Деревянная пушка

ВСТРЕЧА Рассказ

Заглядывает дед Кондур под кровать, но и под кроватью не видно протеза.

Ни под кроватью и ни в каком другом месте.

Уже не говоря о том, что протезом дед называет для важности обыкновенную деревянную ногу — деревяшку, стянутую в верхней части прочным стальным кольцом.

Вот ее, деревяшки-то, и не видно.

Дед, естественно, злится:

— Пионерия, туды ее растуды…

Его шумная возня, пыхтенье и проклятия достигают ушей жены — бабки Ольги, хлопочущей во дворе.

— Что еще не слава богу? — заглядывает она в окно.

— Где нога? Куда дела?

— А разве нет ее?

— Как же ей быть, ворона ты этакая, если кругом пионеры шастают? Опять, наверно, в металлолом сдавать понесли…

Бабкины ясные глаза затуманиваются:

— Когда ж они, сорванцы, успели? Я всю дорогу со двора не схожу…

Старик безнадежно машет рукой, надолго закашливается, потом задает новый вопрос:

— Чего сельсоветовский сторож искал?

— Сторож? — прикидывается бабка.

— Ты разве не с Никанором у ворот разговаривала?

— С ним… Сказал, чтобы ты сей же час шел в сельсовет.

— А что ж ты молчала?

— Вот… говорю.

Дед Кондур вздыхает и снова меняет тему. Нравится ему поддразнивать старуху: когда она сердится, ее взор становится молодым, быстрым, блестящим.

— Протез проворонила — костыль неси!

Кондур торопливо натягивает штаны, меж тем как бабка Ольга исчезает в сарае и через минуту снова возникает у окна:

— Этот?

— Что ж ты мне грабли притащила? Я с ними на люди не покажусь… Знаешь, какой давай? Тот, черный, лакированный, с разводами…

— Это который же? — бабка делает вид, что не помнит.

— Эх!.. Кишиневский!

— А-а…

Игра заканчивается ко взаимному удовольствию. Бабка отправляется в дальнюю комнату за прекрасно знакомым ей черным костылем.

На фронте, перед самой победой, Кондур потерял ногу, но, пережив печаль, скоро приноровился к деревяшке. Шло бы все ладно, если б не открылась и не потекла плохо зарубцевавшаяся рана. Его отвезли в Кишинев и лечили месяца три. Как говорил сам дед, гнилую кровь выпустили, а залили молодую, свежую. Опять запрыгал Кондур. А при выписке доктора подарили ему этот самый черный костыль — на добрую память. Потом ему довелось получить еще несколько таких подарков: от тестя, от правления колхоза — за добросовестную работу, да и у самого, слава богу, золотые руки, — но все же кишиневский дар так и остался самым любимым…

— Знаешь, — подает голос бабка Ольга из дальней комнаты, — сдается мне, эти пионеры и здесь шныряли… как сквозь пол провалился!

— Ищи, ищи…

— Есть, нашла!

Всякий раз, когда деда Кондура вызывают в сельсовет, это для него настоящий праздник. Первое — хороший случай людей увидеть: ведь не станет старый инвалид шататься по селу без дела. Второе — он знает, что если уж вызвали, то не зря, а на радость. Других как вызывают? У одного сын набезобразничал, у другого ворота который год не крашены, третьему втык делают, чтобы не скармливал колхозное сено персональной корове. А вот он, дед, всегда возвращается из сельсовета веселый. Как-то вручили ему там сразу две медали: одну — за Кенигсберг, а другую — за Вену. Все правильно: брал Кондур и Вену, и Кенигсберг, только под Веной был ранен и отправлен в тыл, и много, много лет искали его награды. Есть чем гордиться старику — пусть все видят, каким орлом он был в молодости!..

— Погладь мне, Ольгуца, белую сорочку, — просит старик.

— А галстук? — спрашивает она по привычке, хотя успела уже погладить и то и другое.

— Само собой!

Дед Кондур не торопясь бреется, стирает остатки пены влажным полотенцем, надевает белую сорочку, повязывает галстук, еще раз оглядывает себя в зеркале и, твердо опираясь на костыль, отправляется в путь.

Шкандыбает он по дороге с улыбкой на лице, великодушной и мужественной. С ним, понятное дело, все здороваются.

