Деревянная пушка

ДЕРЕВЯННАЯ ПУШКА Повесть

Внизу, в долине, почти касаясь брюхом воды, летит над речкой аэроплан. Будто огромное чудище, извиваясь, ползет к своей жертве. На крыльях и хвосте ясно видны фашистские опознавательные знаки.

Самолет повторяет все извивы реки. Поворот. Еще поворот. Вперед, вперед… и вдруг он с воем взмывает ввысь.

Теперь под ним долина как на ладони.

Самолет описывает круги над долиной, над речкой. Клонится то на одно крыло, то на другое.

Там, внизу, в самой глубине долины, среди каменистого поля, поблизости от речки, виден домик; вокруг домика — плетень, во дворе — несколько стогов, сарай, деревья.

По двору растерянно снуют старик с молодухой… И все смотрят в небо.

Старик нахлестывает корову, работая кулаками и коленями, пытается втолкнуть ее в сарай. Корова упирается. Старик бранится.

Молодуха тоже в отчаянии, почти плачет. Она пытается собрать овец в загоне, но они разбегаются во все стороны.

Самолет исчезает.

Нет, он снова ползет по дну долины и снова, почти касаясь воды, делает круг, но заходит уже с другой стороны — с верховьев речки.

Вперед, вперед, вперед… Самолет повторяет извивы реки, почти сливается с водой и опять взмывает в небо.

Он описывает большой круг, покачивает крыльями, поднимается еще выше и тут же с ревом падает в пике, устремляясь прямо к домику.

Во дворе старик что-то кричит женщине, та отвечает ему… Но поздно — они не слышат друг друга.

Грохот прижал их к земле.

Волна горячего воздуха… Короткий треск плетня, задетого крылом самолета. Блеяние овец, мычанье коровы. Лай собаки. Кудахтанье кур. Переполох!

Одна из кур с испугу взлетает на хвост аэроплана. Полная ужаса, кудахчет, широко расставив крылья, и срывается вниз…

Аэроплан исчезает в небе, описывает круг и опять пикирует на дом, только на сей раз из-под его крыльев неожиданно выступают какие-то крюки, будто когти, черные, страшные, наводящие ужас на все живое.

Собака сорвалась с цепи и убегает.

Старик бежит, бежит, бежит за самолетом, ударяет по нему палкой, спотыкается, падает, а самолет взмывает ввысь и с рокотом удаляется, унося на болтающихся крыльях последнего петуха, еще оставшегося в хозяйстве.

От души хохочут фашистские пилоты. И правда, ловко они все это проделали.

— Подожди, я тебя еще достану! — старик с трудом встает, отряхивает одежду, сплевывает грязь и кровь. — Что, Мария, только петухом обошлось?

Мария, сноха, встречает его у ворот.

— Забор, скирды, чугунок на плите опрокинули, — докладывает она.

— Мать их… — старик пытается поднять плетень.

— Смотрите, смотрите! — невестка вдруг показывает в небо. — Сбросили что-то…

— Докажи! — недоверчиво щурится старик.

— А что доказывать… падает, сами гляньте.

— Ложись! — командует старик и ничком валится на землю.

Лежат. Ждут смерти. А чего еще ждать от фрицев?

Лежат.

— Почему тихо? — шепчет старик, не поднимая головы.

Мария боязливо озирается.

— Это не бомба, — говорит она, вставая. — Это что-то легкое. Вон куда летит!..

Старик становится на четвереньки, осторожно распрямляет спину.

— Легкое?

С безоблачного неба падает кувыркаясь блестящий пакет.

— Увидишь, в один прекрасный день и впрямь бомбу кинут…

Пакет беззвучно падает, ударясь оземь у речки. Только качнулась и задрожала трава.

— Назад! — останавливает старик невестку. — Сам схожу.

Он идет со двора, спускается по каменистому полю к речке, к пакету. Приближается, трогает его концом палки, переворачивает, поднимает.

Кулек с карамельками… пара шелковых женских чулок… черный кружевной бюстгальтер.

Назначение последнего предмета не вполне понятно старику. Он вертит его так и этак, разглядывает на просвет, наконец прикладывает к груди и только тогда соображает. Брезгливо отбрасывает лифчик в сторону, потом, передумав, поднимает и торопливо запихивает в карман.

— Что там? — издали спрашивает Мария. Она снова ставит чугунок на плиту, наливает воды из ведра.

— Не твое дело, — ворчит себе под нос старик.

К «посылке» приложена фотография.

На ней — два пилота. Это долговязые симпатичные парни в авиашлемах, но без штанов. На обоих — одинаковые купальные трусы, оба жизнерадостно хохочут, стоя в обнимку на морском пляже.

Старик переворачивает снимок и читает надпись, выполненную аккуратными латинскими буквами, стоящими отдельно друг от дружки. Старик не шибко грамотен, но, если его не, торопить, помаленьку маракует.

— Тьфу, поганцы! — старик грозит кулаком вслед давно улетевшему самолету и злобно орет на невестку: — Чего раззявилась? Делать нечего? Садись дописывать письмо!

Мария пишет, сидя за сколоченным из досок столом посреди двора, а старик стаскивает в скирды разбросанное сено и диктует:

— «Живем мы, сынок, хорошо…» Пиши!

— Что живем хорошо, я уже написала.

— Напиши еще раз! «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть. Одна беда: повадился летать германский аэроплан и не дает покоя…» Что ты пишешь?! — старик хватает листок и недоверчиво вглядывается. — «Муже-не-чек…» — читает он по слогам. — Что за муженечек?

— Это мой муж, Андрей.

— А я что сказал писать?

— Не помню!

— Я сказал: сынок!

— Вам — сынок, а мне — муженек! Я тоже имею право!

— Да? — старик в упор смотрит на сноху, вытаскивает из кармана чулки и бросает их ей в лицо. Вдогонку, после мгновенного колебания, летит лифчик. — На! Можешь и об этом ему написать.

Мария растерянно смотрит на чулки и лифчик и вдруг заливается смехом. Видно, однако, что вещи ей очень нравятся, тем не менее она презрительно сметает их со стола:

— Очень нужно!

— Не нужно, так прибери, — успокаивается старик. — Тоже барыня… расшвырялась! Пиши дальше: «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть, только аэроплан донимает. Летает не часто, два-три раза в неделю, но в какой день заявится, не угадаешь. Это такая крылатая гадина, фанерная, старая и ржавая, ходит низко, по-над рекой, а в руки не дается. Сперва летит в сторону фронта, потом обратно. Мы с Марией думаем, что это курьер-фельдъегерь, возит почту на передовую. И думаем еще, что плохи дела у фрица на фронте, раз он дошел до такого барахла! Я такие аэропланы только в первую мировую видел… Как появился он однажды утром, так не стало нам житья. Приземлиться, слава богу, не может, у нас, ты и сам знаешь, одни камни вокруг. Зато требуют фрицы, чтобы мы выставляли им на крышу жратву, а если не выставляем, берут сами. Сегодня по дороге на фронт они украли нашего белого петуха, и курочек теперь топтать некому…» Молчи! — внезапно вскрикивает старик, хотя Мария не произнесла ни слова. Он вскакивает и настороженно прислушивается.

— Почудилось, — машет рукой сноха.

— Докажи!

— Что тут доказывать… Ну, будем дальше писать или как?

— Я тебе дам «или как»! Пиши! «Мы думаем, он летает низко потому, что боится русских самолетов. Но, сказать по правде, мы их давно уже не видели, так что этот гад кувыркается как хочет. Сначала слышен только мотор, как вроде оса из дупла вылетает. Потом показывается и сам. Качается с крыла на крыло и стучит, словно телега с горы катится: так-так-так…» Ну, где же он, проклятый? — старик волнуется, смотрит в небо, приставив ладонь козырьком ко лбу.

— Откуда мне знать… — Мария бросает карандаш и бежит к плите: вода в котелке закипела. — Может, поедим, а потом допишем?

— Тебе бы только есть!

— Ох, папа, с вами в последнее время невозможно разговаривать! Прямо дикобраз какой-то…

— Ты хоть видела дикобраза? Докажи!

— Что тут доказывать… И собака со двора сбежала!

— Правда, — вспоминает старик и безнадежно зовет: — Шарик! Иси!

Не видать собаки. Старик хмурится.

— Так вот, слушай, — говорит он снохе, — выбрось свои бабьи задумки из головы. Мы отсюда не уйдем. Здесь нас Андрей оставил, здесь мы его и встретим. А потом, не забудь: я — лодочник! Кто будет перевозить людей через речку?

— Каких людей?! Здесь ни души с самого начала войны. Мы в тылу, понимаете? В тылу врага!

— А когда наши вернутся? Кто их перевезет?

— Все равно лодку самолет разбил.

— Ничего, я скоро новую доделаю, — обещает старик и тут же охает: — Ох, корову бы уберечь!

— Если бы мы ушли, — вздыхает Мария, — теперь были бы далеко.

— Куда? Я всю жизнь тут прожил. И дед, и прадед были лодочниками. Жену тут схоронил, понимаешь? Вот она — смотрит на меня из-под того дерева.

Мария невольно глядит в сторону небольшого деревца, что виднеется на бугорке.

Под деревом белеет маленький крест. Марии так и не довелось узнать свекровь, но сколько раз она видит крест, столько раз ее сердце сжимается. Мария чувствует, что была она хорошей женщиной, хорошей, но несчастной…

— Я понимаю вас, папа, но поймите и вы: нельзя все время жить в страхе — вот прилетит, вот нагрянет! Мы уже и спать перестали!

— Не знаю, кто тебе мешает спать. Ночью беспокоиться не о чем. Хоть бы пролетел уже назад!

— А вдруг сегодня не пролетит?

— Докажи!

— Может, его советские сбили?

— Услышал бы тебя господь! Только что-то не верится: чует сердце, что опять он задаст нам… Чего лыбишься?

— Ничего… вспомнила, как вы позавчера удирали от него по лощине. Смешно!

— Цыц! — старику такие воспоминания неприятны.

— Вы не цыкайте, я правду говорю. Просила же не выходить со двора…

— Заткнись, тресну! Не посмотрю, что невестка… Докажи!

— Что вам доказывать?

— Что нельзя было выходить.

— И доказывать нечего. Сидели бы дома — обошлось бы.

— Ну и дуреха! — старик разводит руками, как бы призывая в свидетели окрестность. — Как же я мог сидеть дома, если этот чертов аэроплан гнался за поросенком?!

— Подумаешь, поросенок…

— Что ты сказала? А ну повтори… — И вдруг: — Тихо! Бежим!

Старик петушком семенит по двору и, похоже, рад бы зарыть голову в песок. Зато невестка на диво спокойна и только прыскает в кулак, наблюдая за его прыжками.

Совсем он, бедный, растерялся.

— Что, не летит?

— Это пчела гудит: под письмо забилась, а выбраться не может…

Плечи старика поникают.

— Кто его знает, — бормочет он, — авось и правда русские собьют…

— Нет, папа, — серьезно говорит невестка, — я тоже чувствую, что вернется. Давайте хоть поедим… еда стынет.

— Да не лезет мне кусок в горло, как ты не понимаешь! Пойду лучше с лодкой повожусь…

Он спускается в долину, к речке, где стоит начатая лодка. Рубит, тешет, а сам все поглядывает на небо. Бросает работу, возвращается во двор.

— Мда… — ему неловко. Он опускает голову и садится за стол.

Мария ставит миски, кладет ложки, опрокидывает из чугунка мамалыгу.

— Соль есть?

— Вот… — Мария подвигает к нему солонку. — Последняя.

— У меня от этого аэроплана вкус к еде пропал, — жалуется старик и, обжигаясь, отламывает кусок мамалыги.

— Давайте порежу, — предлагает сноха. — Завтра-послезавтра и перец кончится. А главное — мука…

— Видишь, никак не могу выбраться на станцию. Послушай, как ты полагаешь, что они собираются сделать с нами?

— Кто?

— Да летуны эти!

— Ничего… Дурят, дурью маются.

— Не скажи! Гусей отняли, поросенка сетью изловили, петуха на крюк надели!

— Бог с ним, с петухом! Нас бы не тронули…

— Дурочка, они скоро на корову нацелятся! А когда нечего будет взять, швырнут бомбу — и капут!.. Ох, не идет мне кусок в горло! Все из рук валится. Смотри, что сделали с забором… Овец закрыла?

— Вы же видели.

— А кур? Почему куры гуляют?

— Ей-богу, папа, вас не поймешь: то велите разогнать их, то… Вчера заперла курятник, так вы битый час толковали, что если бомба — ни одного перышка не останется.

— А то нет? На воле хоть две-три уцелеют.

— Если бомба, все это уже не важно.

— Докажи!

— Сами говорили — бомба не выбирает. Рванет разок, а на том свете мы и без коровы обойдемся.

— Что ж ты тогда сидишь? — вскакивает старик. — Гони их со двора! И овец выпусти!.. Стой! Овец я сам, а ты погляди, как там Флорика.

