Деревянная пушка

ДЕРЕВО НАШЕЙ ЖИЗНИ Повесть

По селу носят фотографию брата. Вчера он умер. Ночью его фотографию привезли в село. Завтра привезут самого.

— Знаете его?

Фотографию носит девочка. Чья она, неизвестно. Неизвестно и то, кто доставил в село этот снимок. Но она носит его с утра, от ворот к воротам.

Она уже была у ворот Кукутэ, теперь остановилась у ворот Цангэ. У Кукутэ никого дома не было, а у Цангэ, как всегда, вдова с детьми. Дети играют где-то за домом, а сама вдова испуганно спешит к воротам. Уже издали начинает плакать. Слезы так и льются по ее щекам. Она их не утирает — привыкла.

— Чьих же он был, этот красавец?

— Таких-то, — спокойно отвечает девочка.

— Ион?

— Нет, — девочка качает головой.

— Андрей?

— Нет.

— Младший, что ли? Уж не помню, как его зовут…

— Нет.

— Господи! — вдова начинает рыдать в голос. Она рыдает и зовет детей: — Идите сюда, милые, ничего не вижу, совсем ослепла…

Дети приближаются неохотно, робея. Две девочки и мальчуган. Им лет по десять — двенадцать, ему — примерно семь. Все трое смотрят на фотографию и молчат.

— Что же вы, милые? Знаете его?

Они молчат. Слишком малы, чтобы знать моего брата.

— Ничего не поделаешь, — вздыхает вдова, продолжая лить слезы. — Не знаем. Вроде всех помню, а этого не узнаю… Чьих он, говоришь, был?

— Таких-то, — повторяет девочка.

— Ох, и как же теперь его мама!..

— Не забывайте его, — говорит девочка и идет с фотографией дальше.

— Не забудем, милая, не забудем, — плачет вдова, прижимая к себе детей. — Ни я не забуду, ни детки мои, сколько им жить отпущено… Пусть почивает в мире!..

Девочка останавливается у ворот Бакю. У Бакю свое горе. Месяц назад погиб его сын. Единственный. Перевернулся на тракторе. Поехал, говорят, на мельницу за мукой. Загрузил в прицеп сколько-то мешков, а потом, когда уже один только мешок и оставалось бросить сверху, он вдруг прыг в кабину да как рванет с места.

Люди — в крик:

— Сырги, еще мешок остался.

— Пускай!

— Да это же Шыпушора, земляка нашего!

— Хоть бы и Шыпушора… почему не завязал?

— Сейчас завяжем… Да постой, у него же дети!

Но Сырги не стал ждать. Газанул и покатил. Люди даже сесть не успели. Так и слонялись по райцентру, дожидаясь автобуса. Сердиться они и не думали. А когда приехали в село, узнали о несчастье. Где-то на повороте вздумал удалец обогнать грузовик — и обогнал-таки, но тут же и перевернулся. Трактор пошел кувыркаться через кабину, и, говорят, парень жутко кричал и лишь на четвертом кувырке замолк — раздавило. И теперь у Бакю горе. Даже двойное. Через неделю после похорон сына попала в больницу жена Бакю. Она при смерти. Тому, что произошло, трудно поверить. Миновала, значит, неделя, как закопали парня, и бедные родители уже начали свыкаться с одиночеством: что ушло, того не вернешь, и тут случилось женщине заглянуть зачем-то в сарай. Заглянула — и едва богу душу не отдала. Перед ней стоял ее сын, как есть живой, одетый в то, в чем его хоронили: черный костюм, черные туфли; волосы на голове приглажены. Только стоял он спиной к матери и что-то такое делал, склонясь над одним из четырех мешков муки, которые они держали открытыми, чтобы мука не затлела. Увидев сына, мама, как сказано, чуть не умерла, но овладела собой и голосом самой безмятежной на свете матери спросила:

— Сырги, это ты?

