «Да-да, лично вы!» — «Боже упаси!» Он всегда старался, если была возможность, обойти товарища Митителу сторонкой, а когда такой возможности не было, приветствовал его с максимальной дистанции. Он прямо-таки цепенел, попадая в магнитное поле начальника: «Слушаю, товарищ Митителу! Будет сделано, товарищ Митителу!» Усердие, как говорится, все превозмогает, но к данному случаю это изречение не годится. На лице товарища Митителу всегда было написано одно и то же: «Как, ничтожество, ты еще здесь? Еще существуешь? Еще дышишь?» Сослуживцы посмеивались над слабостью Дрымбэ, жена жалела и презирала его…

Сердце, бьется все чаще.

Брезгливый взгляд товарища Митителу подкрадывается, как прожектор, все ближе и ближе. Вот он уже скользит по ряду, где корчится в своем кресле Дрымбэ, и, чувствуя, что скрыться не удастся, Дрымбэ с отвагой отчаяния выпрямляет спину и смотрит прямо в лицо Митителу, взывая к милосердию, моля о пощаде. Пусть делает что хочет, лишь бы не поднимал на ноги, не задавал вопросов!

— Кто за… — слова товарища Митителу падают на шею Дрымбэ, как секира палача.

— Я! Я! — он безотчетно вскакивает, тянет руку вперед и вверх, словно желая выколоть ею глаза ведущему. — Я!

Зря он вжимался в кресло, прятался за спины, зря рассчитывал остаться незамеченным. Сам же и выскочил, как чертик из шкатулки: я, я!

Зал хохочет, но Дрымбэ уже все равно, он потерял голову, потерял самообладание. Знай тянет руку:

— Я! Я!

Даже сам товарищ Митителу несколько теряется.

— Что — я? — недоуменно спрашивает он.

Дрымбэ невменяем:

— Я!

— Он — «за»! — объясняет кто-то за него. — Он на всю жизнь и безусловно «за».

Зал неистовствует. Товарищ Митителу багровеет, но справляется с собой.

— Очень приятно, что вы «за», товарищ Дрымбэ. Человека, преданного делу, видно издалека. Но все же разрешите нам сперва поставить вопрос на голосование… — Он снова овладевает вниманием зала. — Итак, кто за то, чтобы…

— Я! Я! — надрывается Дрымбэ и тянет руку так, словно хочет забросить мяч в баскетбольную корзину.

— Сядьте и опустите руку! — сердится наконец товарищ Митителу. — Опустите, вам говорят!

— Он не может! — вдруг замечает кто-то, и целые ряды валятся от хохота.

А ведь тут не до смеха. Дрымбэ и в самом деле не может опустить руку.

— То есть как? — товарищ Митителу слегка удивлен.

Не может. Сесть-то он сел, а вот рука не опускается. Он ее гнет и так и этак — торчит колом. Жуткое зрелище.

Собрание просто животики надрывает.

— Потолок подопри! — советует кто-то.

— Давай оторву! — предлагает другой.

— Наступи на нее! — не выдерживает третий.

Короче, дискуссия принимает нежелательное направление. И это как раз в тот момент, когда должна решиться на ближайшие несколько лет дальнейшая судьба товарища Митителу. Это именно тогда, когда уже казалось ему, что все на мази…

— Вон его из зала! — рявкает товарищ Митителу.

Из президиума выскакивают двое, хватают Дрымбэ под мышки и ведут к выходу. Рука его по-прежнему поднята, и он вопит не своим голосом:

— Да ведь я не «против»! Я — «за»! «За»!..

Только оказавшись за дверью, Дрымбэ приходит в себя и начинает осознавать, какое несчастье его постигло. Что выставили с собрания — это полбеды. А вот как быть с рукой? Она словно окаменела в неестественном положении. Он смотрит на руку и видит, как ее пальцы складываются в издевательский кукиш.

Дрымбэ пытается повиснуть на ней, но чуть не падает. Пробует выправить ее об угол оконной ниши — бесполезно.

А тут еще эта чертова бабка — уборщица. До всего ей дело, никакого беспорядка она не пропустит.

Останавливается старушка перед Дрымбэ и молча разглядывает его. Следит за тщетными попытками сделать с рукой хоть что-нибудь.