Мария недовольно поднимается:

— Даже поесть нельзя по-человечески…

Она разгоняет кур и, пока свекор выталкивает из ворот упрямых овец, выводит корову.

— Вниз их, к речке, в кукурузу! — командует старик, возвращаясь во двор. — А Флорику привяжи!

Сноха загоняет овец и корову в кукурузу. Флорика негромко мычит и лижет молодую женщину в щеку.

— Пить хочешь? — догадывается Мария и ведет корову к речке.

— Я что велел! — раздается сверху, но Мария делает вид, что не слышит.

Она ведет корову к речке, а сама ворчит:

— Неугомонный какой… Хоть беги от него!

— Я кому сказал!

— Корова пить хочет!

— Ну не дура? А если сейчас аэроплан? Куда бежать будешь? Принеси ей воды в кукурузу!

Сноха делает еще несколько шагов, колеблется… поворачивает обратно.

Когда она входит во двор за ведром, старик уже занят новым делом: забор чинит. Немец свалил, теперь придется поправить. Где топором стучит старик, где клещами старается. Жарко.

Мария берет ведро, спускается к речке, ступает, поддернув подол, в серебрящуюся воду. Ах, искупаться бы!..

Макс и Мориц глядят из самолета на землю. Видят дом… двор… старика, который возится у ограды. А женщина где? Мориц берет бинокль и замечает на берегу платье Марии, ее рубаху… Да вот и она сама в воде плещется!

— Беги! Беги-и! — истошно кричит старик, не зная, за что прежде схватиться. Вцепляется в первую попавшуюся жердь, но самолет уже тут как тут, и старик каменеет с жердью в руках. — Беги, Мария!

Так-так-так! Фриц летит прямо на него.

Не чая спасения, старик бросает жердь и вонзается головой в плетень.

Жаркое брюхо чудовища проносится над ним, почти касаясь крыши дома. Старика обжигает волна горячей бензиновой вони. Нестерпимый грохот мечется по двору, как волны потопа.

Самолет удаляется.

Старик от ужаса пробил плетень насквозь: верхняя половина тела снаружи, другая — во дворе.

— Что стала?! — хрипло кричит он Марии, подбежавшей с речки.

— А что делать? — она оглушена грохотом самолета, ослеплена взметенной им пылью. — Вы где?

Старик ожесточенно выдирается из плетня.

— Зде… здесь! — сердито отвечает он.

Невестка наконец обнаруживает его:

— Ой, как вы туда залезли?

— Убью!

— А что я такого сказала?

— Посмотри-ка, я цел?

— А что вам сделается?

— Нечего в глаза мне заглядывать, дура! Туда посмотри… — старик показывает назад, на ту часть своего тела, которая осталась во дворе. — Не горю я?

Она перегибается через плетень:

— Вроде нет…

Невестка и рада бы сохранить почтительный тон, да невозможно. Она прыскает, заливается смехом, но вернувшийся пират снова набрасывается на них, и его гул повергает Марию на землю. Поток воздуха от винта переворачивает стол, клочья сена срываются со скирды.

Макс и Мориц уходят на новый разворот.

Старик вырвался наконец из плетня.

— Взяли что-нибудь? — спрашивает он, утираясь подолом рубахи.

— Как будто ничего… только рукой так сделали.

— Как?

— Ну как-то так… — она пытается показать. — Да вон они!

Самолет, как челнок, ходит метрах в сорока над домом. Немцы машут руками.

— Зовут, что ли? — не понимает старик.

— Выйдите на середину двора, — переводит сноха. — Выйдите, а то хуже будет… Папа, давайте отдадим им одну овечку! Пускайте! Пусть они ловят ее!

— А не жирно?

— Я к тому, чтобы они не разозлились…

— Чего тебе, проклятый?! — изо всех сил кричит старик фрицам, но с места не сдвигается.

Из кабины самолета, развивая змеиные кольца, вылетает длинная веревка с лукошком на конце.

— Яиц опять требуют! — Мария хочет бежать в курятник.

— Назад!

— Дадим гадам яйца, и пусть улетают к лешему!

— А белены не хотят! Ничего не дам!

С независимым видом он начинает наводить порядок во дворе: волочит стол на место, берется за вилы и собирает сено. Болтающаяся под самолетом веревка едва не сшибает старика с ног. Он не выдерживает:

— Нет у меня! Никс!

— Яйки, яйки! — кричат сверху немцы.

— Нет яиц… Мои берите!

Макс и Мориц хохочут, а он, улучив момент, когда веревка с лукошком опять проносится рядом, тигриным прыжком бросается вперед и в одно мгновение обкручивает конец веревки вокруг дерева. Видать, он хотел остановить самолет на лету.

Но немцы тут же отпускают веревку.

Она падает к ногам старика.

Немцы хохочут, улетают и тут же возвращаются. Старик держится за глаза — его хлестнуло концом веревки.

— Опять они вас зовут, — сообщает Мария.

— Докажи!

— Сами посмотрите…

— Чего надо? — разводит руками старик.

— Вперед! — орут немцы. — Форвертс!

— Ну, вперед… — он делает шаг.

— Нох айн шритт! Еще!

— Вот еще…

— Нох айн шритт! Еще! Еще!

— На, что ты хочешь! — старик сердито останавливается прямо посреди двора.

А из самолета струится на него желтая, блещущая на солнце жидкость.

Пилоты от смеха чуть не вываливаются из кабины.

Так-так-так!.. Самолет удаляется.

Старик ошарашен. Он недоуменно ощупывает себя: одежда мокрая, на лбу и щеках брызги…

— Что это? Бензином, что ли, облили? — старик вытирает щеку и принюхивается. Только теперь весь позор случившегося доходит до него. — В христа-богу душу!.. Обписали! Убью, Гитлер!

Потеряв рассудок от бешенства, он бросается за самолетом, который, ко всему прочему, уже успел утащить и новую лодку. Старик бежит по косогору, спотыкается, падает.

— Ха-ха-ха! — сноха и смеется и плачет. — Господи, как же можно так над стариком издеваться!..

Вздохнув, она идет к свекру, который сидит там, где упал, и хмуро курит.

— Вы, папа, как ребенок, — ласково говорит она, гладя его по плечу. — Надо было отдать им яйца. Что мы можем?

Старик качает головой:

— Гитлеру — не дам.

— Пойдемте домой, папа.

— Иди, я тут побуду…

Мария возвращается одна.

Бесцельно бродит по двору, берется подметать, и тут ее взгляд падает на письмо к мужу, которое они со свекром так и не дописали. Она поднимает листок, перечитывает, хочет окликнуть старика, но раздумывает. Идет в дом.

В каса маре, сложив листок, закладывает его за образа.

Там уже много писем.

С тех пор как наши с боями ушли на восток, от Андрея не было ни одной весточки. Жив ли он? Должен быть жив… не мертвому же они пишут каждую неделю. Вот придет с войны, Мария вынесет из-за киота всю эту пачку… и пусть он узнает, как ей жилось без него.

Старик на косогоре в последний раз затягивается, отбрасывает окурок; решительно встает и большими шагами направляется к дому. Исчезает в сарае, выходит оттуда с хомутом и веревками, спускается к речке: туда, где прячет корову. Появляется вместе с ней из кукурузы, ведет вверх по берегу реки.

— Опять за свое взялся… Смотрите, угробите скотину! — доносится до него голос невестки.

Свекор словно не слышит, продирается с Флорикой через кустарники, огибает могучие валуны, попадает в камыши, выходит на чистую воду и останавливается как раз там, где неподалеку от берега виден ствол затонувшего еще в начале войны танка.

Все, что делает старик дальше, он делает основательно, по-хозяйски. Кладет хомут и веревки на землю, привязывает корову к ветле, возвращается к сбруе и долго возится с ней.

Когда все готово, начинает раздеваться. Снимает одно, другое, остается голым. Берет концы веревок и тихонько входит в воду. Плывет к затопленному танку, вешает хомут на ствол орудия и ныряет. Через некоторое время выглядывает на поверхность и опять ныряет…

Корова с хомутом на шее и — рядом с ней — старик изо всех сил пытаются вытащить танк на берег.

— Ну, родная, давай… давай, тяни…

Танк не сдвинуть. Это старику почти ясно, но что-то заставляет его пробовать еще и еще раз.

— Давай, родная… что стоишь… не мычи ты. Я тебя понимаю, но и ты нас пойми… что-то надо делать, чтобы сдыхаться от проклятого фашиста. Давай, милая, еще попробуем… ах, веревка порвалась… ничего, сейчас починим… ты отдыхай пока. Ну, давай, родная…

Танк недвижим. Старик приходит в ярость.

— Давай, давай! — колотит он обезумевшую корову. — Давай, а то нам всем капут сделают! Ты что, стерва?!

Корова мычит, падает, барахтается у берега, опять падает. Хорошо, что вовремя подоспела невестка.

— Перестань, окаянный! Слышишь?! — Она с ходу бросается к корове, обнимает ее, распрягает, гладит. — Родненькая, обидели тебя… Это же зверь, а не человек!.. — Мария уводит корову к дому, не забыв пригрозить старику: — Только посмейте еще раз… ей-богу, поколочу!

— Докажи! — слышится голос старика из кустов, куда он забился, стесняясь своей наготы.

— Я докажу! — кидается к кустам невестка.

Кусты зашевелились. Старик отступает в чащу, кричит:

— Я все равно отсюда не уйду, пока… Ты принеси мне топор и кувалду, слышишь!

— Я принесла… на бережку бросила. Говорила же: не мучайте скотину, попробуйте лучше открыть танк… вдруг заведется.

— Если б я умел… — бормочет старик.

Убедившись, что Мария ушла, он выходит из-за кустов, прикрываясь на всякий случай листом лопуха.

— Как его откроешь, если не поддается… два топора сломал!

Старик берет кувалду и решительно входит в воду. Долго возится вокруг стальной машины, то исчезает под водой, то, задохнувшись, выныривает. Через какое-то время, отдохнув, берет топор и снова погружается. Теперь он исчезает надолго, а когда появляется на поверхности, то по его лицу видно: что-то ему удалось… Неожиданно, после очередного нырка, он с плеском выскакивает из воды и поспешно устремляется к берегу, словно увидел нечто страшное.

Выходит на берег, тяжело дыша, со страхом оглядывается, находит одежду, нащупывает в кармане бумагу и табак, достает их и дрожащими руками скручивает цигарку.

Долго сидит на берегу и курит. Потом решительно отбрасывает цигарку и снова входит в воду. Доплывает до затопленного танка, ныряет. Мучительно долго не появляется, и вдруг над водой возникает его рука с планшетом.

Выбравшись на берег, он колеблется несколько мгновений, потом открывает планшет.

— Милые мои… да вы никак братья!

С чудом сохранившейся фотографии смотрят на него два молодых советских танкиста. Они действительно братья и страшно, до боли молоды.

Ох, тошнехонько!

Туго приходится старику. Но делать нечего, надо самому придумать, как избавиться от проклятого самолета.

Старик с утра плетет веревку, хотя ее вернее было бы назвать канатом — она в руку толщиной. Плетет неторопливо, с умом и сноровкой. Один конец привязан к столбу веранды, другой — в руках.

Мария осторожно выглядывает из окна и, видя, что свекор не собирается входить в дом, бежит к сундуку, торопливо отпирает его и достает чулки, сброшенные немцами несколько дней назад. Она совсем забыла о них, а теперь вдруг вспомнила. Натягивает один чулок, другой, поднимает подол повыше, любуется своими стройными ногами. Снова бежит к окну… свекор на месте… достает лифчик, быстро скидывает платье, примеряет обновку перед зеркалом… Хороша, ничего не скажешь. Ах, скорее бы война кончилась!

— Эй! — вдруг слышит она. — Какой сегодня день?

Быстрее, чем здесь об этом говорится, молодая женщина натягивает платье, сбрасывает чулки и с самым невинным видом появляется на пороге.

— День? Вроде понедельник… — Она подходит к плите и начинает начищать чугунок песком.

— Понедельник, говоришь? — Старик отвязывает веревку от столбика на веранде, примеряет к руке, потом набрасывает на стреху, где уже висят штук семь других веревок, такой же длины и толщины.

— Несчастье будет, вот что говорю, — вздыхает Мария.

— Докажи! — привычно требует старик, берясь тем временем за новую веревку.

— Что доказывать… убьют они вас! Хоть скажите, зачем вам это?

— Не суй нос куда не надо! Пока они меня убьют, я прибью тебя! — ожесточается старик. — Глупая баба! Ведь самолет здесь не сядет: там — овраг, там — речка, тут — камни.

— А если один возьмет и с парашютом прыгнет?

— А назад?

Мария задумывается: действительно, как же немцу назад?

А старик еще подначивает:

— Молчишь?

Словно в ответ ему из кукурузы доносится жалобное мычанье коровы, и, сняв с дерева косу, старик выходит из ворот.