— Я, — будто бы ответил он, но лицом к ней не повернулся.

— Что ж ты там делаешь, Сырги?

— Мешок завязываю.

— А зачем ты его завязываешь, сынок?

— В прицеп погрузить.

— А в прицеп-то зачем же?

— Отвезу Шыпушору, мама.

— Да какому Шыпушору, кровиночка моя?! — сорвалась наконец несчастная женщина и закричала так, что в один миг половина села сбежалась к ее воротам. — Бакю! Сырги!..

Когда в двери сарая влетел ее муж с искаженным от ужаса лицом, он, конечно, не застал там никого, кроме жены. Она ничком лежала на земле и что-то неразборчиво бормотала… Так и отвезли ее в больницу. И все же есть в этой истории что-то, что заставляет задуматься. Рассказывают, что, вернувшись из района, Бакю тотчас кинулся в сарай, и каково же было его удивление, когда он увидел, что один из мешков завязан. По крайней мере, так говорят, а как было на самом деле, никто не знает. Словом, Бакю сейчас невесело.

— Знаете его? — девочка поднимает фотографию над оградой.

Бакю оставляет работу — он окучивал картошку в огороде, — оставляет работу, подходит к воротам, снимает шляпу, целует фотографию, надевает шляпу и возвращается на огород. Прежде чем поднять с земли тяпку, он вытирает глаза.

У Окянэ девочка с фотографией не находит ни души. Все в поле. Она перелезает через ограду, поднимается на веранду, держит снимок перед одним окном, перед другим, прижимает его к стеклам, не пропуская ни одного окна, потом снова выбирается на дорогу и идет к следующему двору.

У ворот Сырбу ее ждут три женщины: Сырбоайка-бабушка, Сырбоайка — жена Сырбу, и Сырбоайка-невестка. Девочка идет к ним, а они тихо разговаривают между собой. Говорят про моего брата Володю.

— Так чьих, говорите, помер? — спрашивает в который раз Сырбоайка-бабушка.

— Ох, мама, вам же сказано, — торопливо отвечает Сырбоайка — жена Сырбу. — Таких-то… и говорите тише: она подходит.

— Да… а он, бедный, уже не подойдет… — старуха поудобнее устраивается на приворотном камне.

— Он-то не подойдет, но вот несут его фотографию, а это все равно как если б он сам подошел.

Сырбоайка-невестка, похоже, знает кое-что о том, как именно умер мой брат Володя. Пока ее свекровь увещевает старуху, она снова повторяет то, что говорила сегодня, может быть, уже сто раз и свекрови, и старухе, и соседкам у колодца, и знакомым в магазине, и свекру, и еще раз свекрови, и опять старухе:

— Он умер на бегу, на улице. Бежал куда-то, не знаю куда, и вдруг остановился да как вскрикнет: «Андрей, Ион, Николай, Александр — умираю!» Упал и умер.

— А разве Александр тоже в Кишиневе?

— Они все в Кишиневе. Здесь только старики — отец и мать.

— Тех я не очень знала — давно уехали. А вот его, Володю, как сейчас помню.

— Ну да, он часто приезжал. И все бегом, все бегом. То дрова привезет им, то уголь…

— Ох, и как же теперь его мама? Бедная, бедная…

— Помогать-то ей и другие помогут…

— Помогут, только ведь без Володи уже не то. Володя — он и был Володя… Когда, говоришь, умер?..

— Когда, говоришь, умер? — повторяет вопрос старуха, но ответ расслышать не успевает, потому что снова вмешивается средняя Сырбоайка:

— Ох, мама, сколько раз вам говорить!.. И тише, ради бога… — Она первая заговаривает с девочкой, которая носит фотографию по селу. — Что, детка, что случилось? — Спрашивает довольно спокойно, хотя при взгляде на снимок лицо ее выражает растерянность и испуг.

— Знаете его?