А Дрымбэ, обнаружив в себе способности индийского йога, закидывает за руку ногу и тянет ее свободной рукой. Не выходит…

Став на колени, он засовывает руку в батарею центрального отопления. Рука остается как была — батарея гнется.

Совсем ошалев, Дрымбэ сует руку в дверную щель и так стоит, пытаясь сообразить, что делать дальше.

Пожалуй, он причинил бы себе увечье, но, к счастью, замечает уборщицу и, в испуге выпрямившись, гордо удаляется по коридору.

Бабка не скрывает своего любопытства. Она пускается за Дрымбэ, забегает то справа, то слева.

А коридор длинный.

Мозг Дрымбэ лихорадочно прокручивает варианты спасения: прикрикнуть на клятую бабку? Рухнуть на пол и притвориться мертвым? Выпрыгнуть в окно? Пойти на руках с таким видом, будто он делает гимнастику? Изобразить некий экзотический танец? Просто удрать?..

Из всех вариантов он выбирает самый правдоподобный.

— Ла-ла! Ла-ла!

Поет и, приплясывая, бежит по коридору, пытаясь с прыжка достать плафон на потолке, — этакий развеселый балбес!

Старуха, однако, чует, что дело нечисто, и припускает еще быстрее. Тем не менее она с подозрением поглядывает на плафоны: может, они в пыли?

У двери мужской уборной Дрымбэ, не выдержав темпа погони, делает обманный финт, как футболист, и ныряет в темное помещение, зацепившись рукой за притолоку. Торопливо накидывает крючок.

Настырная бабка не сдается. Она озирается вокруг, замечает неподалеку стул, усаживается на него и уставляет немигающий взор на дверь уборной.

Дрымбэ смотрит в щелочку.

Положение пиковое.

Старуха неподвижна, как египетский сфинкс.

Дрымбэ спускает воду. Раз, другой…

Третий…

Десятый.

Снова смотрит в щелку.

Сидит старуха.

Терпение Дрымбэ лопается. С душераздирающим воплем краснокожего, вступившего на тропу войны, он распахивает дверь и очертя голову мчится по коридору дальше. В руке у него швабра с мокрой тряпкой.

— Э-ге-ге-ге-гей!

— Э-ге-ге-гей! — подхватывает старушка, раскручивая над головой метелку, как томагавк.

Бегут…

Из здания Дрымбэ благополучно выбрался, но впереди новое препятствие — сводчатый проход на улицу, длинный, метров двадцать. С поднятой рукой там не пройдешь; приходится согнуться под прямым углом. Но на первом же шагу кто-то встречный дружески пожимает протянутую руку.

— Привет!

Еще один:

— Привет!

И снова:

— Привет!

Что делать?

Он опять пытается прорваться в туннель, но опять кто-то идет навстречу, и лучше посторониться. А там еще люди, и еще, и еще. Какие-то дети. Нет, надо решаться, не стоять же так, со вскинутой рукой, на посмешище всему миру. Будь что будет!

Закрыв глаза и набрав воздуху в грудь, Дрымбэ ныряет в туннель. Его рука бежит впереди.

Дети смеются. И ни один не упускает случая пожать эту странную руку.

— Здрасте, дядя!

— Здрасте, дядя!

— Здрасте!

А тут еще какой-то сорванец ухитрился въехать в туннель на мопеде, напустив сизую тучу выхлопных газов. Как разминешься?

Дым застилает все.

Улица залита солнцем.

Несколько мгновений Дрымбэ привыкает к свету, к гулу проносящихся машин, к самому себе в новом качестве. Он стоит на краю тротуара, а рука по-прежнему колом торчит над ним. Он чуть не плачет.

Скрип тормозов.

— Куда? — спрашивает таксист, легонько подтолкнув Дрымбэ бампером.

Тот растерянно пожимает плечами:

— Вы мне?

— Куда, спрашиваю!

— А, — догадывается Дрымбэ: он невольно остановил такси. — Спасибо, никуда!

— Какого же черта руку тянешь?!

Таксист сердито срывает «Волгу» с места, а Дрымбэ, ошарашенно глядя ему вслед, так и стоит с поднятой рукой. Тут же останавливается второе такси.