Спускается ближе к реке, выбирает место, где трава гуще, косит.

Косить косит, а еще и на небо косится.

— Слушай, — кричит он вдруг в сторону дома, — думаешь, сегодня прилетит?

Сноха у ворот безнадежно машет рукой:

— Третий день как нет! Откуда мне знать?

— Да, верно, — поникает старик.

— Идите есть, — зовет она. — Ведь с утра маковой росинки во рту не было!

Он не отвечает, косит.

Тонко посвистывает коса: циу-циу.

Опять мычит Флорика, и старик, отложив косу, набирает большую охапку травы и тащит к кукурузе.

Там страшная духота, тучи мух и слепней вьются над коровой. Старик бросает траву и ведет корову на край поля, к кустам, отбрасывающим жалкую тень. Он привязывает ее к кусту, приносит траву, долго смотрит на сбившихся в кучу овец, изнемогающих от зноя. Круто поворачивается и идет к дому.

Рыщет по двору, заглядывает в сарай, наконец подходит к ограде и начинает раскачивать колья.

— Зачем ломать? Забор-то и так пострадал, — удивляется сноха.

Он молча взваливает на плечо четыре кола, берет с завалинки топор.

— Есть будете или как? — кричит она.

Старик исчезает в кукурузе, выныривает оттуда, набирает охапку сухих ивовых прутьев из ограды, уносит в долину, и так несколько раз. И все — молча.

— Господи, упрямый какой! Весь в сына! — чуть не плачет Мария. — Разве я виновата, что фрицы повадились к нам?

Из кукурузы доносятся удары топора.

— Что он задумал? — удивляется сноха.

Берет черпак, наполняет кринку борщом, отрезает ломоть мамалыги.

— Совсем остыла…

Заворачивает мамалыгу в полотенце, прихватывает ложку и миску, выходит из ворот и спускается в кукурузу.

Старик уже вбил три кола вокруг овец и загоняет в землю четвертый.

— И что это будет? — спрашивает она.

А он уже выводит меж столбами плетень, устраивая таким образом обору — загон для скотины.

Мария, сообразив дело, начинает подсоблять ему, но не удерживается, чтобы не сказать:

— Думаете, немцы сверху не увидят, что мы здесь овец прячем?

Он и на этот раз не удостаивает ее ответом. Удовлетворенно обозревает дело рук своих и идет прочь. У речки поднимает косу, и тут невестка догоняет его.

— Или вы сядете поесть, или я разобью эту кринку о камень! Сколько можно ходить за вами? Исхудали, на черта, прости господи, похожи… хоть бы умылись!

Старик оставляет косу, делает шаг к воде, но опять останавливается перед рядком накошенной травы. Его крестьянское сердце не терпит беспорядка. Он берет охапку травы и несет овцам. Остается еще ходки на две, но Мария говорит решительно:

— Ступайте умойтесь… Я сама отнесу корове, слышите?!

Когда она выходит из кукурузы, старик уже сидит возле расстеленного рушника и жует, медленно, задумчиво, глядя куда-то в пустоту.

«Совсем худой стал, — думает Мария. — Умылся — словно смыл с себя тело. Может, побрить его? Так жалко, так жалко… проклятый самолет!..»

Она придвигает поближе к свекру перец, миску, мамалыгу.

— Покушаете — бриться будем.

— Если человек покидает место, где он родился и жил, — говорит вдруг старик, — это уже мертвец. Мы не можем уйти отсюда, если, конечно, ты хочешь дождаться Андрея. А нет… тогда иди на все четыре стороны. Я здесь и один перекантуюсь.

— Как вы смеете думать, что я могла бы бросить вас одного?!

— Ты видела веревки, которые я сплел?

— Видела.

— Вот они мне и помогут сбить фрица. Попробую заарканить его. Я все обдумал: один конец привяжу к сараю, а другой, с петлей, накину на самолет. Не выйдет с первого, со второго раза — получится с третьего, с четвертого.

— Погодите, — крестится сноха, — как это вы его привяжете к сараю?

— Не волнуйся… Об одном молю бога: пусть они только покажутся!

Насчет бога сказать затруднительно, а вот Макс и Мориц явно услышали мольбу старика: на бреющем полете над глухими, заросшими оврагами, над кронами лесов, поглощающих гул мотора, подкрался к хутору немецкий самолет — и уже словно гром небесный обрушивается на старика и невестку.

Старик вскакивает как ужаленный.

— Ах ты, мать честная! Аркан-то еще не готов!.. — Он хватает косу. — Явились, гады! Думаете, я вам барана на крышу поставлю, да? Думаете, испугался вас?.. А этого не хотите?

И тут же, на берегу речки, он показывает пролетающим фрицам то, что Мария считает неуместным показывать кому бы то ни было.

Но посмотрим теперь, как поведут себя немцы, обнаружившие, что старик опять не приготовил для них гостинца. Самолет уходит в сторону, разворачивается и, набрав скорость, устремляется обратно, только летит не к дому, стоящему поодаль, а прямо к старику и молодой женщине, оцепеневшим на дне лощины. Он несется к ним с воем и грохотом, как многометровая водяная стена, встающая все выше и выше и уже загибающая над жертвами свой стальной сияющий пенный гребень.

Старик стоит напрягшись, с косой в руках, точно надеется подрубить ею чудовищную волну у самого корня.

Но нет, слишком велика озверевшая машина, чтобы могла ее остановить простая крестьянская коса. Медленно и неотвратимо надвигается она по воздуху, и светлый идеальный круг пропеллера подобен вращающемуся мечу.

Приходится старику брать ноги в руки.

— Я к дому, за арканом! — кричит он.

Самолет настигает его и проносится так низко, что в однообразно зверином реве двигателя старик различает и другие звуки: всхлипы масляных насосов, бульканье бензина, переливающегося по медным кишочкам, даже скрип пружин на сиденьях под сухощавыми задами Макса и Морица.

Он падает, прижимается к земле, избежав соприкосновения с железным драконом, но тот возвращается невероятно быстро: десяти шагов не успел пробежать старик, а уже снова надо ему покорно, раскинув руки, падать в траву, в гости к безучастным божьим коровкам и мелким дрожащим ромашкам.

Еще несколько сантиметров — и конец: земля не расступится! Поэтому старик бросается в сторону, самолет проносится мимо, и он снова бежит по каменистому полю.

Вот он уже во дворе.

Вот уже и аркан у него в руках.

— Давай подходи, сволочь!

Начинается битва. Словно пастух решил заарканить разъярившегося быка.

Самолет надвигается со страшным ревом.

Старик, широко расставив ноги, с арканом наготове, непоколебимо ждет его.

Взмах — мимо!

Самолет возвращается.

— Папа! — кричит невестка. — Убьют!

— Не убьют! Привяжи свободный конец!

— К чему? — испуганно озирается Мария.

Самолет уже близко.

Взмах!

— Зацепил! Держи!

И смех и горе! Аркан действительно зацепился за крыло самолета, но тащит за собой и старика и невестку. Пыль невообразимая!

Конечно, самолет освобождается от аркана, чуть наклонив крыло. Снова устрашающе идет на старика, который пытается найти спасение в речке…

Как ни странно, старик все еще жив, а сил больше нет. Он барахтается, переворачивается на спину, выставляет голову из воды и кричит снохе:

— Отпусти им овцу!

— Что? — она не слышит.

— Овцу отдай, дура!

Она бежит в кукурузу.

Фрицы снова нацелились на старика, но в последний момент оставляют его в покое, делают круг, ложатся на крыло и — настоящие стервятники! — пикируют на овцу, выбежавшую из кукурузы.

Овца бежит, блеет.

Из самолета снова спускаются знакомые нам когти, чтобы подхватить овцу, как это делает орел. Но овца уклоняется. Бежит. Блеет.

Фрицы подхватывают ее у самой речки.

И еще кричат что-то. Что?

— Фиш!

— Чего им? — тяжело дыша, спрашивает старик.

— Фиш на послезавтра ловить! — велят немцы. — Макс хочет рыбу!

— Ох, господи, что же делать?

Невестка тоже в отчаянии:

— Что меня спрашивать? Вы мужчина — вы и думайте!

Старик решительно:

— Все, ухожу! Но вернусь, пока не найду человека, который поможет. Или хоть совет даст!

— Постойте, а я как же? Вы подумали, что будет со мной, если они прилетят?

— А как же быть? На сорок верст вокруг — ни души человеческой. Может, проклятого два-три дня не будет…

— Пана, ведь и там, на станции, тоже немцы. Кто поможет?

— Все равно пойду! На свою дорогу. Авось встречу кого… авось да найдется человек.

— До вечера вернетесь?

— Буду жив — вернусь…

«Своя» дорога, о которой говорил старик, это полузабытый проезжий тракт, который некогда кормил старика. Кончались, например, спички, подсолнечное масло, соль — он выходил на тракт со своим товаром. Народ ехал со станции, с базара — и выручал его. Эта же дорога, можно сказать, его и женила. В молодости вышел он как-то на дорогу со своим отцом и встретил там будущую жену: она ехала в телеге с мужем. То есть он тогда не знал, что крестьянин, погоняющий коней, и есть ее муж. Думал — брат. Помнится, путники остановились, поговорили с ними сердечно. Мужик отсыпал отцу в котомку слив-близняток, а он… смотрел как завороженный на девушку и не мог оторвать глаз. С того дня не было ему покоя, все представлялась по ночам улыбка красавицы. Стал он бегать на дорогу. Отец-то считал, что он рыбачить ходит, а он удирал в лес, надеясь на нечаянную встречу. Возвращался усталый, разбитый, но надежды не терял. Потом додумался: спросил разрешения у отца и стал продавать на дороге сушеную рыбку. Упорство его было вознаграждено. Они снова встретились. Это было ночью. Она ехала со станции с мужем и улыбалась, как в первый раз. Он шарахнулся в кусты, а потом пустился за телегой. Крестьянин дремал с вожжами в руках, прикорнула и суженая. Он осторожно тронул ее за мизинчик на ноге. Она не шелохнулась, только открыла глаза. Он тронул снова — она подняла голову. Когда он прикоснулся к ней в третий раз, она тихонько спрыгнула с телеги прямо к нему в объятия. Ее муж так и уехал не проснувшись. Она сказала старику — то есть он тогда был еще парнем, — что полюбила его с первого взгляда. Они женились, и она родила четырех детей, которые умерли в младенчестве, а до женитьбы пятого, Андрея, сама, бедная, не дожила. Спит теперь под маленьким крестом на холме. Вечная ей память.

Старик сидит на обочине лесной дороги, вскакивая при малейшем шуме.

Никого. Ни души.

Солнце заходит, старик клюет носом, и не понять, снится ему или нет, но только вроде кто-то переходит дорогу… женщины… тени, одна, другая, третья…

Старик встряхивает головой.

Старшая из женщин испуганно кидается в сторону, но узнаёт его и успокаивается.

— Ох, напугал… Что сидишь? Не избавился еще от самолета?

— Человека найти хочу…

— Откуда здесь людям взяться? Я одна с дочками который уж месяц скитаюсь. Подумать страшно, что с ними станет, если попадем к немцам в руки. А сколько можно прятаться в лесу? Беда…

— Мама… — слышится тихий голос одной из девушек.

Три девушки, прижавшись друг к другу, робко выглядывают из-за придорожных кустов. Страшные времена для красавиц!

А для дурнушек?

— Так мы пойдем, мил человек, — говорит женщина и кланяется старику.

— С богом! — спешит он сказать им вслед.

Что же это делается на свете, люди добрые?!

Старик сидит на табуретке посреди двора. Мария бреет его. Он молодеет на глазах, но обоим неспокойно, оба с опаской посматривают на небо. Сноха тихо плачет:

— Папа…

— Докажи!

— Что тут доказывать… Они и Флорику скоро утащат!

— Как! Это ведь не петух, не поросенок, не овца — корова!

— Не знаю как… да и не в том дело. Просто я чувствую, что все кончится плохо. Если б Андрей… Давайте уйдем, папа!

— А хозяйство на кого бросим?.. Дай бритву поточу.

Он снимает ремень, правит бритву.

— Мертвым хозяйство ни к чему. Уйдем, папа!

— Куда?.. Ты благодари бога, что живем далеко от шоссе и от железной дороги… фрицам здесь просто нечего делать. Вот что я думаю: как они появятся, мы спрячемся в погребе. Пусть вертятся, пусть кричат. Покружат и уйдут… Держи бритву. Берет?

— Правильно говорите, папа. Заколотим окна — и пусть думают, что нас нет… Как это раньше не пришло нам в голову!

— Все, — решительно встает старик, — сегодня их уже не будет.

— Но ведь еще не возвращались! Дайте добрею… мыло сохнет.

— Ну и что, если не возвращались! Солнце садится, значит, теперь не раньше завтрашнего утра. Так уже бывало: нынче туда, а обратно — завтра. Пошли скотину загонять.

— А может, оставим в кукурузе? — Мария утирает заплаканные глаза.