— Как же не знать, детка, как же не знать! — мигом отзывается средняя Сырбоайка.

— Как же не знать! — повторяет младшая.

— А теперь-то никто его знать не будет, — гнет свое старуха.

— Ох, мама, — вскидывается средняя, — вы уж сморозите!.. Лучше бы, прости господи, вы сами глаза закрыли — восемьдесят лет как-никак.

— Не надо, — вмешивается младшая, — стыдно сейчас ссориться! — У нее увлажняются глаза. Она неотрывно глядит на фотографию и прикрывает рот уголком платка. — На бегу умер, — говорит она, — на улице. Бежал не знаю куда и вдруг как закинет голову, как закричит: «Андрей, Ион, Николай, Александр — умираю!»

— А они разве не с ним были? — в десятый раз спрашивает средняя.

— Нет, конечно. Он был на улице один и вдруг… Умер, бедный, так и не повидав их…

— Говорите, — просит девочка и поднимает фотографию чуть выше, чтобы она была хорошо видна.

— Да что ж мы скажем? — вздыхает средняя Сырбоайка. — Что мы можем сказать? Никакого зла он нам не сделал. Встретишь, бывало: здрасте — здрасте. Говорят, в последний раз он был здесь месяц назад.

— Полгода назад все вместе приезжали, — сообщает младшая, хотя и эта новость давно стара.

— Вот не знала! — охает средняя. — И как же, наверно, их мама радовалась! Все вместе, это ж подумать…

— Ничего, теперь опять все вместе приедут, — снова встревает старуха, — только один уже мертвый…

— Ох, мама, лучше б вы вместо него умерли…

Девочка с фотографией идет дальше, а Сырбоайки все еще ссорятся: средняя, жена Сырбу, кажется, всерьез разозлилась на старуху:

— И не надоест вам протирать этот камень? Глупости только болтаете… Когда вы наконец вытащите ведро из колодца?

— У тебя одно ведро в голове, а совести — ни капли, — бормочет старуха, подслеповато глядя вслед девочке. — Люди-то не так себя ведут…

— Вот именно! Каждый должен знать свое дело. А вы с этим ведром еще год будете возиться!

— Ничего, я помогу, — вступается за старуху младшая, но ее заступничество еще больше бесит свекровь:

— Ты поможешь, как же! Лучше бы с побелкой заканчивала. Видишь, где солнце? Вот придет муж, опять скулить будешь, что он тебя зря колотит… Иди работай!..

По селу носят фотографию брата. Вчера он умер. Ночью его фотографию привезли в село. Завтра привезут самого. А мама еще ничего не знает. Заговариваем об одном, хватаемся за другое, болтаем скрепя сердце о пустяках, а что делать — не ведаем. Наш брат Володя мертв. Он умер вчера. В два часа ночи мы примчались в село, сейчас уже восемь, а мы все еще не решаемся сказать маме правду. Ночью, в машине, было как-то легче, казалось, что и слова найдутся — рассказать о постигшем маму несчастье. Маму? Всех нас. Хотя, если вспомнить дорогу…

— Как она вынесет? — без конца спрашивает Андрей. — Она так постарела! Отцу все же легче: он мужчина, он был на фронте, а мама…

— Мама… — Ион, легко поведя рулем, обходит какой-то «Москвич», и снова перед нами расстилается пустынное шоссе. Он гонит. Мы торопимся, но каждый из нас понимает,-что он слишком гонит.

Я бы сказал ему, чтобы чуть сбавил скорость, но что-то мешает мне. Комок, стоящий в горле. Может, Андрей… но Андрей тоже молчит. Я жду, что кто-нибудь из них заплачет, тогда и я дам волю слезам. Комок в горле не дает мне дышать. Ни один из нас до сих пор не плакал. Только моя жена разревелась, когда прибежал Андрей с ужасной вестью. Я ожидал чего угодно, только не этого, и, кажется, до сих пор не вполне отдаю себе отчет в том, что произошло. Я знаю, что буду плакать, но потом, потом. В сущности, я и сейчас уже плачу.