— Садись! — водитель распахивает дверцу.

— Я вас не звал! — раздражается Дрымбэ.

— Тьфу! — презрительно сплевывает шофер. — Пить надо меньше! — и тут же трогает, уступая место следующей машине.

Третий таксист выглядит самым интеллигентным. Он обходит машину спереди, открывает дверцу, берет Дрымбэ под локоток…

Дрымбэ краснеет и сопротивляется:

— Оставьте меня в покое!

— А зачем же вы, извиняюсь, руку подняли?

— Так! Имею право! — кричит Дрымбэ и, схватившись за нависающую над ним ветку липы, качается на ней. — Развлекаюсь… Вас не касается!

— А-а! — догадливо кивает шофер и ухмыляется. — На спор такси останавливаешь? Молодец! Только смотри — схлопочешь от кого-нибудь. Пока!..

— Стой! Стой! — Дрымбэ бросается вслед удаляющейся машине. Его осенило. Он только сейчас сообразил, что такси — это его спасение.

Он трусит по обочине с поднятой рукой, но теперь, как назло, ни одно такси не останавливается. И нет, кажется, в эту минуту человека, который был бы несчастней, чем Дрымбэ. В конце концов, так ли уж он виноват, что дожил до этого?!

— А?! — какой-то прохожий вдруг замечает его вытянутую руку и пристраивается в хвост Дрымбэ, тоже подняв руку как можно выше. Он, видать, того же поля ягода.

Теперь их двое.

К ним автоматически присоединяются еще несколько человек. Один на ходу листает книгу, другой читает газету. Все машинально занимают свое место в процессии, машинально поднимают руку, даже не задаваясь вопросом, куда движется эта странная очередь.

— Чокнулись, что ли? — ошарашенно смотрит на них продавец газировки, ввиду материальной ответственности не поддавшийся гипнозу.

Набегает толпа.

— Баскетболисты, — высказывает кто-то смутную догадку.

— Сектанты, — предполагает другой.

— Иностранцы напились и безобразничают, — утверждает всезнающая старушка.

Дрымбэ, виновник происходящего, не замечает ничего. Он всецело поглощен своим несчастьем и думает только о том, как бы поскорее оказаться дома.

— Что в повестке дня? — спрашивает один из идущих сзади, не поднимая, впрочем, глаз от книги. Спрашивает — и спотыкается.

— Что? — Дрымбэ резко оборачивается и с ужасом обнаруживает у себя за спиной человек восемь незнакомцев, вскинувших руку на его, Дрымбэ, манер. — Что происходит?!

Преследователи теряются и постепенно приходят в себя. Им неловко.

— Убью! — бросается на них Дрымбэ. Он и страшен и жалок в своем ничтожестве.

Процессия рассеивается, но, как известно, свято место пусто не бывает. Какой-то оболтус с ревущим транзистором, завидев Дрымбэ, вскидывает руку и спешит к нему.

— Держись, парень! Я с тобой! Кого надо отметелить?!

— Пошел вон, хулиган! — бросает ему Дрымбэ, повергая оболтуса в глубокую задумчивость. — Я милицию вызову!

Оболтус недоуменно оттопыривает губу.

— Милицию? Тебе же помочь хотел…

Поднятая рука Дрымбэ привлекает внимание регулировщика, стоящего на перекрестке, но слишком густ поток машин, и он только нервно манипулирует полосатым жезлом, не сводя с Дрымбэ глаз.

Дрымбэ, почувствовав этот взгляд, пускается бежать, но тут же натыкается на второго милиционера, идущего ему навстречу.

Надо срочно найти выход! Дрымбэ торопливо отламывает ветку ближайшего дерева и, зажав ее в окаменевшей руке, проходит мимо милиционера, торжественно возглашая:

— Берегите растения! Лес — легкие человечества!

Трудно сказать, свистит ли милиционер вслед пешеходу, нарушившему правила движения, или хочет остановить Дрымбэ, который продолжает свое идиотское шествие, выкрикивая лозунги вроде следующего:

— Граждане и гражданки! Сегодня начался месячник активной охраны природы! Все — в лес!..