— Волкам на ужин? Нет уж, сейчас запрем, а с утра пораньше выведем в загон. Все, побрила?

— Тогда я кур покормлю… А вы приведите овец и корову.

— Без тебя знаю.

Старик отвязывает корову, выгоняет к речке овец. Одна из них прихрамывает… Он ее ловит, осматривает ногу. Ничего страшного: камешек забился в копыто. Он выковыривает камешек, хлопает овцу по спине — беги!

Смотрит вслед овце. «Ах, если бы не война, как бы здорово жилось мне сегодня с сыном, с невесткой, а может быть, и с внуками!»

— Пейте, пейте, дурочки, — ласково говорит он овцам, — жаль, сестрица ваша опростоволосилась. Не надо было выходить из кукурузы.

Он уже забыл, что, в сущности, сам отдал овцу фрицам. Но вот все наконец напились. Старик обнимает Флорику за шею и идет с ней к дому. Овцы бегут впереди.

Войдя во двор, кричит снохе:

— Я подою овец, а ты корову!

Марии два раза повторять одно и то же не надо. Она уже несет подойник.

Старик засучил рукава, тщательно помыл руки, ополоснул ведро, поймал за шерсть овцу, что поближе, подтащил ее к завалинке, зажал коленями, начал доить. Молока, видно, совсем мало. Старик бормочет:

— Не забыть бы им травы на ночь…

— Я принесу, — отзывается Мария. — Плохо дело: Флорика весь день на жаре стояла, и хорошо, если две кружки надою.

— Травы побольше принеси.

— Ладно. Обвяжу веревкой и принесу на спине… Ох, бегите, папа!

Самолет, конечно, еще далеко. Можно еще многое предпринять. Пока только звук слышен: так-так-так…

— В погреб! — кричит старик, а сам наспех заколачивает окна, дверь. — Мать честная, всегда они застают нас врасплох…

Самолет кружит над домом, а в погребе мертвая тишина. Слышно, как самолет делает один круг, другой, третий. Все это для старика и невестки тянется мучительно долго. Потом — мертвая тишина.

— Боюсь, — шепчет Мария.

— Чего?

— Вдруг бомбу бросит…

— Для чего им?

— А почему тихо?

Словно в ответ на этот вопрос снаружи раздается ужасный шум: мычанье коровы, блеянье овец.

— Что это?! — старик выбирается из погреба.

На дворе все белым-бело.

Овцы кашляют, корова ревет.

— Что это? — повторяет старик и закашливается сам. Весь он, с головы до ног, в чем-то белом. Отряхивается, кашляет, трет заслезившиеся глаза, ничего не может понять и вдруг соображает: — Сера!

Спотыкаясь, бежит к речке.

Мария — за ним.

Бух! Бух!

Брызги поднимаются двумя фонтанами.

— Ничего не вижу! — вопит старик, выныривая из воды. — Сделай что-нибудь!

— Дайте помою!

— С ума сошла? — Старик выскакивает на берег. — Беги к дому! Скот сначала надо спасти!..

Овцы лежат на земле, корчась в судорогах. Глаза у них вылезли из орбит и уже стекленеют, на черных тесемочных губах выступила пена.

Старик бросается на колени, обнимает их, трясет, обливает водой — все напрасно. Он падает рядом.

— Овечка-овечка, кудряшки в колечко…

— Папа!

— Молчи!.. Овечка-овечка, вещее сердечко…

— Папа…

— Молчи!.. Черненькие вы мои, беленькие… дорогие…

— Вставайте, папа… уже темно, а еще надо все отмыть.

Старик ни о чем не хочет слышать. Задыхается.

— Овечки мои… — плачет, гладит их и вдруг останавливается, перестает плакать. — Корова где?

Тяжко мычит Флорика, вся в белом порошке.

— Воды! — кричит старик, кидаясь к корове.

Хватает ведро, обливает Флорику водой, но белый порошок не смывается, а наоборот — схватывается.

— Цемент! — догадывается старик, торопливо общупывая себя.

Его волосы превратились в каменную шапку. То же — у Марии.

Они переглядываются.

Через час старик и Мария обриты наголо, корова — пострижена. Хоть плачь, хоть смейся, хоть волком вой…

Мария носит воду из колодца, старик тоже. Поливает все, что видит вокруг: сено, сарай, стол, летнюю печь, завалинку, окна, стены дома… И как бы невзначай обливает невестку.

— Хо! Что с вами? — она отскакивает.

— Знаешь, где у него слабое место?

— Вы о чем?

— Об аэроплане думаю… Так знаешь, где у него слабое место? Ветрянка.

— Что?

— Ну, мельница эта… что крутится всегда. Пропеллер!

— Я вижу, вы никак не угомонитесь.

— Ну, я же и говорю… Если эту штуку как-нибудь запутать, он ткнется в землю. И я придумал, что надо сделать. Сегодня же! Сейчас! Одного или даже двух арканов мало. Но ведь не может быть, чтобы эти вонючие фрицы были хитрее нас. Давай за дело!

— Поздно… спать хочется.

— Выспимся, когда немца собьем.

Луна взошла — старик и Мария рубят деревянные чурки.

Луна в зените — старик и Мария вяжут поленья к веревкам.

Луна совсем низко над горизонтом — старик и Мария тренируются.

— Теперь представь, что луна — это аэроплан. Так?

Держишь оба полена в руке, веревку подбираешь, чтобы не мешала, и, когда он подлетит, бросаешь!

— Куда?

— На луну, я же тебе толкую!

— Не докину… — Мария дрожит от холода и усталости.

— Докинешь! Если бросить правильно, ветрянка запутается… Ну-ка попробуй!

— А почему я?

— Потому что я буду ловить его арканом. Тут нужна твердая рука. А ты ляжешь в засаде за плетнем… вот здесь. Ты атакуешь отсюда, а я — от сарая. Спросишь — почему? Здесь — самая нижняя точка его полета. Ветрянка остановится, а я накину аркан ему на хвост. Ясно?

— Они убьют нас!

— Нет! Мы им живыми нужны, иначе кого они будут обирать? Ступай-ка проверь, крепко ли аркан привязан к сараю.

— А если сарай сломается?

— Тебе сарай дороже нашей жизни?

— Может, все-таки лучше к дереву?

— Давай к дереву… И надо еще побросать, набить руку.

— У меня руки и без того болят. Устала.

— Вот я и говорю: навык нужен… Давай!

— А если они посадят самолет за холм, где поле?

— Негде им приземляться, а то бы давно сели… Отчего Флорика мычит?

— Я уже отвела ее в обору.

— А травы дала? Сухой, не росной?

— Дала.

— Так чего ж ей мычать?

— Змея сосет ее! — вдруг догадывается Мария.

— Ах ты, мать честная…

Старик хватает топор и, не разбирая дороги, кубарем летит с косогора.

Ядовитая гадина обвилась вокруг ноги Флорики и вцепилась в ее вымя. Старик подбегает, гадюка соскальзывает наземь, он наносит сильный и точный удар, снова вскидывает топор… и вдруг цепенеет, услышав над самой головой яростное шипение. Осторожно поднимает глаза. К лезвию топора пристала отрубленная треугольная головка змеи — бесстрастно смотрят красноватые тупые глазки, зубастая пасть приоткрыта, взад-вперед скользит черный раздвоенный язычок. Старик в ужасе отбрасывает топор и тут же, спохватившись, наступает на него всей тяжестью. Раздается короткий противный хруст…

— Ах ты, Гитлер… Ну, а теперь спать! — решает старик.

Но сон не идет. Не идет сон.

Старик слышит и не слышит, спит и не знает, спит он или бодрствует. А видится ему пылающий родной дом и кружащий над ним немецкий курьер. С треском лопаются оконные стекла, а Макс и Мориц палят сверху из рогаток и кричат:

— Мужик, выходить! Если не слушаться, мы расстрелять мужик!

— Нет! Нет! — Старик ползет на коленях вперед, пытается объяснить, что он ни в чем не виноват перед ними… он все готов им отдать… лишь бы сжалились! — Найн! — кричит он им по-немецки. — Нихт шиссен! Дер бауэр ист гут! Мужик есть добрый! Не стреляйте!

Но Макс и Мориц не слушают его. Их глаза, подернутые матовой пленкой, наливаются красным светом, и кружит, кружит над пылающим домом ненавистный самолет.

— Мы сказать: мужик, дай курка! Мужик, дай яйки! Дай рыба-фиш!

— Я дам, дам! — умоляет старик. — Сейчас наловим — и дам!

— Эс ист шпэт! — безжалостно отвечают фрицы. — Позд-но!

И хохочут, разевая зубастые пасти. Макс садится на хвост самолета, Мориц — перед кабиной, и, болтая ногами, оба качаются, как дети, — вверх-вниз, вверх-вниз. Потом Макс отбрасывает рогатку и вынимает пистолет. Целится.

— Нет! Нет! — вопит старик.

Пуля ударяет его в лоб и отскакивает.

Это немецкая карамелька.

Фрицы хохочут.

Дом догорает.

— Не-ет!.. — кричит старик и падает с кровати.

Он лежит на полу весь мокрый.

Поднимает голову, видит спящую невестку.

Она сбросила с себя одеяло, разметалась по постели. Высокая грудь дышит ровно, стройные ноги согнуты в коленях. Ее изможденное лицо прекрасно. Словно почувствовав взгляд старика, она не просыпаясь одергивает сорочку.

Старик утирает лоб и выходит во двор.

На небе ни облачка. А вокруг раскинулся волшебный мир. Где-то в лощине подает голос перепелка, над холмом всплывает величавое алое солнце, просыпаются кузнечики, и высоко-высоко над головой тает в солнечном золоте черный крестик фашистского самолета.

— Ишь ты, как высоко сегодня летит!.. Мария, выйди-ка!

— Что там еще пропало? — Сонная Мария, оправляя юбку, появляется на пороге. Она еще не опомнилась после вчерашнего и, пожалуй, не очень бы удивилась, если бы узнала, что Макс и Мориц, пока они спали, похитили дом.

— Странное дело… пролетели и не тронули… — Старик задумывается. — Может, им русские всыпали на фронте? Хорошо бы…

— А вон опять что-то бросили!

— Докажи!

— Сами смотрите.

Зоркие глаза Марии приметили на траве за речкой пакет.

— Неси сюда! Не разворачивай.

У воды невестка приподнимает подол рубахи, переходит речку, подбирает пакет, возвращается…

Старик чернеет.

— Что они еще хотят? — в испуге спрашивает Мария.

— Молчать! — орет он, вскакивая. — Только о себе думаешь! Разоспалась!.. — Он рвет письмо на мелкие клочки. — Посмотри, где солнце! Да и картофель давно пора копать!..

Он хватает топор и, словно ища успокоения в работе, начинает рубить дрова, яростно, с придыхом, как в молодости.

— Х-ха!.. Х-ха!.. Х-ха!..

Мария, пожав плечами, — опять, мол, не с той ноги встал! — берется за дело: приносит Флорике охапку свежей травы, ополаскивает подойник, моет руки, садится доить корову.

— Х-ха!.. Х-ха!.. — стервенеет старик.

— Папа! — невестка поворачивает к нему голову и локтем заслоняется от солнца. — Зачем нам сейчас дрова? Хлеб еще есть, печь скоро не будем. Картошку, сами говорили, надо копать…

— Цыц! — ударом ноги он отворяет дверь сарая и, отбросив топор, входит внутрь.

Бросается лицом вниз на солому, катается по земле, плачет глухим стариковским плачем.

— Все, значит, сыночек мой, кровиночка моя! Взяли гады Москву! Не увидим мы тебя больше, конец! Лучше б я умер, а ты жил!.. Господи, если он мертв…

И стонет.

Он почти забыл лицо своего сына Андрея. Зато хорошо помнит его маленьким, таким, каким о был, когда жила на свете жена старика, а сам старик стариком еще не был. И помнит еще день проводов, когда Андрей уезжал на фронт. Это было в конце июня сорок первого года. На станции. И все это он видит теперь заново.

Станция… Мария плачет… Андрей улыбается… А духовой оркестр все играет.

— Береги Марию, — говорит Андрей. — Мне она жена, а тебе дочь. И себя береги. Я хочу застать вас обоих, когда вернусь.

— Ни о чем не тревожься, — отвечает старик.

— Мы скоро…

А оркестр все играет.

— С хутора никуда не уходите! — кричит Андрей. — Даже если придут немцы, они у вас не задержатся: слишком далеко от шоссе и железной дороги. А мы скоро, скоро…

— Да-да… не уйдем, — отвечает старик.

Андрей говорил еще что-то, но последних слов уже нельзя было разобрать.

Стонет старик, до крови прикусывает руку.

— Папа, смотрите! — пронзительно кричит сноха у двери сарая и показывает в небо, куда-то на восток. — Смотрите!

Старик вскакивает, бросается к двери.

В небе — два самолета. Один, что пониже, удирает, другой, сверху, догоняет его.