— Как мама вынесет? — вздыхает Андрей на переднем сиденье.

Как все мы вынесем? Всю жизнь нас было пятеро, а теперь сколько?

Там, в машине, спокойнее всех выглядел Ион. Он даже рассказал несколько анекдотов. В какой-то миг я почувствовал, что ненавижу его. Хотел прикрикнуть, чтобы замолчал, но его очки, когда он оглядывался, отбрасывали на заднее сиденье странный влажный отблеск, и я вдруг понял, что ему тоже тяжело, может быть, тяжелее, чем нам, но он пытается шутить, чтобы развлечь нас… Старший среди братьев Андрей, но Ион, сколько я его помню, всегда был самым сильным и трезвым. Он шутит, сказал я себе, чтобы мы не так страдали, и больше всех, наверное, жалеет меня: ведь я в машине самый младший. Но мне не становится легче, я задыхаюсь, я готов выброситься из машины. Вот так же, говорю я себе, однажды умру и я, и они, мои братья, так же поедут на машине в село, хладнокровно рассказывая друг другу анекдоты.

Словно услышав мои мысли, Ион оглядывается:

— Как ты, Колян?

От этого вопроса мне делается вдруг необыкновенно легко. Я чувствую, что безумно люблю и брата Иона, и брата Андрея, и брата Александра, и всю нашу родню, даже все человечество, и если бы кто-нибудь сейчас попросил у меня мою жизнь, я отдал бы ее не задумываясь.

Откидываюсь на сиденье и плачу, плачу. Слова Иона и Андрея доходят до меня словно с того света. Я оплакиваю кончину нашего брата Володи, и никто не может помешать мне. Да никто и не мешает. Но вот железная рука, сжимавшая мое горло, слабеет, и я невольно начинаю снова прислушиваться к тихому разговору братьев.

— Похороним там, где укажет мама…

— Нет, Андрей! — я вскакиваю и трясу братьев за плечи. — Нет, вы слышите?! Дома похороним, в селе!

— А я что говорю? — Андрей оборачивается и делает такое движение, точно хочет погладить меня по голове. — Как мама скажет, так и сделаем. Скажет — в городе, значит, в городе. Скажет…

— Нет! — опять кричу я. — Мама скажет — в селе. Я уверен. Мама захочет, чтобы он был рядом с ней, там, где все мы родились, там, где… — Я снова бросаюсь на сиденье, И слезы текут из моих глаз еще сильнее, чем прежде. Но если бы братья сейчас оглянулись на меня, я бы не стал стыдиться. Выходит, думаю я, мы едем в село, чтобы услышать волю мамы. Как она скажет, так и будет… Володька, что ж ты натворил, Володенька?!

— Я тоже считаю, что мама захочет похоронить его в селе, — звучит словно из-за стены ровный голос Иона, и я благодарен ему за эти слова.

Успокаиваюсь и возвращаюсь мыслью к братьям. Они передо мной. В машине нас трое. Отсутствует четвертый, Александр.

— А Александр знает? Сестры знают? — еще и еще раз проверяет Ион.

Первым о смерти Володи узнал старший брат, Андрей. Он бросился ко мне. Чем я тогда занимался? Услышал звонок, резкий, длинный, настойчивый, потом голос жены — она открыла дверь:

— Андрей?

И сразу, испуганно:

— Что с тобой? Что случилось?

— Даже не знаю, как сказать, — ответил он. Голос у него был странный, севший.

Я бросил книгу, которую читал, и поспешил в прихожую.

— Володя умер, — сказал Андрей, глядя как-то неуверенно, словно надеялся, что я тут же опровергну его.