Супруга Дрымбэ открывает дверь и ничего не может понять. Муж стоит перед ней со вскинутой над головой веткой и обессиленно хрипит:

— Природа — друг человека! Трехлетнее дерево очищает двести кубометров воздуха в сутки!

Он отодвигает жену в сторону и, пригнувшись, входит в прихожую.

— Три дерева очищают… — он скрывается в ванной, защелкивает шпингалет, и из-за двери начинают доноситься странные звуки, словно скрипит столетний дуб, вперемешку с криками: — Зеленый друг — любезный друг!..

— Открой! — волнуется жена у двери ванной. — Что ты там творишь, а?

Дрымбэ бесконечно несчастен. Он колотит окаменевшей рукой о край ванны, пытается, путаясь в стираном белье, сорвать с гвоздя бельевую веревку.

— Ты меня слышишь?! — волнуется за дверью жена, еще больше напуганная внезапной тишиной. — Тебе плохо? Ты напился? Тебя обидели?

— Нет, — резко отвечает Дрымбэ, — все в порядке…

— Тогда открой! — она заглядывает в скважину и, увидев в руках мужа веревку, падает на колени.

А он меж тем пытается одной рукой завязать петлю. Жена в ужасе.

— Люди добрые! Спасите! На помощь!

— Цыц, дура! — Дрымбэ вылетает из ванной. В одной руке веревка, другая по-прежнему вскинута над головой.

— Спасите! — потеряв голову, надрывается жена. — В ванной повесился!

Дрымбэ зажимает ей рот здоровой рукой.

— Это ты? — говорит она слабым голосом.

— Я… Чего орешь? Людей хочешь собрать? Свидетелей?

— А что ты там делал?

Дрымбэ яростно трясет окаменевшей рукой.

— Вот! Видишь, до чего я дошел! Нравится тебе? Довольна?

— Что это?! — она отступает на шаг и невольно подносит руки ко рту. — Ой-ой-ой…

Дрымбэ мрачно сидит на постели, уставясь в пустоту. Здоровая рука прижата к груди, окаменевшая — все в той же позиции, над головой.

На кухне разговаривают.

— Мам, а что с папой?

— Молчи, сынок!

— Отчего он не выходит из комнаты?

— Ты будешь есть или подождешь сестру?

— И то и другое.

— Не смей так разговаривать с матерью, грубиян! У меня и без того голова трещит!

— Но я ничего такого не сказал! Я сказал, что могу поесть, а могу и подождать.

— Тогда жди. Помоги мне накрыть на стол.

Дрымбэ горестно принюхивается к соблазнительным запахам с кухни. Колеблется, потом все-таки встает и идет к двери. И вдруг слышит звонок.

Дочь вернулась из школы.

— Мама, последний экзамен остался!

— Сколько тебе поставили? — спрашивает сын.

— Не твое дело!

— Мам, она грубит!

— Зачем ты его обижаешь?

— А что случилось, мама? Ты чего такая…

— Садись есть.

— А где папа?

Молчание. Звон тарелок.

— Мама, где папа?

— У себя, — неохотно отвечает жена.

— Заболел?

— Мм… вроде.

Дрымбэ вздрагивает — как предстать перед детьми в таком виде?

Он поспешно ложится, надеясь, что в горизонтальном положении его рука будет меньше бросаться в глаза.

— Папа! — дочь и сын появляются в дверях.

За ними вырастает жена.

— Сколько раз я говорила, — обращается она в пространство, поправляя подушки под головой мужа и постепенно разгораясь гневом, — сколько раз я говорила, что Митителу его заест! Сколько раз я ему твердила: Митителу — никто! Разве у него не такой же диплом, как у тебя… тьфу, наоборот! Разве не ты писал за него диссертацию? В конце концов уйди из этого отдела, запишись на прием к министру, а то и выше… Говорила? Говорила! А теперь… полюбуйтесь на него!

— Оставь меня в покое! — огрызается Дрымбэ.

— Нет, встань! Пусть дети увидят, какое ты ничтожество!

— Не встану.

— Встанешь!

Дочь не может удержаться от смеха.

Робко улыбается сын.