— Благодарствую, — отзывается он на робкое приветствие пятилетней девчушки.

— Вот не дают покоя! — делает он озабоченный вид в ответ на чей-то вопрос из-за ограды. — Опять в сельсовет вызвали! Нужно, стало быть…

— Еще одну медаль дадут! — предполагает кто-то.

— Дадут — значит, заслужил…

Дед Кондур все с той же улыбкой скачет дальше.

Погода дивная, встречные веселы и ласковы, и только одно отравляет радость старика: все реже выпадают ему такие удачные дни, все чаще напоминает о себе старая рана, годы берут свое, и кто знает, не так уж далек, наверно, тот час, когда у него уже не хватит сил выйти из дома… Но нет, если не поддаваться, он еще поживет!

Интересно, думает старый Кондур, неужели и впрямь еще одну медаль дадут? Или, может быть, опять поручат провести беседу со школьниками? Это бы тоже неплохо. Дети любят послушать всякие военные истории, а ему, деду, только того и надо: хлебом не корми — дай поговорить, вспомнить былое. Что ж, он кстати и приоделся. Кондур проверяет, все ли у него застегнуто, поправляет галстук — пусть знает пионерия, что и старые гвардейцы еще хоть куда!.. Тут лицо старика омрачается: он вспоминает, что опять пионеры стащили его ногу, хотя металла там на грош. В прошлый раз он с трудом отыскал свою деревяшку в груде железного лома, набросанной посреди школьного двора. А найдет ли теперь? Вдруг машина уже увезла утиль в район? Тогда пиши пропало! Кондур твердо решает: если его бросят на пятиклассников, он пожалуется учителю. Неужели, кроме его ноги, нет в колхозе бросового железа? Вон сеялка за гаражом который год ржавеет!..

Председатель слышит стук костыля на ступенях и выходит навстречу старику:

— Тяжело, дед Кондур?

— Тяжело, сынок… да ведь надо!

— А где твой протез? — удивляется председатель, протягивая ветерану крепкую руку.

— Дома остался… — Кондур не хочет беспокоить председателя пустяками. В конце концов, дети есть дети, они без баловства не могут.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, старик переводит дух и здоровается:

— Добрый день, товарищ председатель.

— Здравствуй, здравствуй…

— Погодка, я говорю, хороша.

— Погодка-то хороша, а душа неспокойна… Заходи! — председатель открывает перед ним дверь кабинета.

— Случилось что-то? — Сердце старика сжимается: никогда еще так его не встречали. Бывало, председатель с крыльца кричал, улыбаясь, о том, какая радость его ждет. А нынче хмурится, глядит в сторону…

— Случилось, дед! — председатель бросается в кресло, расстегивает ворот. — Садись, в ногах правды нету.

— Что ж такое?

— Гости к тебе едут.

— Гости?! — старик теряется: некому у него гостевать. Родных почитай что совсем не осталось, а знакомые все здесь, в селе. Живут, правда, за Байкалом племянники жены, но у них семьи, дети… вряд ли когда соберутся навестить тетку. А если б и собрались, то не стали бы извещать председателя.

— Гости? Какие гости?

— Зарубежные! — бухает председатель и в упор смотрит на деда.

— Зарубежные?

— А что, разве нет у тебя там никого?

— Откуда? — волнуется Кондур. Непонятно почему, но не нравится ему сегодняшний вызов.

— Сиди… Фамилия Штефырц ничего тебе не говорит?

— Штефырц? — старик хмурится, напрягает память, и вдруг лицо его светлеет: — Ионикэ?

— Вот именно. Ионикэ Штефырц. Знаешь такого?

— Ну как же! Друзья были…

— Вот он к тебе и едет в гости.

— Друзья были, — повторяет Кондур, — из одной миски суп хлебали, вместе к девушкам хаживали… Надо же! Подумать только — живой! А я-то его за упокой души поминал. Спасибо, товарищ председатель. Пойду старухе скажу, чтобы готовилась.

— Погоди…

— Так вроде все понял.

— Погоди, говорю! Обрадовался!.. Ты вот что… ты его хорошо знаешь?

— Так это же Ионикэ Штефырц, наш односельчанин! Он жил здесь, рядом со мной…

— Именно что жил… А теперь он гражданин другой страны, хотя и дружественной. Об этом ты подумал? С чего вдруг ему приспичило сюда приезжать?