В ту минуту оба мы, кажется, испытывали одно чувство: всем нам, живущим в Кишиневе, четырем братьям и двум сестрам, надо как можно скорей собраться вместе. Брату Иону, брату Александру, сестре Вере, сестре Марии, Андрею и мне.

— Но я не знаю, где живет Александр! — внезапно сообразил я.

— Как не знаешь?!

— Так. Я ни разу у него не был…

Нас вывел из оцепенения голос моей жены:

— Ну что вы уставились друг на друга? Не вздумайте ссориться. Бегите к Иону, у него машина, а я скажу сыну, чтобы известил остальных. Поезжайте сразу к родителям… Бедные старики!..

Дальше уже ничего не помню. Андрей привел меня к Иону, сели, поехали…

— Александр и сестры уже, наверно, в селе, — говорю я.

— Не может быть, — Ион нажимает на газ. — Мы должны быть первыми!

— Да, мы должны быть первыми, — повторяет Андрей.

— Теперь главное, чтобы мы были первыми, — говорит Ион, и стрелку спидометра бросает вправо. Но Ион тут же сбрасывает скорость, подает ближе к обочине, и мы медленно едем вперед. Ни Андрей, ни я не смеем сказать ему, чтобы ехал быстрее.

И все же мы прибыли первыми, в два часа ночи. Село крепко спало. Ион поставил машину неподалеку от дома, у соседской ограды. Он погасил фары, но мы остались в машине. Было темно. Никто не хотел выходить… И вот мы сидим за столом вокруг нашей мамы и переглядываемся, и не знаем, что делать. Настало утро, по селу носят фотографию брата, а мама еще ничего не знает. Она радуется, ставит на стол все новые блюда, уговаривает нас есть досыта, рассказывает, что отец слышит все хуже и хуже, скоро совсем оглохнет, видите, спит и не чает, какая радость его ждет.

— Вставай, мэй! — кричит мама и, выйдя на веранду, пытается растолкать отца.

Она пытается растолкать отца, а сама все просит нас съесть еще что-нибудь, только нам кусок в рот не лезет. Мы заговариваем об одном, невпопад перескакиваем на другое и украдкой переглядываемся. Брат Ион сидит прямо перед мамой, брат Андрей справа, а я — левее, так что маме не очень складно смотреть на меня. Мы заговариваем об одном, перескакиваем на другое, теряем нить беседы, судорожно ловим ее, снова теряем, цепляемся за новую… Солнце поднимается над селом, оно уже высоко, мы опять переглядываемся. Может быть, ты начнешь, Ион? Может быть, ты, Андрей? В глазах Иона — тот же вопрос: может быть, ты, Николай?! А может быть, все-таки Андрей? Нет, и в глазах Андрея, самого старшего, написано то же: может быть, ты, Ион? Может быть, ты, Николай?!

Ночью мы несколько раз выходили из дома — то Ион со мной, то Андрей с Ионом, то я с Андреем.

— Подождем, пока рассветет, — договорились они, и Андрей передал мне это решение. — Она слишком стара, ночью организм может не выдержать. Сердце, понимаешь?..

— Авось и остальные к утру доберутся, — договорились мы с Андреем, и Андрей передал наше решение Иону.

— К тому же, — сказал Ион, — у меня устали глаза, я не могу сейчас вести машину обратно. Подождем до утра.

Между тем фотография брата пустилась в путешествие по селу. То ли какой-нибудь односельчанин привез ее из города следом за нами, а возможно и до нас, то ли она здесь нашлась у кого-то… Так или иначе, фотографию Володи носят в эти минуты от ворот к воротам, из дома в дом.

— Кто ж это умер? — удивляется мама, заслышав вдали крики и плач.

Переглядываемся.

— Откуда нам знать, мама…

— И то верно, откуда вам знать, вы в Кишиневе живете… А теперь дальше завыли, слышите?

— Слышим, — отвечаем мы и опять переглядываемся: может быть, ты начнешь, Ион? Может быть, ты, Андрей? Может быть, ты, Николай?!