— Смотрите, смотрите!

К рокоту моторов примешиваются короткие пулеметные очереди, словно отрывается, хрустя, древесная кора с гнилого ствола. И еще что-то напоминает старику этот звук, что-то совсем недавнее, но что — он не может вспомнить.

Через несколько секунд расстановка сил проясняется: удирают, прижимаясь к земле, чуть ли не петляя между деревьями, гороховые шуты Макс и Мориц, а преследует их истребитель с красными звездами на крыльях.

— Вот вам праздник! — старик подпрыгивает, как мальчишка. — Вот вам гулянье на Красной площади!

Советский самолет устремляется в пике, строча сразу из двух пулеметов, а немец, желая, видимо, облегчить свой вес, сбрасывает с борта какой-то блестящий тяжелый предмет и углубляется в хорошо знакомую ему лощину.

— Что он сбросил? — спрашивает старик, но ответа не слушает.

«Ястребок» буквально висит на хвосте у немца.

Тра-та-та-та-та-та! Тра-та! Тра-та-та!

— Дай ему! Дай! — чуть не плача умоляет старик, и Мария вторит:

— Дай!

Но то ли русский залетел слишком далеко за линию фронта, то ли у него кончились боеприпасы, так или иначе, он вдруг поворачивает обратно, а немецкий курьер продолжает улепетывать так стремительно, так потешно и так трусливо, что старик не удерживается, хватает топор и припускает за ним:

— Вот вам Сталин! Вот вам Москва!..

После этого Макс и Мориц три дня не появляются над хутором, и для Марии это настоящие именины сердца. Она побелила дом, перемыла полы, вытащила на перетруску подушки, дорожки, ковер, заодно выволокла и патефон, запустила пластинку, а сама трудится не покладая рук. Выносит застекленную фотографию — она и Андрей в день свадьбы. Над их неестественно пригнутыми друг к дружке головами — два целующихся голубка. Она протирает стекло, рамку, целует украдкой дорогой образ Андрея и начинает подпевать патефону:

Есть и старику чем заняться после вынужденного безделья. Он перебирает перед домом картошку и тоже мурлычет себе под нос:

А ты, Мария, хотела все бросить, все оставить гадам. Война-то, считай, кончилась!

— Так-таки?

— Ты меня слушай… Раз появились русские самолеты…

— Во-первых, это был только один, а прошло уже три дня!

— Зато фрицы сюда носа не кажут! Ха, в Москву захотели! Досталось свинье на небо взглянуть! Небось наши их в хвост и гриву гонят…

— Думаете, на станции уже наши?

— А что? Вот схожу да погляжу!

— Сходи́те, папа! Вдруг Андрей…

— Ты, Мария, вперед бога не забегай. Пушек-то не было слышно. Правда, и далеко… сорок верст. Давай лучше письмо ему напишем.

— Давайте!

— «А живем мы, сынок, хорошо…» — по обыкновению диктует старик, и Мария, кивая, пишет, тоже по обыкновению, свое: «Муженечек, свет мой ясный, истосковалась, изболелась я по тебе…» — «Картошка нынче удалась крупная…» — продолжает старик и, вдруг замолкнув, прислушивается к чему-то внутри себя. — Слушай, а что я ел сегодня?

— Почему вы спрашиваете?

— Да брюхо что-то крутит… — Старик поднимается и семенит к деревянному нужнику в глубине двора.

— Ох, если б и вправду война кончилась! — вздыхает Мария и переворачивает пластинку. — Сидим тут в глуши, ничего не знаем…

Она опускает иглу на пластинку, но вместо музыки двор заполняет знакомый грохот — нежданно-негаданно подкрался немец.

Пуф! — делает он и выпускает длинный, рвущийся на куски язык пламени.

Вспыхивает скирда за плетнем.

Пуф! — делает он снова, и огонь охватывает нужник.

Старик вылетает оттуда, придерживая руками штаны, мечется, не зная, куда бежать.

А самолет уже развернулся и снова набегает на них.

Пуф! Пуф! Пуф!

Пламя вырывается из воронки со шлангом, которую направляет вниз один из летчиков. Другой, подняв очки на лоб, хохочет.

Горит уже весь двор.

— Ха-ха! — кричит пилот в рупор. — Мужик думать: немец капут?!

Страшный сон старика сбывается наяву. Он раскидывает руки и прижимается к стене дома, словно надеется своим телом укрыть его от огня. Что у них останется, если дом сгорит?..

Штаны с него падают.

— Я не думал, не думал!.. Пожалейте!

Вспыхивает под струей огнемета вторая скирда.

— Не взять Москву — взять мужик! — вещает жестяной голос с неба, в третий раз проносясь над домом.

— Выкуси!

Старик подхватывает штаны и бросается к своим «болас» — к оружию, изготовленному три ночи назад, но огнемет опережает его — пуф! Старик отшатывается, а перед ним — пуф! — вырастает новый столб пламени из ноздрей дракона.

— Мы сказать: мужик, дай жена! — громыхает рупор при новом заходе. — Гут?

Пуф! Пуф! Пуф! Пламя со всех сторон окружает старика, и он скачет в огненном круге, словно красный петух.

— Гут! — машет он руками и снова хватается за штаны. — Дам жену!

— Мы сказать: пусть твой жена будет голый! Гут?

Пуф! Пуф! Чадный огонь стелется по траве.

Самолет удаляется.

Старик в ужасе.

— Разденься! — кричит он снохе.

— Что вы сказали?

Мария заползла под стол и, конечно, ничего не слышит оттуда.

— Разденься, дура!

— Не слышу! — показывает она.

Макс и Мориц возвращаются.

— Пусть твой жена голый купается в речка!

Пуф! Вспыхивают подушки, горкой сложенные на столе. Мария пулей выскакивает оттуда.

— Разденься — дом спалят! — воет старик.

Самолет проходит над ними так низко, что он невольно ощупывает себя: неужели еще жив, еще — человек?

Ошалело озираясь, он обнаруживает, что исчез мешок с картошкой.

Действительно, самолет улетает, а мешок болтается в когтях под крыльями. Старик снова загорается гневом, как бывает всякий раз, когда у него отнимают свое, кровное, нажитое трудом. Между тем двор горит, и пламя может перекинуться на дом.

— Мария! Воды!

Сноха тащит воду, а свекор борется с огнем, потом они меняются местами. Огонь постепенно стихает…

Позже слышен голос невестки:

— Папа, я не поняла: зачем вы кричали, чтобы я разделась?..

Последние плевки огня гаснут на догорающих подушках, перекатывается в ушах рев мотора, давно затихшего вдалеке, и страшный харкающий звук пламени, с шипением вырывающегося из воронки огнемета. Словом, старик не слышит вопросов невестки. Не слышит или не хочет слышать.

Она подходит ближе, берет его за рукав. Лица обоих измазаны жирной копотью, глаза возбужденно блестят.

— Зачем вы кричали, чтобы я разделась?

Хлоп! Старик с размаха отпечатывает свою пятерню на ее щеке.

И снова хватается за ведро.

— Не болтай во время работы! Само не погаснет!

Горит одна из акаций, растущих за домом, а ветер дует с той стороны. Старик хватает топор.

Х-ха!.. Х-ха!.. — доносится из-за дома.

Несколько мгновений Мария стоит с ведром в руке, не зная, за что раньше взяться: тушить ли остатки скирды, от которой валит едкий черный дым, или попытаться спасти ковер — от него тоже мало что осталось.

Оставляет ведро, ворошит почерневшие подушки, осыпанные золотыми искрами… поздно, поздно. Она бесцельно бродит по двору, выливает воду из ведра в растрескавшуюся лохань… приносит еще воды и еще… отбрасывает ведро… прислоняется лбом к столбику на веранде… снова бродит, спотыкается о ведро… и вдруг, как разъяренная орлица, мчится к свекру и набрасывается на него с кулаками:

— Ты, старая сволочь! Как ты смел помыслить об этом?! Ты за кого меня считаешь, а?!

— Хо-хо! Уймись! — старик растерянно отступает, прикрывая рукой лицо.

Но сноха разошлась не в шутку:

— Как у тебя язык повернулся, леший болотный?! Это чтобы я… перед Гитлером?! Лучше б ты сдох, чем такое сказать! Господи! Ненавижу! Ненавижу!.. Думаешь, я не замечаю, как ты смотришь на меня по ночам? Да? Только посмей! Только попробуй!..

Старик осторожно трогает исцарапанные щеки и нос.

— А что такого? Подумаешь, сокровище!.. Неужели же дому из-за тебя пропадать?

— Да?

— Да! — стервенеет он. — Шлюха! Я-то знаю, как ты носишься с этими немецкими тряпками!

— А-ах… вы так! — она не глядя нащупывает топор.

Тут уж не до пререканий. Старик удирает во всю прыть.

— Брось топор! Брось, дура! Я… пошутил! Я не хотел…

Мария останавливается, словно споткнувшись о невидимое препятствие, недоуменно смотрит на топор, отбрасывает его, опускается на землю и плачет, по-детски размазывая слезы на грязных щеках.

— Боже, до чего я дожила!.. Чтобы свекор… да такие слова…

— Докажи! — опять куражится старик.

— Сейчас докажу! — слезы мгновенно высыхают на ее лице.

Теперь старик бежит так, как и от самолета не бегал.

Он всегда считал себя хорошим ходоком и, готовясь к походу на станцию, прикинул, что в три-четыре дня обернется. Им обоим нужно было отдохнуть друг от друга. Старик собирался разузнать, как обстоят дела на фронте, надеялся купить немножко соли и, может быть, кукурузной муки. Тайная же его мысль заключалась в том, что на станции встречаются всякие люди, в том числе и бывалые… авось, думал он, найдется и специалист по защите от аэропланов, и, глядишь, подскажет ему, как справиться с немецким самолетом.

В молодости старик, случалось, бегал за сутки туда и обратно: в конце концов, сорок верст — пустяки. Да и сейчас тяготила его не столько дальность пути, сколько собственная старость, жара и невольный страх.

Сперва он пошел по «своей» дороге, а потом решил срезать крюк и двинуть напрямик, через холмы, леса и поля. Места были знакомые с детства… не заблудишься. То там, то тут попадались ему следы войны: сгоревшая машина, воронки от снарядов… и все это давно заросло травой.

Когда стало жарко, он скинул телогрейку и вместе с шапкой сунул в котомку, где лежала собранная Марией еда.

Потом начали гореть ноги, особенно ступни, и он разулся.

Потом он почувствовал, что устало все тело, и, вынув нож, срезал себе крепкий посох.

Но вот у него засосало под ложечкой, все сильней и сильней, и на сей раз пришлось остановиться: есть на ходу старик не умел. Он выбрал у родника местечко поровнее, расстелил под кустом телогрейку, развернул рушник и стал «накрывать на стол».

Вчера Мария дулась на него целый день, но потом все же стала собирать в дорогу. Грех жаловаться, хорошая ему попалась невестка.

Старик вынимает и раскладывает на полотенце мамалыгу, полукруг брынзы, лук, несколько огурчиков, идет к роднику, ополаскивает лицо и руки, долго моет распухшие ноги, поудобнее усаживается на телогрейке, расстегивает ворот рубахи, крестится и начинает неторопливо есть. Медленно отламывает кусочек мамалыги и кусочек брынзы, собирает их в щепоть, кладет в рот, откусывает от луковицы, хрустит огурцом. Медленно жует и думает, думает…

— Хей, партизан! — зовет кто-то.

Старик поворачивает голову и, ни больше ни меньше, видит в нескольких шагах наставленный на него автомат. Автомат держит рыжий немец в пилотке и куртке с засученными рукавами — настоящий бандит.

— Ты меня? — старик на всякий случай озирается.

— Йа, йа! Ауф! Цур зайте! Лос! — немец сопровождает приказы выразительными жестами. — Встать!

— Докажи.

— Я тебе докажить! Встать!

— Ну, встал… — старик поднимается. — А дальше что?

— В сторону! Марш! — командует немец. — Хенде хох!

Старик поднимает руки.

— Керт ойх! Кругом!

Старик поворачивается спиной. Немец подходит к рушнику, берет мамалыгу, нюхает, отбрасывает в сторону. Нюхает брынзу, хочет выбросить, но передумывает, пробует. Ничего, понравилось. Годится и молдавская мамалыга: подбирает ее, усаживается, жадно ест.

Старик, оглянувшись через плечо на автомат, пытается опустить руки, но рыжий сразу берет его на прицел:

— Хенде!

Как он успевает жрать, держать старика на мушке и при этом рыться в котомке, нормальному человеку не понять. Только фашист такое может.

— Там больше ничего нет, — косится назад старик. — И хватит трескать: я тоже голоден.

— Хенде! — снова рычит немец, потом, видимо насытившись, встает и приказывает старику идти куда-то. — Лос! Лос!

— А это все так и останется? — ворчит старик, жалея свое бедное добро.

— Лос! — немец толкает его автоматом в спину.