Председатель ждет ответа, старик, однако, сидит разинув рот. Постой-постой… Кондур начинает понимать, что приезд друга детства — это если и радость, то какая-то ущербная. Действительно, Ионикэ Штефырц родился и вырос здесь, но с первого же дня войны он оказался по ту сторону Прута — за границей.

— Ты не торопись, — продолжает председатель, — надо все это обмозговать. Момент политический, ясно! Да, он твой земляк, но, с другой стороны, служил в армии Антонеску, воевал против нас. С третьей стороны, ты — советский подданный, а он какой-никакой, а иностранец. Значит, надо выдержать марку. Сумеешь?

— В каком смысле?

— Во всех смыслах.

— Что же, не принимать мне его?

— Как не примешь? — вздыхает председатель. — Он гость, он друг, только… словом, держи ушки на макушке. Может, вам переводчика дадут… тогда легче.

— Зачем переводчика?

— Ну как же… раз иностранец, положен переводчик.

— Так ведь он наш…

— Наш? Такой же наш, как я ихний… Вот что, дед: надо обдумать, как мы его примем. Ясно, стол выставишь, да не шаляй-валяй, а такой, чтобы у него слюнки потекли. Если что, колхоз поможет. Вино, конечно, обязательно, только немного. Водки ни-ни, а уж самогону — не дай бог! И, главное, без лишних разговоров. Черт его знает, может, он какую тайну выведывать приехал… Выпивайте, закусывайте, пойте… Нет, стой! Петь, пожалуй, не надо. Спьяна еще черт знает что запоешь! Скажи, ты хоть в лицо его помнишь?

— Вроде помню… да ведь столько лет прошло.

— Да, время, время… А давай закатим ему пир на весь мир! Пусть поймет, что потерял, пусть припомнит вкус нашего хлеба. Хлеб, надеюсь, будет?

— То есть как? — обижается старик. — Мы не нищие…

— Прости, оговорился. Я имею в виду домашний.

— Скажу Ольгуце — испечет.

— Отлично! Что там еще? Ветчины, брынзы… пару кур зажарите, огурцы, помидоры, само собой… чтобы все было чин чинарем!

— А он надолго? — спрашивает дед.

— Не знаю. Хлопоты только с ними. Моя бы воля, я б его встретил на околице с оркестром, да тут же и назад завернул. Нет, думаю, ненадолго. Он тут с делегацией, их куда-то на Урал возили, а на обратном пути он попросился заглянуть домой… то есть — тьфу! — не домой, а к нам в село. Конкретно — к тебе в гости.

— Так…

— Словом, дед, держи хвост морковкой, медали надень, но в подробности не вдавайся. И старуху предупреди, чтобы не болтала лишнего: бабы — народ языкатый, невыдержанный… Все! Понял, дед, что от тебя требуется? Тогда иди, а то еще раз повторять сил нет, я и так весь в поту…

Встречающие собрались у въезда в село, возбужденные, празднично одетые, и терпеливо ждут, что вот-вот вынырнет из бездны прожитых лет нежданно-негаданно воскресший Ионикэ Штефырц. Все почему-то стесняются говорить в полный голос, а предпочитают перешептываться, как на похоронах. Народу сошлось много: кому не любопытно посмотреть на Ионикэ, на того самого Ионикэ, который родился здесь, в этом селе, а теперь живет за Прутом, в другой державе. Кое-кто из стариков еще помнит его, а деду Кондуру он был в свое время самым близким человеком. Дружили — не разлей водой! Не все, конечно, знают, что они, Ионикэ с Кондуром, ухаживали за одной и той же девушкой… и та незапамятных лет девушка тоже присутствует здесь… это бабка Ольгуца, жена Кондура. Такая вот ситуация.

— Поправь платок! — ревниво шепчет старик и, не дожидаясь, пока бабка исполнит приказание, сам, зажав костыль под мышкой, начинает поправлять платок.

— Оставь, — стесняется Ольгуца, — люди смотрят… Я сама!

— «Сама»!.. Не могла взять шелковый, голубой?

— Ладно тебе… и этот хорош. Ты мне лучше скажи, на чем он приедет?

Дед растерянно пожимает плечами:

— Тебе не все равно?

— Интересно же…

— Товарищ председатель, на чем он приедет?