— Вот и отец встал, — радуется мама и бежит на веранду собирать постель.

Отец проснулся, увидел нас и входит в комнату, небритый, широко улыбаясь щербатым ртом. Я не выдерживаю:

— Мама, Володька умер!..

По селу носят фотографию брата. Вчера он умер. Ночью его фотографию привезли в село. Завтра привезут самого.

Сейчас фотография у ворот Фелиоарэ.

— Знаете его?

О смерти нашего брата наслышано уже все село. Девочке с фотографией еще предстоит, однако, долгий путь. Она должна подойти ко всем воротам, чтобы каждый мог оплакать Володю или проклясть его. Те, кому он не причинил зла, прольют о нем слезу. Те, с кем он успел столкнуться на земле, — помянут лихом.

— Говорите, — просит девочка, поднимая снимок.

— Будь он жив, я б уж нашел что сказать.

— Скажите сейчас…

— Это к чему же?

— Таков обычай — каждый должен высказать то, что у него на душе. Теперь ваша очередь.

Мы никогда не узнаем, что мог бы сказать Фелиоарэ нашему брату. Фелиоарэ живет на противоположном конце села, и я не могу припомнить, чтобы у Володи были с ним или его женой нелады. Но если человек говорит, что, будь покойник жив, он нашел бы что сказать ему, значит так и есть.

Фелиоарэ появились в нашем селе давно, они приехали с юга республики, а чужаков у нас принимают не слишком приветливо. Парней наши парни обычно берут в тычки, чтобы, как говорится, выбить из них дурь. Девушек долго обходят — не приглашают на хору, а иные озорники, бывает, и дегтем ворота вымажут. Но в конце концов наши же на них и женятся. Чем, спрашиваю я себя, мой брат мог досадить семейству Фелиоарэ? Они бездетны, приехали вдвоем, муж и жена, когда-то, много лет назад, поздней осенью. Жили первое время в какой-то халупе на краю села, потом построились… Нет, если уж Фелиоарэ считает, что нашел бы что сказать моему брату, так пусть говорит.

— Я бы сказал ему, чтобы жил сто лет!.. — внезапно выпаливает Фелиоарэ.

— Тогда я пойду дальше, — кивает девочка и медленно уходит прочь.

Все же он что-то другое хотел сказать. Но эти слова уже никогда не прозвучат.

У ворот Депешу девочке с фотографией приходится ждать долго. Семь невесток Депешу ссорятся. Ссора началась три дня назад и никак не кончится. Что-то там такое случилось, завязалось в узел, а развязать некому. Говорят, если бы дать слово младшей невестке, дело бы скоро кончилось, но она-то и ни гугу. Хлопочет по дому, возится в огороде, а остальные ходят за ней по пятам и грызут, грызут ее, но она словно не замечает — работает, опустив глаза.

— Что он тебе сказал? — донимает младшую старшая. — Говори, паскуда! Все равно, пока не расколешься, не отстанем! — и она злобно дергает ее за волосы.

— Ай!

— Больно? Нам тоже. Говори!

— Было бы что — я бы сказала…

— Мы и сами все знаем, но хотим от тебя услышать… шалава!

Три дня назад дождь лил как из ведра. Лил днем, лил ночью, а к утру вроде попритихло, и тут в ворота Депешу постучали.

— Кто там? — старый Депешу завозился на печи.

— Хороший человек! — донеслось из-за ворот.

— Откройте, — приказал дед и, пока еще не рассвело окончательно, снова уснул.