— Марш отсюда! — ощеривается Дрымбэ, снова бросаясь на постель.

— Не смей кричать на детей! — жена упирает руки в боки. — У себя в институте кричи! На Митителу кричи!.. Ступай к столу!

— Я не голоден, — Дрымбэ поворачивается к ней спиной.

— Иди ешь, я сказала!

Дочь спрашивает, отсмеявшись:

— Мама, а доктор был?

— Был… два раза.

— И что?

— Говорит, редкостный случай. Может пройти, а может — и нет. А если не пройдет… Это же значит всю жизнь мучиться с… — Она чуть не плачет. — Вставай, наконец!

— Теперь у нас в семье есть своя достопримечательность, — насмешливо и в то же время серьезно говорит сын. — Теперь и нам есть чем гордиться.

— Мама, — внезапно ахает дочь, уставясь на отцовскую руку. — Как же мы теперь поедем на море?

— Всем за стол! — командует, разозлившись, жена.

Садятся обедать.

Ест один Дрымбэ.

Остальные завороженно наблюдают за ним.

Ему приходится действовать одной рукой. Он подносит ко рту ломоть хлеба, откусывает, кладет хлеб на стол, берет ложку, погружает ее в борщ, подносит ко рту, откладывает ложку, берет хлеб, кусает, кладет на стол, берет щепоть соли…

— Господи! — Жена заливается слезами, но все же справляется с собой: — Доктор рекомендовал ему не волноваться, так что возьмите себя в руки… — Она прикусывает губу. — Извини, дорогой, я не хотела тебя обидеть… Берегите отца, дети. Вот поедем на море и…

— Никуда я не поеду! — взвивается Дрымбэ.

— Ничего, — успокоительно говорит она, словно не замечая его тона. — Завтра начнем гимнастику, прогулки и так далее… Доктор еще рекомендовал обтирания… Дайте отцу хлеба, черт вас возьми!

Мальчик хватает кусок хлеба и вставляет в окаменевшую руку Дрымбэ. Тот как будто по видит этого. Хлебает ложкой борщ, а хлеб остается наверху.

Несколько нелепых мгновений.

Мать взрывается:

— Как ты смеешь издеваться над больным отцом?!

Она вырывает хлеб из окаменевшей руки, забирает ложку из здоровой и вставляет вместо нее хлеб.

— Ешь, дорогой, не расстраивайся. Я уверена, что все кончится хорошо. Море тебя исцелит… Не зря же все стремятся туда…

Дрымбэ взбешен:

— Я же сказал, что не поеду на море!

Его рука внезапно опускается, и он бешено накидывается на еду. В одной руке хлеб, в другой ложка. Все застывают в изумлении, и только он сам ничего не замечает.

— Что?! — вдруг ахает он.

Хлеб летит в сторону. Рука вздергивается снова и снова каменеет.

Дети и жена переглядываются: в самом деле было это или почудилось? Нет, невероятно.

— Не спорь, — уговаривает жена. — Море лечит все. А если ты еще будешь регулярно заниматься гимнастикой…

— К черту! — взрывается Дрымбэ. — Дайте хлеба!

— Ты что? — удивляется жена. — Стесняешься? Хочешь, я тоже буду так ходить?

— Бедная я, — вздыхает дочь. — У всех отцы как отцы, а у меня… Имейте в виду, если мы не поедем на море, я убегу из дому!

— Не слушай никого, папка, — утешает сын. — Ты мне и такой нравишься. Дрымбэ — Железная Рука. Приходи к нам в школу — мы планируем встречи с интересными людьми. Такого отца ни у кого больше нет… Придешь, выступишь, а?

— Убегу! — грозит дочь. — Вот увидите!

— Ты меня не пугай! — сердится жена. — У твоего отца производственная травма. А виноваты, в сущности, вы сами. Он бы, может, давно ушел на творческую работу, если б… Джинсы тебе нужны? Сапоги требуешь? А на какие шиши… Доел, дорогой? Заканчивай, и пойдем на прогулку прямо сегодня. Я сейчас оденусь.

Дрымбэ только вздыхает.