Они спускаются по косогору к шоссе, где стоит на обочине немецкая легковушка с открытым верхом. В ней сидит человек со связанными за спиной руками и следами побоев на лице. Его рубаха разорвана. Рядом с ним — второй немец, тоже с автоматом.

Увидев старика, немцы с гоготом вылезают из машины, а тот, который его привел, что-то объясняет им. Оба, шофер и конвоир, бегут в лес — доедать объедки.

Рыжий закуривает.

Старик, помявшись, осторожно обращается к пленнику:

— Вы кто будете?

— Из Флорен, — отвечает тот, с трудом шевеля разбитыми губами.

— Флорены? А где это?

— Возле Окиты.

— А… знаю. За что они тебя?

— Как сказать… — Связанный делает глотательное движение. — Остановился у нас ихний генерал, а ночью — к моей бабе. Я и облил его кипятком из чугунка.

— Кипятком? — старика передергивает. — Лез, что ли?

— Как сказать…

— А она?

— Ну, сонная… тут я его и кипятком.

— И?

— Хенде! — напоминает рыжий немец, шевельнув автоматом.

Старик испуганно вздергивает руки.

— И что тебе теперь будет?

— Говорят, повесят.

— Повесят?.. — Старик с состраданием смотрит на пленника и пытается утешить его рассказом о своих невзгодах: — А я вот на станцию собрался. Беда у меня.

— Там немцы. Везде немцы.

— И что мне теперь, а? Как быть с проклятым аэропланом?

— С каким аэропланом?

— Понимаешь… — Старик начинает путанно объяснять, что за несчастье свалилось на его голову. Он машет руками, изображая самолет, «пикирует».

Рыжий немец с недоумением наблюдает за ним.

Из чащи спускаются шофер и конвойный, довольные, громко рыгающие. Один из них грызет огурец.

Немцы о чем-то советуются, потом связывают старику руки и заталкивают в машину.

— Партизан, пу-пу!

Шофер садится за руль, машина трогается.

— Куда они меня? — волнуется старик. — Приятель, скажи им, чтобы отпустили. Я же ничего не сделал… сноха одна дома… не управится!.. А если аэроплан опять прилетит?

— Дед, ты заговариваешься, что ли? — спрашивает пленник.

— Это почему же?

— Потому что нас рядом повесят.

Старик даже ахнуть не успевает: легковушка вдруг останавливается перед мостом, переброшенным через небольшую речку. Это, может быть, та же речка, что течет в лощине у дома старика. Немцы выходят из машины, осторожно приближаются к мосту, совещаются.

— Почему стали? — не понимает старик.

— Боятся, что мост заминирован.

— И как же теперь?

— Это их забота, — устало говорит пленник и откидывает голову на спинку сиденья. — Третий раз уже подъезжаем к этому мосту и никак не решатся переехать.

Немцы между тем пришли к какому-то решению. Поворачиваются к старику.

— Хей, партизан!

— Это они мне?

— Тебе, тебе.

— А что им надо?

— Ком! Ком хэр! — зовут немцы.

Старик неловко выбирается из машины, рыжий развязывает ему руки и толкает вперед, к мосту.

— Чего они хотят? — старик оглядывается на пленника. Тот давно уже все понял. Он долго смотрит в простодушные глаза старика и опускает голову.

— Иди, отец, выбирать нечего. Они хотят, чтобы ты первый прошел по мосту. Для того и подобрали тебя. Я им пока нужен живой.

— А если взорвусь?

Пленник горько усмехается.

Старик никогда не был героем. Он, правда, воевал в первую мировую, но после ранения его списали. Он глядит на немцев, потом переводит взгляд на мост, так просто и страшно раскинувшийся перед ним.

— Марш! Марш! — подгоняют немцы.

На лбу пленника, сидящего в машине, выступает испарина.

Старик делает первый шаг.

Немцы тоже замерли в напряжении… на всякий случай они отходят подальше.

Старик уже на середине моста. Он ступает как по иголкам. Бережно ставит носок, пробует им доску, переставляет его на другое место, потом медленно опускает пятку и, подтянув вторую ногу, тут же снова становится на цыпочки. Шаг… еще шаг… Рубаха на нем взмокла… Он срывает пуговицы и тихо, боясь покачнуться, снимает ее.

— Лос! — слышится сзади. — Лос! Идет дальше. Шаг… еще шаг…

С пригорка кидается в воду лягушка — бух! — и плеск, произведенный ее падением, заставляет всех ахнуть и отшатнуться, как от взрыва бомбы.

И снова тишина.

Старик собирается с духом, идет дальше, чувствуя спиной устремленные на него взгляды.

Когда он наконец ступает на другой берег, позади слышатся аплодисменты.

— Браво, партизан! Ма-ла-детс!

Старик тихо плачет. Он стоит на другом берегу и трясется от слез, сам почти не понимая, что с ним происходит. Его возвращают к жизни голоса немцев:

— Геен цурюк! Иди обратно! Давай, партизан!

Теперь они требуют, чтобы он вернулся к ним по другой стороне моста, уже по левой.

— Если хорошо проходить, партизан идти домой! — обещает рыжий. — Марш! Марш!

Как расскажешь про обратный переход через мост? Он идет назад со странной гримасой на лице, сам на себя не похожий, скорее мертвец, чем живой старик.

Немцы подхватывают его под руки, весело хлопают по плечам. Он их не видит, смотрит в пустоту. Они опять сажают его в машину и, переглянувшись, снова связывают руки.

Но он ничего не замечает.

Надо полагать, что он не слышит и не чувствует чудовищного взрыва, поднявшего мост на воздух в тот миг, когда легковушка уже приближается к другому берегу…

По гребню холма старик тащит пушку. Настоящую немецкую пушку.

Вид у него страшный. Пушка тяжелая. Старик тащит пушку, с тревогой посматривая в долину, где виден его домик.

В долине кружит над домиком настырный самолет, он гоняет Марию по полю, а та бежит от него и падает, встает и опять падает. А самолет все прижимает ее к земле.

Старик тащит пушку по гребню холма.

В долине самолет делает еще один круг, пилоты, видимо, замечают старика с пушкой и быстро удаляются.

Старик спешит к дому.

— Открывай ворота! — хрипит он.

Мария всплескивает руками:

— Папа! Что с вами?!

Старик и правда страшен. Он голый до пояса, без телогрейки и шапки, без котомки, все его тело в синяках и ссадинах, обгорелые штаны изорваны до невозможности.

— Давайте помогу!

— Не трожь! — кряхтит он, закатывая пушку в ворота. — Не бабье дело… Сам! — И тут же: — Что еще натворили?

— Издевались.

— Чего хотели?

— К себе в самолет звали.

— Да?! — с неподражаемой интонацией говорит он.

Разворачивает пушку и устанавливает ее во дворе.

— Ничего, теперь у нас есть чем их встретить. Неси лопату — окопаем. Или постой, лучше камнями огородим.

Невестка мешкает.

— Что раззявилась? Думала — не вернусь?

— Как вам не стыдно? — тихо говорит она.

— То-то! Я вернулся! Я им задам!

Идет тяжелая работа, ни тащат камни прямо поля, и во дворе вырастает каменная стена с амбразурой.

— Тут и установим пушку, — говорит ста к погодя.

— Да вы хоть умеете с ней обращаться?

Старик молча умывается, так же молча уходит в дом и появляется оттуда через некоторое время в кителе солдата времен первой мировой, с Георгиевским крестом на груди.

— Ты что-то спрашивала? — высокомерно осведомляется он.

— Я говорю: вы хоть умеете с ней обращаться?

— Хитрость невелика… — Он трогает прицельные приборы, крутит ручки управления, и ствол пушки то медленно задирается в небо, то опускается к земле.

— А? Здорово?

— А эти есть? Как их… патроны!

— Не патроны, а снаряды! Есть… правда, один. Вот в ящике. Но, я думаю, и одного им хватит!

Он крутит другую ручку. Ствол поворачивается по горизонтали.

— Как, а? Пусть только подойдет. Прямо в лоб трахну!

— Но вы хоть умеете стрелять? — спрашивает Мария, опасливо качая головой.

Старик звереет:

— Я-то? Да я же в первую мировую!.. Все очень просто.

— Докажите! — не удерживается она.

— Что тут доказывать! Берешь вот так снаряд, загоняешь в гнездо, вот сюда… запираешь затвор, вот так… целишься и нажимаешь на рычаг.

Нажимает.

Ба-бах!!!

Когда дым рассеивается и в ушах старика и Марии стихает звон, они поднимаются с земли и растерянно смотрят друг на друга, потом — оба — в сторону дома.

Огромная дыра зияет в стене. Вот такая!

Старик хватается за голову.

Подходит к стене, заглядывает в дыру.

Смотрит налево, направо — в комнате все вроде цело.

Но когда он смотрит вперед, то видит в пробитой противоположной стене летящий прямо на него знакомый аэроплан.

Опять фрицы!..

Он спит почти сутки. На следующее утро, проснувшись на лавке в комнате, встречается взглядом с невесткой.

— А… доброе утро. Что так смотришь?

— Голова не болит?

— А почему должна болеть? — он ощупывает голову. — Что это? Повязка? Я ранен?

— Больше не будете цепляться за самолет.

— Я? За самолет?.. И что с самолетом?

— Пушку увели.

— Кто?

— Немцы.

— Какие немцы?.. Да не тяни ты!

— Наши немцы… на аэроплане. Вы, папа, совсем соображать перестали. Лучше послушайте, что теперь я вам скажу… — В ее голосе появляются истерические нотки. — Я больше не могу так! Я жена Андрея, вашего сына! Или забыли?! Обещали защищать! Так защищайте! Берегите! Спасайте!

Падает на землю. Рыдает — и вдруг вскакивает:

— Хватит! Все! Ухожу!

Решительно исчезает в другой комнате и появляется оттуда собранная в дальнюю дорогу: на плече — десаги и т. д.

— Попытаюсь добраться до родного села, до мамы… Там буду ждать… Не обижайтесь, папа. Прощайте.

Уходит Мария.

Старик долго смотрит ей вслед через окно.

Потом берет с завалинки топор и начинает рубить обгорелую акацию у ограды.

Это немалый труд — свалить дерево. Затем старик обтесывает ствол, и это тоже тяжелая работа.

Через несколько часов во дворе стоят два крепких кола, вкопанных в землю на расстоянии трех шагов друг от друга. Старик становится между ними, что-то прикидывает в уме и, наконец, приказывает:

— Молоток!

Сноха — она только что вернулась и еще стоит застенчиво у ворот с десагами на плече — тут же бросается в дом.

Быстро переодевается, хватает молоток.

Протягивает старику.

А старик уже требует:

— Долото!

Она несет долото.

— Гвозди!

— Вот они.

— Ага… теперь доску неси.

— А где ее взять?

— С лавки сдери.

— С лавки? А на чем вы спать будете?

— Там еще три останется. Самую широкую неси. Да поскорее!..

Он работает с таким воодушевлением, что Марии становится совестно спорить с ним. Она уходит в дом и через пять минут возвращается с доской. Бросает ее к ногам свекра.

— Годится?

— Сойдет… А табачку не принесла мне?

Она идет за табаком.

— Сама сверни цигарку… пальцы замлели. Нет, так ты не сможешь, ветер все развеет. Иди в дом, а заодно и прикури.

Закашлявшись с непривычки, она приносит ему неловко склеенную и уже зажженную цигарку. Старик с удовольствием затягивается.

— Что это вы затеяли? — спрашивает она наконец.

Он выпускает длинную струю дыма.

— Что затеял, говоришь? Сейчас покажу.

Докурив, он притаптывает окурок и закрепляет между кольями брус на высоте примерно сорока сантиметров. Поперек бруса кладет доску, уравновешивает ее, прибивает гвоздями к брусу и опускает один конец на землю. Все это похоже на детскую качалку. Старик находит камень с кулак величиной, кладет его на нижний конец доски, обходит свое сооружение, примеривается и… прыгает на другой конец. Камень со свистом взлетает в воздух и — сноха даже не успевает проследить его падение — бьет старика по темени. Тот без единого звука валится навзничь.

— Убился! — потрясенно кричит Мария. — Папа, вы мертвый?

— Докажи! — стонет старик, не открывая глаз.

— Что тут доказывать! Вы — нарочно?

— Принеси воды… и полотенце.

Она бежит за водой, выливает ее на старика и закрывает его помертвевшее лицо полотенцем.

— Не так! — рычит он глухо, но, видно, ни рукой ни ногой пошевелить не может. — Намочи его в воде и обвяжи мне голову.

Шишка, надо сказать, выдающаяся. Тем не менее, едва Мария заканчивает перевязку, старик весело вскакивает на ноги.

— Поняла теперь?

— Что?

— Как пушка действует!

— Вы пушку делаете?

— Да… деревянную. А ты как думала? Я теперь жив не буду, а его собью. Вот сюда кладем камень, сюда прыгаем… Аэроплан подлетает, а мы его в брюхо — на! Не бойся, не промахнемся. Надо только не один камень класть, а штук пять.