В доме Депешу трудятся только невестки. Они ложатся и встают с курами. Семь их мужей спят отдельно в одной большой комнате, как спали в детстве. Невестки спят в другой большой комнате, тоже вместе. Редко меняется этот порядок, раз, от силы два раза в месяц, когда, скажем, один из мужиков вспоминает, что женат, и, встав среди ночи, пробирается в соседнюю комнату, нащупывает в темноте спящую жену и делает ей знак подняться. Она встает без единого слова, и оба выходят во двор и устраиваются на огромной кровати, стоящей под деревьями за домом. Вот и все. В остальные ночи женщины спят. Мужчины тоже. Но тогда, дождливой зарей, услышав голос свекра, все невестки проснулись разом. Вскочили, шатаясь спросонок, натянули робы, и сегодня уже никто не помнит, которая из них открыла ворота гостю. Но это, говорят они теперь, не имеет значения. Было приказано — открыли. Точнее — открыла одна и оказалась лицом к лицу с мужчиной, вымокшим с головы до ног. Он был весь мокрый, точно вышел прямо из реки, дрожал всем телом, с трудом ворочал языком и насилу объяснил, что заблудился в окрестных холмах и просит позволения согреться. Мужчины в доме, как уже сказано, дрыхли без задних ног, захрапел и старик свекор, и женщинам ничего не оставалось, как самим позаботиться о незнакомце.

— Что там еще? — в темные сени выглянул один из мужей.

— Тсс… странник явился, — ответила одна невестка, сейчас уже забылось какая.

— Накормите… — последовал новый приказ, и, шумно зевнув, спрашивавший снова скрылся в комнате. Было не так светло, как показалось сначала, просто дождь перестал и ветер разогнал тучи.

Итак, невестки занялись гостем, для начала пригласив его в дом.

— Если бы мне дали чем-нибудь укрыться… хоть мешком… — простучал зубами пришелец.

— Найдем, входи, — сказали женщины, ввели его в свою комнату и зажгли свет.

Гость оказался высоким, статным парнем, только небритым.

— Глазам больно, — пожаловался он, заслоняясь рукой от лампы, что заставило одну из женщин снова погасить свет.

— Надо ему дать переодеться, — решили они, и каждая кинулась рыться в вещичках своего мужа.

Через минуту к ногам пришельца полетели брюки, исподняя рубаха, сорочка, подштанники, полотенце, гребень.

— Ты голоден? — раздался вопрос, когда гость переоделся и прибрался.

Пришелец, только что осознавший, что находится один среди семи женщин, растерялся и что-то такое проговорил, но хозяйки не разобрали его бормотанья.

— Если голоден, накормим…

— Нет-нет, — смущенно ответил незнакомец, — а вот поспать бы малость…

Ныне, когда невестки пересказывают эту историю друг дружке, каждая утверждает, что последние слова были услышаны ею уже во сне.

Да, они говорят, что последние слова расслышали как сквозь сон. И старшая невестка, и остальные, за исключением младшей, все в один голос утверждают, что, произнеся косным языком эти слова, незваный гость внезапно сделал несколько шагов вперед и, наклонясь, шепнул что-то на ухо младшей.

И вот уже третий день шесть невесток донимают седьмую, разумеется не при мужьях, пытаясь дознаться, что именно сказал ей незнакомец.

— Не помню, — упрямо отвечает младшая.

— Ты с ним знакома?

— В первый раз видела…

— Шлюха, все расскажем мужу, — грозит старшая. — По-хорошему признавайся!

Но вот одна из женщин заметила у ворот девочку с фотографией и пытается привести товарок в чувство:

— Тише, сестры… умер кто-то.

— Пускай! — огрызается старшая и еще крепче вцепляется в волосы младшей. — Говори, не то… головой об стенку!

— Нет, я не знала его до той ночи, — вздыхает младшая.

— Что же он шептал тебе на ухо?

— А вы не слышали?

— Говори, потаскуха!

— Он сказал, что голоден…

— И все?

— Все. Сами же видели: наклонился и шепнул, что голоден как волк.

— Мы все слышали! — рычит старшая. — Но дело не в этом. Почему именно тебе он признался, что голоден? И почему на ухо?