— Э-хе-хе…

— «Э-хе-хе»! — передразнивает жена. — Я не Митителу, понял? Если я за тебя возьмусь… Что же, без моря оставаться из-за тебя? Вставай, хватит трескать! В твоем состоянии вредно полнеть… Ты готов?

— Я на все готов…

Дрымбэ стоит посреди двора с поднятой рукой, а жена чуть поодаль болтает с соседкой. Он их разговора не слышит, но догадывается, что речь идет о нем. Соседка соболезнующе кивает, время от времени поглядывая на Дрымбэ.

— …Только чудом я не осталась вдовой, — в который раз повторяет жена. — Его выдвинули к награждению… У них в институте четыреста ученых, но только моего мужа сочли достойным участвовать в опыте…

В каком еще опыте? Что она болтает? Дрымбэ не находит себе места от неловкости. Как можно нести такую ересь?

Приятельницы обмениваются наконец прощальным поцелуем, и жена, вдохновленная собственным враньем, возвращается к Дрымбэ с витающей на устах улыбкой. Она подхватывает его под здоровую руку и поднимает свою — в знак солидарности.

— Пойдем, дорогой…

— Не смей! — сердится Дрымбэ.

— О чем ты, мое сокровище? — она, кажется, действительно не понимает, почему он сердится.

— Опусти руку!

— Но я из солидарности… чтобы тебе не было так одиноко! — она обнимает его за талию и тянет, тянет руку вверх!

— Прекрати, повторяю! — глухо рычит Дрымбэ.

— Что с вами такое? — изнывает от любопытства встречная знакомая.

Жена охотно оставляет Дрымбэ и начинает рассказывать:

— Он буквально вытащил ребенка из-под колес! Если бы вы знали, как благодарили родители… Представляете, единственное дитя!

— Дитя? Девочка или мальчик?

— Девочка… Или нет, мальчик! На скрипке играет… Цветы нам принесли, деньги пытались всучить… Но вы же знаете — мы люди простые, скромные, не то что некоторые…

— А он?

— Кто?

— Ну, он!..

— Да кто же?

— Ну, который спас…

— А! Так это же мой муж и есть… Вот он!

— Где?

Действительно, Дрымбэ исчез. Сбежал. Он несется по улице, задрав руку, а за ним едет по дороге трехколесная инвалидная машина. Хозяин одной рукой держит руль, а другой — костыль и пытается, не вылезая из кабины, достать Дрымбэ костылем.

— «Хайль Гитлер», да? Держись, недобиток, держись, реваншист! Я тебе покажу «хайль»!

— Умоляю вас… — Дрымбэ не знает, куда и деваться. — Я в своем роде тоже инвалид.

— Врешь! Слишком молод!.. Стой, симулянт! Сейчас будешь настоящим инвалидом!

К счастью, появляется жена Дрымбэ.

— Знаешь, — говорит она, запыхавшись, когда им удается свернуть в проходной двор, — теперь-то уж поздно, а в принципе… чем брать машину из проката, лучше вытребовать для тебя такую же трехколесную… как для инвалида труда.

Супруги на стадионе.

— Раз-два, раз-два! — командует жена, заставляя Дрымбэ прыгать то на одной ножке, то на другой.

Дрымбэ старается, но с поднятой рукой особо не попрыгаешь.

— Все зря, — бормочет он.

Однако жена полна оптимизма:

— Давай веревку!

— Не поможет… — вздыхает Дрымбэ.

— Ложись, не болтай!

Дрымбэ ложится на газон.

Она привязывает конец веревки к его руке и, упираясь ногой в грудь мужа, тянет веревку рывками:

— Напряги живот, не расслабляйся!

— Да я не расслабляюсь!

— А я говорю, расслабляешься!

Тянет-потянет…

— Оторвешь! — молит о пощаде Дрымбэ. — Поломаешь!

— Оторву, так не поломаю, а поломаю, так не оторву, — пыхтит она.

Веревка лопается. Жена летит кувырком.

Дрымбэ с невольным уважением осматривает свою несгибаемую руку.

Дети носят вещи, а жена укладывает их в машину. Дрымбэ стоит рядом с поднятой рукой. Для виду она перевязана бинтами.

— Все будет хорошо, — говорит машинально жена, задумавшись над стопкой тарелок. — Море есть море…

Она явно устала от повторений и уговоров.