— Не знаю, не знаю, — бормочет председатель, сжимая в руке букет цветов и перекладывая его в другую руку. — Мне сказано: встретить на высоте, а насчет прочего указаний не было… Может, на «Волге», а может, и на «Чайке»… Постой, вдруг в самом деле на станцию надо было? Вот черт! Ион!

Ион — шофер председателя.

— Я здесь!

— А машина где?

— Туточки!

— Заводи!.. Беда с этими гостями! Вдруг он на станции ждет?

Председатель залезает в машину:

— Если что — я мигом!

Да, время, время… много воды утекло. И что всего поразительней, Ольгуца ни тогда не знала, ни сейчас толком не ведает, с которым из двоих должна была повязать ее судьба. Они приходили всегда вместе, оба звали ее на танцы, оба умели сплясать с ней так, что все замирали, глядя на кружащуюся пару. И только он, Кондур, помнит, что был — страшно представить! — равнодушен к Ольгуце и всюду сопровождал Ионикэ только ради компании. А Ионикэ был влюблен до безумия, только мучился от стеснительности и косноязычия, тогда как он, Кондур, считался парнем бойким, ухватистым, девичьей зазнобой. Отец Ольгуцы был одинаково приветлив с обоими, потому что знал, что хоть оба и бедняки, а трудиться будут на совесть… семья — дело серьезное. Короче, он со спокойной душой позволял им уводить Ольгуцу на танцы и допоздна с ней гулять… Знал, что время рассудит по-своему.

— Нет его на станции! — председатель, донельзя озабоченный, хлопает дверцей машины. Он растерян и как будто ждет совета.

— В район позвонить? — предлагает шофер.

Это предложение еще больше пугает председателя:

— Спятил? Как мы им скажем, что его до сих пор нет, если он давно должен быть здесь?..

— Здравствуйте, люди добрые! — перед собравшимися словно из-под земли вырастает невысокий чернявый человечек с маленьким саквояжем в руке. — Это я, Ионикэ Штефырц…

Он снимает шляпу и низко кланяется.

— Ионикэ! — подается вперед Кондур.

— Кондур?! — Ионикэ роняет в пыль свой щегольской саквояж и шляпу с перышком.

Кондур раскрывает ему объятья, но вдруг оглядывается на председателя и ковыляет дальше, чопорно сложив руку лодочкой. Оторопевший гость глядит на него во все глаза.

Кондур еще больше теряется. Он останавливается, что-то мешкает, возится с костылем.

Все растерянны, всем неловко. Председатель багровеет и бросается спасать ситуацию.

— Улыбайся! — свистящим шепотом приказывает он Кондуру. — Улыбайся же!..

Но старики стоят как оцепенелые.

Председатель подталкивает к гостю двух девушек в национальных костюмах:

— Цветы! Цветы вручайте!

Заминка длится, и председателю ничего не остается другого, как спросить Ионикэ самым радушным тоном:

— Вы, я извиняюсь, где были? Я машину посылал…

Гость поднимает саквояж, отряхивает шляпу.

— Что-то не так?.. Мне захотелось пройтись пешком.

— Да-да, воспоминания детства… — председатель старается сохранить на лице улыбку. — Но на дороге я вас не видел.

— Жарко, — объясняет Ионикэ, искоса поглядывая на деда Кондура. — Я подался через лесополосу, там тень. Но это ничего, правда?

Председатель разводит руками: что, мол, взять с иностранца, всегда у них какие-то причуды. Что ж, пора приступать к следующему пункту процедуры.

— Дедушка Кондур, тетушка Ольгуца! — он укоризненно качает головой. — Что же вы стоите? Может быть, пригласите нас к себе?..

— Ой, растерялась! — тетушка Ольгуца краснеет, как в молодости. — Конечно же! Пойдемте, гости дорогие!

Ионикэ Штефырц останавливается как вкопанный:

— Ольгуца! Ты тоже пришла! Ты жива!..

— Кха! — подает голос дед Кондур, получив от председателя легкий тычок. — Добро пожаловать, уважаемый… как тебя… товарищ Ионикэ!