Мария не знает, что и сказать. Все это похоже на детскую игру, но старик работает, объясняет, машет руками с таким жаром, что она невольно начинает верить в чудеса.

— Одного не пойму, папа, — говорит она внезапно, — что ж вы не доводите дело до конца?

— Докажи! — сердится он.

— Нечего и доказывать. Во-первых, я бы укрепила на брусе не одну, а четыре доски. Это сразу четыре камня, понимаете? И если прыгать с доски на доску, получается очередь: раз-раз-раз-раз!

Старик недоуменно моргает.

— Докажи!

— Четырехствольная пушка получается, вот что! Еще не поняли?

— Четырехствольная?! — Старик потрясен открывшейся перспективой, к тому же он не ожидал такого от Марии. — Но мы не успеем выпалить сразу из всех стволов — он слишком быстро пролетает.

— Пролетает и возвращается. Можно даже заманить чем-нибудь. Скажем, курицей. Он — с крюком, а мы его — раз-раз!

— Бах-бах! — глаза старика загораются. — Четырехствольная!

— Именно! Только надо крепко прибить доски, чтоб не скользили.

— А я что говорю!.. Что стоишь? Я спрашиваю: что ты стоишь?! Быстрее! Неси доски! Бегом!

Она приносит доски, правда, не сразу, а по одной. Он так и этак примеряет их.

— Как полагаешь, найдутся у нас четыре скобы?

— Можно бы вытащить из ножек лавки, но я не сумею…

— Еще бы! Куда тебе, бабе!

Они идут в дом, старик ложится на пол и начинает возиться со скобами. Скобы не поддаются.

— А что будет, — спрашивает Мария, — если самолет сейчас прилетит, а пушка не готова?

— Что будет? — Старик передает ей вырванную наконец скобу. — Ничего, успеем.

— А здорово вы придумали с этой пушкой…

— Что только не приходит в голову, когда остаешься один…

— Я вас больше не оставлю! — горячо говорит она.

Самолет летит сравнительно высоко.

— Может, обойдется? — чешет в затылке старик. — Пушка-то не готова.

Может, и обойдется. Без атаки, но не без чуда.

Самолет летит, как летел, и вдруг останавливается в воздухе. То есть ясно, что он не может остановиться, и все же старику и Марии кажется, что он останавливается.

Один из пилотов грозит им кулаком, орет что-то в рупор.

— Что он сказал?

— Я не разобрала.

— Что мужик делать? — злится пилот и тычет пальцем вниз.

— Ах, это! — Старик прижимает руки к груди и пускается в льстивые объяснения: — Это ничего… это игра! Игрушка!

— Мы тебе показать игра! Расстрелять!..

И самолет удаляется.

— Видела? — старик радостно потирает руки. — Чует кошка… Надо скорее заканчивать. Будем встречать!

— Так что же мы стоим?

— Нужно бы сперва Флорику спрятать. Ни в хлеву, ни в кукурузе мы ее теперь не убережем.

— Как же быть?

— Отведешь ее за речку на холм и там в перелеске привяжешь. Давай. А я пока тут поработаю…

С вершины холма, на который взошла Мария с коровой, открывается вид редкостной красоты. Небо кажется промытым, голубая даль бесконечна, солнце стоит высоко, и ширь вокруг такая, что хочется лететь. Мария словно попала в другой мир.

Она оглядывается назад, в долину, на свой дом, где возится во дворе старик.

«Странный народ, — думает Мария, улыбаясь неведомо чему, — странное это племя лодочников, среди которых я живу. Кто-то рассказывал, что и свекор, и отец его, и дед — все нашли себе жен на лесной дороге. Приходит, скажем, парню из этого рода пора жениться, — он идет туда, к лесному тракту, садится и ждет свою суженую. Берет ее, женится, она ему рожает детей, и если случится мальчик, то и он, когда вырастает, идет на ту же дорогу. Так и мой Андрей…»

Она шла с двумя подругами на станцию, на рынок, и вдруг из леса вышагнул к ним парень и закричал:

— Я — Андрей!

— Ну и что с того? — удивились девушки.

— Жениться хочу! — объявил Андрей, поочередно заглядывая каждой в глаза.

— Женись на здоровье! — они пошли дальше, но упрямый парень опять обогнал их и стал перед ними.

— Как же мне жениться без невесты?

Они остановились.

Смелый парень, красивый, ладный. И в глаза смотрит прямо, и улыбается открыто… Переглянулись девушки, опять посмотрели на парня и — рассмеялись тоже.

— Пойдешь за него, Мария?

— Пойду… — ответила она.

Когда ее мама узнала о таком замужестве, то, говорят, лишилась чувств, а потом все же смирилась, видя, что дочь счастлива…

Всем телом, всем своим существом Мария впивает прелесть летнего дня, а ей только двадцать лет, и как много таких дней еще будет впереди… Вот только война…

— Э-эй! — кричит она во всю мочь. — Андрей! Муж мой! Где ты?

— Я с тобой, — отвечает он ясным голосом, только слышится этот голос как будто издалека.

— Где же ты? Покажись!

— Я не могу, — говорит он. — Я далеко.

— Я тебя не вижу!

— Вижу… — повторяет он тихо.

— Ты жив, мой любимый? Я так соскучилась по тебе!

— Я тоже…

— Я пишу тебе письма! Мы вместе с твоим отцом пишем!

— Письма…

Она опускается на землю, ложится навзничь. Земля под ней теплая, ласковая.

— Не плачь, — просит он.

— Я не плачу.

— Все равно не плачь.

— Ладно, — говорит она. — Только расскажи мне что-нибудь.

— Я не сумею. Войну не расскажешь. Разлуку не расскажешь. Любовь не расскажешь. Смерть не расскажешь… Не обижает тебя мой старик?

— Нет. Он славный.

— Я же говорил тебе.

— Да.

— Ты дождешься меня? — спрашивает он.

— Дождусь ли? — повторяет она.

— Если меня не убьют.

— Если нас не убьют, — повторяет она и снова жалобно просит: — Показался бы мне хоть на минутку…

— Я и кажусь тебе. Ты иди, старик там один. Помоги ему… он там один с самолетом…

Мария вскакивает.

Только ветер пробежал по лугу, пригибая траву. День померк, поблекли зеленые травы. Тоскливо замычала Флорика.

Надо возвращаться.

Когда Мария вернулась, свекор собирал камни.

— Что так долго?

— Пока отвела, пока привязала…

— Может, не стоило привязывать, — сомневается он. — Волки… как началась война, так и волки снова появились.

— Но вы же сами сказали!

— А своей головы на плечах нет?

— Что ж, сбегать отвязать?

— Фрица надо сбить… Чего стала? За работу!

Они складывают камни в четыре кучи, по калибру, как выражается ученый старик. Большие, средние, поменьше и совсем маленькие, с куриное яйцо, — это шрапнель. Но Мария никак не успокоится: все бегает по полю до самой реки и ищет подходящие камни, набивает галькой мешок и, согнувшись под его тяжестью, взбирается к дому. Не женская это работа — камни таскать.

— А теперь давай проведем учения, — говорит он, переводя дух.

Мария потирает разболевшуюся поясницу, надевает зимний кожух. Старик протягивает ей чугунок.

— А это зачем?

— На голову наденешь вместо каски. Или тоже хочешь шишку заработать?

Он и сам переоблачается: отыскивает рваный зипунишко, натягивает на уши три шапки, одну поверх другой, а сверху всего водружает перевернутое ведро.

— Так, — говорит он удовлетворенно. — Боевое расписание не забыла?

— Когда покажется аэроплан, я уже должна стоять с камнем в руке. Вы стреляете — я заряжаю!

— Заряжай!

Мария срывается с места, и через несколько секунд на, опущенных концах четырех досок лежит по камню.

— Ложись! — командует старик.

Мария едва успевает броситься на землю. Старик, как кузнечик, прыгает на верхний конец первой доски, с него — на вторую доску, на третью, четвертую. И падает сам.

Описав в воздухе красивые траектории, камни исправно валятся на головы старика и Марии. Звенит чугунок, глухо звякает ведро.

Дзинь! Бом! Дзинь! Бом!

Но маневры еще только начинаются. Как только последний камень откатывается в сторону, снова звучит приказ:

— С другой стороны — заря-жай!

И смех и грех. В результате следующей серии залпов один из камней падает на ногу старику, другой надевает ведро ему на плечи, а еще два, вернувшись туда, откуда взлетели, разносят в щепы доску.

— Чего хохочешь, дура? — сердится старик. — Помоги снять ведро!

Перевязав ногу, старик начинает выправлять вдавленное дно ведра, а Мария собирает разбросанные камни, снова складывает их в кучи по калибрам… Пусть все будет под рукой, когда сунутся фрицы!

Конечно, это не та, настоящая, пушка, но ничего.

— Достаточно, чтобы вот такой камушек пробил ему бензобак или мотор, — разглагольствует старик, — и наш немец отдаст концы. Не может бог быть против нас!.. Чугунок-то цел?

Он уже кончил ремонтировать ведро, проверил целость чугунка и озирается вокруг, ища себе нового дела. Бросает беглый взгляд на него и вдруг чуть слышно выдыхает:

— Они!

Далеко-далеко слышится стрекот мотора.

— Они! — бледнея, повторяет Мария.

— Заря-жай! — командует старик страшным голосом и вдруг запинается: — Один ствол сломан!

Так-так-так!.. — нарастает звук мотора.

Самолет все ближе. Чинить пушку некогда, придется обойтись тремя стволами. Тем не менее сломанная доска мешает. Старик суетливо отрывает ее от бруса, старается и руками и ногами. Орет:

— Чего стоишь?

— Команды жду!

— Христа-бога жди!.. — Старик, прихрамывая, бросается к зипуну, швыряет Марии телогрейку, но одеваться уже поздно. Он отбрасывает зипун и сует голову в ведро, однако без шапочных прокладок ведро болтается. Старик сдирает его с головы и начинает возиться с шапками…

Всю их возню немцы преспокойно наблюдают сверху.

— Помоги же!..

Фашистский самолет безнаказанно проносится над ними всего метрах в трех от земли. Ах, если б они вовремя выстрелили!

Старик колотит себя кулаком по голове и чуть не плачет:

— Все из-за тебя! Ты видела, как низко?.. Запросто сбили бы!

— Почему из-за меня?

— Потому что копуша! Надо было заряжать…

— А каким калибром? — резонно возражает она. — Вы не сказали.

Он совсем обескуражен:

— Теперь хоть дерьмом заряжай… Ушел гад!

Но нет, звук удаляющегося мотора вдруг меняется. Фрицы, видимо, сделали круг и теперь возвращаются. Им, значит, спешить некуда.

— И эту пушку хотят утащить! — вопит старик, видя, как немцы выбрасывают из кабины веревку с петлей.

— Ой, не пушку! — дрожа шепчет Мария.

— Ты думаешь, немец дурак?! — грохочет с неба.

Петля летит прямо на них.

— Ложись! — ахает старик и, уже в падении, отбивает петлю палкой. — Ага! Холостой заход!

Фрицы, однако, упрямы. Они разворачиваются и снова прут вперед.

Но старик тоже вошел в азарт. Вскакивает, прищурясь оценивает расстояние до самолета и кидается к деревянной пушке, трясущимися руками накладывает камни.

— Высота — десять локтей! Дальнобойными — пли!

В самое последнее мгновение хохочущие Макс и Мориц, вернее — один из них, берут ручку на себя, и самолет свечой уходит вверх. Камни возвращаются на землю.

Старик совсем разошелся.

— У, гарпии… — бормочет он с тяжелой ненавистью. — Заряжай!

— Есть!

— Дальнобойными!

— Есть дальнобойными!

Новый камнепад, и новые команды. А пилоты, бравые пилоты фюрера, просто животики надрывают, доблестно сражаясь со стариком и женщиной.

— Мужик, пу-пу! — орут они, в очередной раз пролетая над деревянной пушкой. — Стрелять задница, мужик! Мы любить твой жена…

— Высота восемь локтей, — определяет старик. — Средними!

— Есть средними!

— Огонь!

— Не достает! — плачет Мария. По ее вдохновенному лицу текут слезы ярости. — Картечью надо!

— Валяй картечью!

— Пли!

И кто знает, чем бы завершился этот бой, если бы немцы вдруг не заметили на противоположном склоне холма непонятно как отвязавшуюся Флорику и не пустились за ней…

Старик беспомощно сидит на пороге.

Одна снежинка, другая, потом сразу несколько опустились на запрокинутое лицо старика, словно желая утешить его, сказать ему ласковое слово, но, видать, неуютно показалось им в его морщинах, и они сорвались, полетели дальше искать себе уголок для зимовки, вспорхнули и затерялись в голой лощине перед домом.

Только разве это дом?

Забора нет, ворот нет, сарая нет, полкрыши снесено, дымоход разбит.