— Но я не доведу машину до моря!

— Доведешь, ничего… поедем потихоньку, с остановками. Не доедем за день — доедем за два. Детям нужно солнце, да и для твоей руки йод очень полезен. Море и мертвого поднимет на ноги, не то что…

— Не знаю, как вы, а я умру со стыда! — дочь с трудом подтаскивает к машине чемодан и идет за другим.

Сын не согласен с ней:

— А мне даже нравится! На нас все смотреть будут, внимание обращать…

— А почему ты должна стыдиться родного отца?! — взъедается жена. — Ну и что, если у него рука? Другие и вовсе…

— Баста! Не поеду! — объявляет вконец расстроенный Дрымбэ, усаживаясь на чемодан. Рука торчит.

— Знаешь что… — жена оборачивается к нему. — Всякому терпению есть пределы… Сынок, сбегай за папиными плавками, они на балконе!.. Пойми, дорогой, надо слушаться доктора: море творит чудеса… соль, солнце, лечебная грязь, чистый воздух… Митителу но узнает тебя, когда ты вернешься.

— Не смей напоминать мне о Митителу!

— А почему шепотом? Неужели ты еще боишься его? У тебя больничный!

— Если я утону в море, не говорите потом…

— Еще раз напоминаю тебе, что сказал доктор: надо беречь нервы, иначе ты никогда не поправишься. Твоя болезнь — от нервов, не забывай.

— Едем, наконец, или нет? — Дрымбэ вскакивает с чемодана и ныряет в машину, неся руку впереди, как реликвию. Руки, естественно, не видно, и вдруг — подумать только! — она возникает над крышей машины, скользнув в специально проделанную дыру. Расступись, народ, Дрымбэ едет!

— Может, флажок вставим, — предлагает сын. — Чего ей зря простаивать?..

Пляж.

Народ толпится вокруг несчастного Дрымбэ.

— Вы только гляньте, люди, что делается!

Хохот стоит немыслимый.

— Этот если утонет, искать недолго — рука снаружи останется!

— Нет, он море мерить приехал!

— Спорим, такой родился!..

Что делать? Дрымбэ угрюмо садится на песок. Неподалеку замечает прелестную девушку в бикини, неотрывно глядящую на него. Она поднимается, стряхивает песок и, неторопливо покачивая бедрами, уходит в море. Дрымбэ, хоть он и несчастен, не может глаз от нее отвести: до колена — две свирели, выше — две птицы, стан — словно сам господь его лепил! В былые бы годы Дрымбэ, пожалуй…

Купающаяся жена что-то кричит ему, машет руками, но он не слышит и не видит — он смотрит дальше, туда, где поплавком качается на волнах белая головка. Ее взгляд! Как она красноречиво смотрела!..

Но, может быть, думает он, эта фея только издевается надо мной? Она молода, красива, наконец, здорова, а я…

Возвращаются из моря жена, дочь и сын. Семья в полном составе.

Девушка выходит из воды, как Венера, но не та, Милосская, безрукая, а настоящая Венера Анадиомена. Пеннорожденная. Жемчужные капли катятся по ее загорелому телу, по животу, по ногам. Синие, как море, глаза устремлены на Дрымбэ. Она опускается на песок и, прикрыв голову рукой, словно крылом, снова смотрит на Дрымбэ из-под локтя.

— Ах, если б вы знали нашу историю… — обращается к ней супруга Дрымбэ. Ох, и нашла же кому жаловаться на свою долю!

Девушка внимательно слушает, кивает, а сама поглядывает на нашего героя: дескать, правду ли рассказывает твоя жена? Неужели все это могло случиться, и не в сказке, а в жизни?

А что он может ответить? Он помалкивает.

— …Добрый, как хлеб, смирный, безответный, а между тем редкостный специалист в своей области… такими дорожить надо, а не бросаться…

На пляже появляются двое «коллег» Дрымбэ. Их, видать, поразила та же таинственная болезнь — симптом голосования. Оба, как нарочно, подходят и усаживаются рядом, уставив одинокие руки в небо. Жена Дрымбэ не выдерживает.