Кто бы мог предполагать, что дед Кондур окажется столь искушенным в обращении с иностранцами? Он до того сдержан, а лучше сказать — заморожен, что председатель считает своим долгом внести в течение приема струйку неофициальности. Он расстегивает еще одну пуговицу на рубашке и молодецки машет рукой:

— Эх, гулять так гулять! Налей-ка и мне, дед Кондур! — Председатель залпом опорожняет стакан и зовет любопытных, толпящихся за дверью и окнами: — Входите, можно! Только, — он в шутку грозит пальцем, — чтобы все было на уровне!

— Да мы только посмотрим на него! — смеется какая-то молодуха. — Не съедим же!

Стол — не стол, а рог изобилия. Тем не менее бабка Ольгуца — видать, расстаралась накануне — приносит все новые и новые блюда. Народ смеется, шутит, один дед Кондур невесел, и не оттого, чтобы он был слишком напуган наставлениями бдительного председателя, а оттого, что ему как-то изнутри неспокойно: почему они, неразлучные друзья детства и юности, сидят и смотрят друг на друга как чужие? Нет, дед не куксится, он ведет себя прилично, подливает гостю вина, накладывает кушанья на тарелку, даже пытается шутить, потом надолго замолкает и вдруг спрашивает — громко и в упор:

— Скажи, Ионикэ, чего тебе не хватало? Зачем ты удрал тогда из нашего села? Погляди, как мы живем! Или хлеб у нас нехорош? Или вино горчит?

— Нет, вино хорошее, Кондур, — качает головой Ионикэ Штефырц.

— Хорошее?! Да такого просто нигде не найдешь!

— Но есть и у меня хорошее вино.

— К черту! — дед сердито стучит костылем об пол: то ли захмелел, то ли другая тому причина. — Зачем же сюда пожаловал? Пил бы свое…

— Я приехал с тобой повидаться, Кондур. Вспомнил и… затосковал.

— Затосковал?! — Кондур вскакивает. — Это с тоски ты стрелял в меня на войне?

— Кондур! — бабка Ольгуца кидается к мужу. Она тем более боится за него, что председатель некстати потерял дар речи и стоит весь побелевший в ожидании международного скандала.

— Шестьдесят пять лет Кондур! — отпихивает жену старик и, злобно щурясь, глядит на гостя. — Стрелял ведь, правда?

— Кондур, постыдись, нельзя так…

— Молчать, баба! — не находит себе места дед. — Стрелял?!

— Все тогда стреляли… — пытается разрядить обстановку кто-то из сидящих за столом, сосед или кум Кондура. — Время такое было, что нельзя не стрелять.

— А ты помалкивай! — обрушивается Кондур на непрошеного миротворца. — Стреляли… только в разные стороны! Это мой дом, и я желаю знать… Ну да ладно… — Он внезапно сникает и начинает разливать вино по стаканам. — Пей, Ионикэ, мне не жалко. Пейте, товарищ председатель: такого вина уже не делают ни у нас, ни у них…

Гость отодвигает стакан ребром ладони:

— Ты спрашивал, Кондур, зачем я бежал отсюда? Сказать тебе?

— А скажи!

— Да ведь я не бежал вовсе! Ты же знаешь, я к деду поехал… они жили на той стороне.

— Ну и что? — не сдается Кондур.

— А то… Граница закрылась, меня мобилизовали, а там и война началась. Но я не бежал.

— А кто бежал? Кто предал? Я?

— Каждый остался там, где его застало время. Я — на том берегу, ты…

— Но ведь ты здесь родился!

— Да, здесь. Разве это моя вина или заслуга?

— Скажи, Ионикэ, — вмешивается бабка Ольгуца, — у тебя жена, дети есть?

— У меня давно внуки, Ольгуца. А жена…

— Умерла?! — ахает какая-то из женщин.

— Что пристали к человеку? — возвышает голос Кондур и поднимает стакан. — Может, ему неохота вспоминать прошлое. Не говори им ничего, Ионикэ!

— Отчего же… могу сказать. Жена меня давно бросила. Но я не жалуюсь, живу один…

— Эх, друг! — на глазах у деда Кондура выступают слезы. — Если б ты тогда не бежал! Если бы…

— Я не бежал! — упрямо повторяет Ионикэ. — Сколько можно объяснять… Подвинься ближе, я расскажу…

— Не надо! — пробуждается от летаргии председатель. — Нечего вам, старикам, шептаться. Лучше пойте!

Все переглядываются. Кондур не верит своим ушам.