— Теперь им осталось сжечь нас — и все… — безжизненным голосом говорит Мария.

— Проклятая жизнь… — вздыхает совсем уж состарившийся старик. — Я думал, хоть Флорика спасет нас… Как она отвязалась, ума не приложу.

— Ничего нас уже не спасет… Господи! Хоть бы они бросили бомбу — и конец всем мученьям!

— Грех так говорить, — машинально упрекает ее старик и тут же: — Как я забыл! Ах, старый дурак!

— Что вы такое забыли, папа?

— Ты помнишь тот день, когда русский истребитель гнал фрица?

— Помню.

— А помнишь, фриц бросил что-то блестящее?

— Да-да… на горе упало, за речкой.

— А не бомба ли это?

— Взорвалась бы.

— Ха, глупая баба… есть бомбы, которые не взрываются.

— Ну и что?

— Надо притащить ее и взорвать во дворе.

— Вы с ума сошли!

— Пускай. Я тоже взлечу на воздух, но и Гитлер не уцелеет. Или я, или он… Прямо здесь, в доме заложим. Фрицы подлетят, а мы их — ба-бах!

Старик и Мария спускаются к речке, переходят ее, с трудом карабкаются вверх по холму, по камням, через кусты. Старик часто останавливается перевести дух: силы у него уже не те.

А вот и цель похода: в красноватых бурьянах белеет что-то большое и круглое.

Старик осторожно приближается.

— Что это? — спрашивает Мария, не подходя.

— Цистерна.

— Что?

— Бочка с бензином, неужели не понятно? Но это еще лучше. Иди помоги…

— А если все-таки бомба? Вы осторожнее…

— На, понюхай! Чистый бензин.

— И что же мы будем с ним делать?

— Взорвем самолет!.. Давай!

Цистерна и сама по себе тяжела, а в ней — четверть тонны горючего. Старик и Мария насилу подкатывают ее к холму, привязывают веревками — наконец-то и веревки пригодились! — и долго не могут отдышаться.

— Покатили?

— Покатили!

Пять шагов прошли — нужен отдых Еще пять — привал. Трудно тащить непривычный груз. Веревки режут плечи. Речка блестит в долине.

— Ты держишь или нет? — злится старик.

— Держу.

— Надо не держать, а потихоньку пускать! Видишь, снег все сильнее.

— Не могу, скользко.

— Главное, до речки добраться, а там по воде…

— Ну давайте…

Катится бак, давит все на своем пути, трещат камни…

— А дальше?

— Водой.

И вот они уже, как бурлаки, тянут цистерну водой. В грязи у берега она застревает.

— Проклятая жизнь, — бормочет старик, задыхаясь. — Тпру не едет, ну не везет. А ведь как этот бензин кстати пришелся бы!.. — Он задумывается. — Сходи-ка принеси мне покурить.

— Взорвемся!

— Докажи!

— Вы же весь в бензине.

— И то правда… Ну, что будем делать? Уже все побелело вокруг. А снег идет и идет.

— Посидим еще.

— Сиди… У нас банок много?

Последний вопрос раздается как-то некстати, и Мария теряется:

— Зачем вам банки?

— Сколько?

Не дожидаясь ответа, старик сам поднимается к дому и приносит две стеклянные бутыли.

— Сходи за топором и клещами.

Они долго возятся с цистерной. Нарезная затычка никак не поддается, а ахнуть по ней топором старик все же опасается. Одна искра — и к богу в рай!

— Ты вот что — отойди подальше…

— Если топором открывать собираетесь — не отойду!

— Я кому сказал!

Невестка отходит, но недалеко.

— Ах, мать его, Гитлера! — облегченно вздыхает старик, когда затычка оказывается у него в руках. — Можешь подойти. Или нет! Тащи сюда всю стеклянную посуду! И кружку не забудь!

Мария возвращается с тремя пол-литровыми бутылками.

— Больше нет…

— Ладно, и этих хватит. Вот тебе и граната! Во имя отца, и сына, и святого духа — все три! Постараешься попасть ему прямо в лоб, туда, где фрицы сидят. А я… Где кружка?

— Вот она.

Старик наполняет бензином бутылки, закрывает их, берет под мышки бутылки и вместе с невесткой плетется к деревянной пушке.

Расставляет бутыли на досках, прикидывает, как они взлетят. Чуть-чуть нажимает ногой на доску, потом сильнее…

— Слишком тяжелы, — констатирует Мария. — Все зря. Они и на метр не подпрыгнут.

— Мда… А как же быть? — Старик потирает озябшие руки, озирается. — Как же быть? Вот что: бери оба ведра и иди за мной!

— Опять к цистерне?

— Опять.

Несколько часов они носят бензин ведрами и сливают его в бочку, стоящую возле бывшего сарая. Опустошив бак, они сравнительно легко вкатывают его наверх и пристраивают за разбитой стеной сарая, после чего снова переливают в него бензин из бочки.

Мария беспрекословно выполняет приказы старика, но когда он начинает приспосабливать к бензобаку старый ржавый насос, она не удерживается:

— Это еще зачем?

— Побрызгаем их бензинчиком.

— А бутылки уже не нужны?

— Какие?

— Ну те… гранаты!

— А-а, так бы и говорила. С них мы и начнем. А сейчас приготовь корзинку, в которой мы давали им яйца. Думаю, сегодня будет капут немцам.

— Как же приготовить, если яиц давно нет?

— А ты камней туда наложи и прикрой полотенцем. Фрицы подумают, что там бог знает что. Я им собственными руками подам. Вот отсюда, с крыши сарая… то есть со стены… лишь бы прилетели! Дай бог! Они снизятся, чтобы взять корзинку, а я им — банку с бензином! Ты стой наготове у насоса. Я банки брошу, схвачу шланг и подожгу бензин. Все поняла или повторить еще раз? Иди!

— Куда?

— За корзинкой. Да спички прихвати.

Когда она выходит из дому, старик уже сидит на стене сарая и слюнит ссадины, как мальчишка. Рядом с ним стоят «гранаты», а к ремню он привязал конец шланга, тянущегося от насоса.

— Держите, папа… — Мария подает ему корзинку.

— А спички? — спрашивает он хмуро.

— Там, в корзинке… Можно, я в дом пойду? Холодно…

— Иди… я тебя кликну.

Снегопад прекратился, небо просветлело, но самолета не видать. Старик начинает зябнуть, прыгает с ноги на ногу, поднимает воротник, надвигает поглубже шапку.

— Может, спуститесь погреться? — зовет Мария из дома.

— Нет. Лучше принеси мне сюда покурить.

— Только осторожно с бензином…

— Ладно.

Она приносит зажженную цигарку.

— Что, не видно?

— У тебя глаза лучше, погляди сама.

— А то не он? — она подносит ладонь к глазам.

— Где? — старик даже цигарку роняет.

— Да вон там, на горизонте… Или это ворона?

— Тьфу!.. — старик совсем домерзает. — Ты печку затопила?

— Что же ее топить, если окон нет?

— Ты топи… жизнь еще не кончилась.

Трещат-потрескивают дрова в разбитой печи. Жмутся возле нее старик и невестка, протягивая руки к огню.

— Сегодня или никогда, — говорит старик, отогревшись, и выходит из дома.

На дворе стало еще холоднее. Зима близится.

Он снова забирается на стену сарая, прохаживается взад-вперед со шлангом в руке и «гранатами» за поясом. Надвигает шапку на глаза, ежится от холода.

— Сегодня или никогда… — говорит он себе, распрямляясь.

Даль пуста. С неба сыплется невесомый снег.

Старик спускается на землю, входит в сарай, проверяет крепление шланга к баку, снова забирается наверх, садится, весь собравшись в комок. Ему словно становится теплее.

И не понять, что происходит. Перед глазами — огонь, огонь, огонь. Это пылает фашистский аэроплан. Макс и Мориц суетятся в кабине, перевешиваются через борт, пытаются выпрыгнуть, но пламя не дает. Так, объятый огнем, самолет и уносится вдаль и там, вдали, взрывается с чудовищным грохотом — бум!

Нет предела радости старика и невестки. Они обнимаются, плачут, смеются, танцуют от счастья и вдруг, бросив взгляд в долину, каменеют.

По-над водой и землей, через реку, через поле идут, приближаются к ним фашистские пилоты. Один прихрамывает, другой поддерживает его, свободной рукой снимая с плеча автомат.

— Беги! — кричит старик Марии и сам бросается наутек.

— Отец! — отчаянно восклицает она. — От пули не убежишь!

— В дом беги! Запрись… — он отступает, прижимается к стене.

Макс и Мориц зловеще скалятся.

— Мы хорошо любить твой жена, — бубнят они, привязывая старика его же веревками к обгорелому стволу акации.

Хромой фриц берет автомат и садится на крыльцо, а здоровый ударом ноги распахивает дверь, ведущую в дом.

— Хорошо любить… — повторяет он, на ходу снимая ремень.

— Нет! Не-е-ет! — доносится из дома отчаянный крик Марии.

Нечеловеческим усилием старик с корнями вырывает из земли ствол акации и как есть, привязанный, рвется в дом, спотыкается, падает…

…Он и впрямь ударился головой о стену — там, где сидел и уснул.

— Где этот, с автоматом?! — набрасывается он на сноху.

— Который? — не понимает Мария.

— Ну, тот, что на пороге сидел! Немец!

— Да проснитесь же вы, папа! Хватит бредить! Летят!

— Летят?!

Лишь теперь старик понимает, что происшедшее было сном, а явь… явь надвигается на него с небес.

— Он, Гитлер! — яростно кричит старик. — К насосу!

Курьер летит довольно низко, но к дому старика не сворачивает, словно чует неладное. Качает крыльями с черными крестами… приметил, значит… кружит…

— Неужели уйдет? — волнуется Мария.

— Ни за что! Фриц жаден… Должен же быть когда-нибудь конец!

— А вы их позовите.

— Думаешь?

— Корзину им покажите, яйца!

— Верно… — Старик встает на стене и кричит что есть сил: — Эй, фриц! Сюда! На, подавись!..

Самолет неожиданно взмывает в небо, делает круг, будто проверяет, нет ли какого подвоха, и наконец стервятником устремляется к сараю.

— Что, животы подвело? — шепчет старик, нащупывая «гранату». — Идите, угощу!..

Немцы, однако, целят на деревянную пушку.

Быстрая пулеметная очередь. Бутыли, стоящие на досках, взрываются огненными столбами. Взрыв так внезапен и силен, что старик кубарем летит со стены, набивая себе очередную шишку.

Воздушные шуты фюрера сегодня что-то невеселы: верно, достается им от Красной Армии. Похоже, что сегодня и они решили покончить с упрямым стариком: надоело им.

— Капут, мужик! — кричат они сверху.

— Насос! — истошным голосом вопит старик. — Качай!

Он подносит спичку к шлангу, и оттуда вырывается шестиметровая струя пламени. Настоящий огнемет. Жутко!

— Ну! Ближе! Ближе, сволочи!

Самолет уворачивается. Воздушный поток срывает клочья пламени с фюзеляжа. Фрицы выписывают в небе мертвую петлю и снова идут в атаку.

Очередная пулеметная очередь.

Они заметили цистерну и сейчас подожгут ее!

— Удирай! — кричит старик Марии.

Циу-циу-циу! — вонзаются пули в дерево рядом с цистерной.

Мария выскакивает из-за стены, бежит и падает, укрывая голову руками.

Пулеметная очередь прошивает цистерну.

Гул. Взрыв. Огонь.

Дождем сыплются на старика обломки камней, куски глины, черный пепел. А жив ли он сам?

Жив.

И, как ни странно, стоит на завалинке последняя, третья «граната».

— Давай, гад! Ты или я?!

Самолет приближается. Он все ниже, все страшнее.

Старик размахивается, но не успевает бросить «гранату».

Сухая резкая очередь фашистского пулемета…

— Папа! — кричит Мария. — Папа!!!

Кидается к свекру, хочет приподнять его окровавленную голову.

Но самолет идет в новую атаку, выпустив когти, словно хочет схватить ими Марию.

Она в отчаянии озирается.

Замечает валяющиеся на земле вилы.

Подхватывает их. И встает навстречу самолету.

Он совсем близко.

Миг — и вилы вонзаются в горло первого пилота.

Вдруг — тишина.

Словно поперхнулся мотор.

— Попала! — шепчет старик.

— Попала! — шепчет Мария.

Еще одно мгновение им видны побелевшие лица Макса и Морица.

Самолет по инерции пролетает еще несколько сотен метров и где-то за речкой втыкается носом в землю.

Раздается взрыв.

…Старик и невестка обессиленно сидят на земле друг против друга. Их лица страшны и прекрасны.

— Все… — говорит она. — Все, папа.

— Докажи! — требует он по привычке.

Ему не верится. Ему и правда не верится, что они сбили вражеский самолет.

Точно так же, как он не верил до последней минуты, что фрицы прилетают в чужую страну аж из самой Германии ради какой-то несчастной пары яиц.