— Убирайтесь вон! — визгливо кричит она. — И чтоб я вас не видела рядом с моим мужем! Зарубите себе на носу, он не такой, как вы! Он дерзкий, он смелый!

«Коллеги» смущенно удаляются, а жена Дрымбэ, проводив их презрительным взглядом, как ни в чем не бывало садится на песок и продолжает рассказ:

— Вы посмотрите на него… отзывчивый, чуткий, принципиальный… Простите, что я отнимаю у вас драгоценное время, но мне кажется, что вы, как никто, понимаете мои страдания…

Под этой фразой Дрымбэ подписался бы обеими руками… если бы мог.

Да, я все-все понимаю, говорят глаза девушки, устремленные прямо в его душу. Не сама ли она — душа его?

— …Вот только слабохарактерный… — вздыхает жена.

— Уезжаю! Не могу больше! — девушка неожиданно вскакивает, бросается к своей машине. — Не могу, не хочу и не буду!

Она накидывает халатик, садится за руль и срывает машину с места. Но какой взгляд, какой пламенный взгляд она посылает перед этим бедному Дрымбэ!

Уехала.

Семья ошеломлена.

Глаза у Дрымбэ загораются, и он медленно поднимается на ноги.

Дрымбэ гонит машину так, что временами она не едет, а летит. Ветер отгибает назад торчащую над кузовом руку. Но Дрымбэ и одной рукой вытворяет чудеса — чудеса вождения!

— Не понимаю, что с тобой случилось? — сетует жена. — Вот так, вдруг, ни с того ни с сего…

— Не-ет! — Дрымбэ яростно скрежещет зубами и только ахает, когда машина подскакивает на ухабе. — Не вдруг!.. Я ему все выскажу! Думаешь, я не знаю, как он называет меня за глаза?! Мамалыга — вот как!.. Подожди же, товарищ Митителу!

— Папа, а когда ты ему все выскажешь, мы вернемся на море? — интересуется расстроенная дочь.

— Молчи! — одергивает ее мать. — Он столько лет собирался с духом, чтобы бросить правду в лицо этому монстру Митителу… Мне очень интересно, что ты ему скажешь. Гони! И знай, что я верю в тебя!

— Верь! — Дрымбэ выжимает акселератор до предела.

К морю они ехали один день и одну ночь. Обратный путь совершается за несколько часов. Уже по одному этому обстоятельству можно судить, в каком градусе кипения находится Дрымбэ, в каких душевных глубинах совершаются катаклизмы, потрясающие его жалкую душу.

Он тормозит у парадного входа института. Выскакивает из машины.

— Может, мне все-таки пойти с тобой? — спрашивает, волнуясь, жена.

— Сам разберусь! — он оглушительно хлопает дверцей, вихрем взлетает на ступени и исчезает среди колонн.

— Вот такими и вы должны быть в жизни… — жена не теряет зря время, пользуясь случаем преподать детям урок. — Вы можете гордиться своим отцом. Он — Человек с большой буквы. Берите с него пример на каждом шагу!

Наверно, приятно было бы Дрымбэ слышать эти слова, но он уже далеко, уже штурмом взял лестницы и бежит по коридору, разбивая вытянутой рукой потолочные плафоны. Звон, дребезг! Вслед за ним с грохотом распахиваются двери, работники института потрясенно провожают его глазами… его — и его руку, грозно занесенную над головой. Она черна от дорожной пыли, от накопившейся в ней ярости. Ладонь сжата в кулак!

— Где он?! — ревет Дрымбэ, как разъяренный тур, врываясь в роскошный кабинет товарища Митителу.

Хозяин кабинета не успевает даже сообразить, что происходит, когда кулак Дрымбэ, словно пневматический молот, обрушивается на его стол. Потом становится тихо, так тихо, что товарищ Митителу поднимает наконец глаза…

Жена и дети уже тревожатся.

На их лицах — гордость и ожидание.

— Папа идет! — вскакивает сын.

— Ой!

Дрымбэ появляется на ступенях.

Лицо у него еще более несчастное, чем прежде.

Обе руки подняты.

Обе.

Единственная мысль, которая в этот миг бродит в голове его жены, проста, как мычание: придется пробить еще одну дырку в крыше машины.