— А можно? — переспрашивает он на всякий случай.

— Можно! Песня сближает народы! Чем глупости болтать…

Неизвестно, кто завел песню, но вот уже поют все:

Поют все — и те, кому еще до старости далеко, и те, кому поближе, и заграничный гость. Сам председатель подпевает.

Вдруг дед Кондур обрывает песню:

— Но как, Ионикэ, мог ты в меня стрелять? Ведь первым другом был!.. С фрицами заодно, да?

— А у тебя, Кондур, за что медали? — вспыхивает Ионикэ. — Я-то был другом, а ты? Ольгуца…

— Молчать! — Кондур пытается подняться, но падает на стул.

Песня нарастает, песня заглушает его неправедный гнев:

— Эх, Ионикэ! Остался я без ноги!.. — дед хлопает ладонью по культе. — Узнаёшь Ольгуцу?

— Узнаю, — кивает Ионикэ. — Она почти такая же, как была. Особенно глаза… Не сердитесь, Кондур, я рад за вас. Она тебя любит…

— Четырех гайдуков мне родила! — бахвалится захмелевший дед. — Четырех орлов!

Ионикэ обнимает его за плечи:

— И у меня четверо было бы…

За столом уже завели новую песню, кое-кто опять прикладывается к стаканчику, а бывшие друзья смотрят друг на друга и молчат.

Как я мечтал увидеть тебя, старик…

А я-то! Но я не знал, что ты жив…

— Пойте, не молчите! — кричит им давешняя молодуха. — От молчания сердце разрывается. Пойте!

И снова собрался народ на околице, теперь — на проводы. Председатель мучится головной болью, к тому же накопилась куча текущих дел, и самое главное для него — поскорее завершить прием.

— Пионеры здесь? — оторопело спрашивает он, хотя прямо перед ним выстроился целый пионерский отряд в парадной форме, с цветами.

— Давно готовы! — отвечает вожатая. — Петь будем?

— Обязательно! Только… что-нибудь новое, без фольклора.

Людей еще больше, чем накануне. Пришли те, кто был вчера у Кондура, и все, кто не решился напроситься в гости. А вот показались и герои дня — Ионикэ Штефырц, Кондур, бабка Ольгуца с огромным букетом. Кондур держит в свободной руке полегчавший саквояж Ионикэ, но, завидев председателя, торопливо отдает его хозяину. Дед не слишком хорошо помнит вчерашний вечер и боится, не наговорил ли чего лишнего. Сначала вроде все было чин чинарем, а дальше?.. Он с тревожным вопросом в глазах посматривает на гостя, на Ольгуцу.

— От души благодарю! — Ионикэ жмет руку председателю и всем стоящим рядом — бывшим своим землякам.

Председатель делает знак вожатой.

— Приезжайте к нам еще! — хором кричат пионеры и запевают дружно, но нестройно.

Что-то не то было, мучится дед Кондур. Вчера было или сегодня, сейчас?

— Спасибо, Ольгуца… — Ионикэ принимает у бабки цветы, целует ее высохшую морщинистую руку и поворачивается наконец к Кондуру: — Ну… — Он обнимает и целует друга.

Сердце Кондура готово выскочить из груди. Он тоже прижимает к себе Ионикэ, а все косится глазом на председателя. Но тот, кажется, не замечает его, склонился к шоферу и дает указания.

— Не знаю, Кондур, свидимся ли еще… — вдруг жалким голосом говорит Ионикэ и кривит губы, чтобы удержаться от слез. Резко поворачивается и идет к машине.

Только теперь Кондур может как следует разглядеть своего гостя. Постарел, сильно сдал Ионикэ, хоть и старается держаться молодцом. Постарел и… как же Кондур не заметил раньше?! Ионикэ прихрамывает, с трудом забирается в машину… Да ведь он тоже с протезом! Война и его не пощадила!

До Кондура доходит, что они и впрямь больше никогда не увидятся. Он тянется вперед, хочет крикнуть вслед гостю что-нибудь хорошее, может быть, просто позвать по имени. Но губы вдруг спеклись, в горле стоит комок…

Машина уходит, скрывается за гребнем холма. Пионеры допевают песню, а Кондур, тяжело ударяя в землю костылем, надвигается прямо на них:

— Я вам покажу утильсырье! Куда дели мою ногу, а?!