— А разве на ухо? Я сидела так же, как вы, и вдруг слышу: голоден… На ухо он это сказал, да?

— На ухо! — кричат шесть невесток. — Но почему тебе? Почему именно тебя он выбрал среди нас?

— Откуда я знаю? — Младшая осторожно пытается высвободить волосы, по старшая бдительно следит за ней и не ослабляет хватки. — Ну откуда мне знать, почему меня? Я-то в чем виновата?

— А дальше что было?

— Что могло быть… Вы разве не помните?

— Мы-то помним, но хотим, чтобы ты сама призналась!

— Вы велели мне накормить его…

— Мы?!

— Да, вы. Я не хотела, спрашивала, почему я, но вы все быстро попрыгали в постели, а мне приказали его накормить. Ну, я и отвела его на кухню…

— Все?

— Все.

— Почему же утром он спал на кровати за домом?

— А где я должна была его положить?.. Впрочем, не помню. Он правда там спал?

— Ну погоди, мы еще поговорим, — грозит кулаком старшая и отпускает жертву.

Она отпускает жертву и поворачивается к воротам, где стоит девочка с фотографией моего брата. Она поворачивается к воротам и начинает негромко завывать. Остальные подхватывают. Младшая просто плачет. Но не успевает девочка с фотографией отойти от ворот, как все невестки снова поворачиваются к младшей, оттесняют ее в дом и, загнав в комнату, возобновляют допрос:

— Или ты во всем признаешься, или мы отдадим тебя в руки мужа…

Семья Скридонуц состоит в родстве с нашей семьей, хотя и в довольно дальнем. Поэтому девочка с фотографией у их ворот не задерживается.

— Ступай, ступай к другим, — советует ей Александра Скридонуц и спешит к нашему дому, крича на бегу так, что дома шатаются: — Ох, Володя, Володя, родной ты наш! На кого же ты нас покидаешь?!

Добежав, она хватается за колья ограды и, надсаживаясь, вопит еще громче, хотя громче, кажется, нельзя, но, видя, что никто ее криков не слушает, утирает слезы, спокойно входит во двор и разглядывает собравшихся: кто пришел, а кого еще нет.

— Кишиневские-то явились?

— Братья?

— Ясно, что не чужие!

— Они и сообщили… А теперь обратно поехали, за телом. Только Николай остался здесь.

Выяснив диспозицию, Александра снова начинает вопить:

— Что же ты наделал, Володенька, родненький ты наш?!

Рядом с мамой сидит и тщетно пытается успокоить ее наша соседка, которой два года назад пришлось схоронить сразу четырех сыновей. Она обнимает маму за плечи и плачет-надрывается вместе с ней:

— О женщина, коснулся и тебя пламень…

Матери крепко прижимаются друг к дружке и голосят, голосят:

— Во-ло-день-ка-а!..

Я не узнаю родного села. Я почти забыл его. Мама сквозь слезы сказала, что могилу копать должны наши родственники… Но где они живут? Знать бы. Бабушка и дедушка давно умерли. С тех пор как я уехал из села, прошло девятнадцать лет. Я приезжал только повидаться с родителями, и редко больше чем на день, обычно на несколько часов. Забыл я село. Ведь были у нас и другие родственники, мамины племянники. Теперь они, должно быть, обзавелись семьями, заматерели… Где их искать?

— Беги к Тэбурчану! — подсказывает соседка, живущая за нашим домом. С самого утра она снует взад-вперед, таская какие-то горшки, кастрюли, блюда… — У нас мертвец!

— К какому Тэбурчану? — беспомощно спрашиваю я и отворачиваюсь, чтобы она не видела моих слез.

Мама во дворе взывает все громче:

— Володя! Володечка мой!..

— Ох! — соседка всплескивает руками. — Как можно родных забывать?.. Владимир Тэбурчану! Возле шоссейки живет!

Действительно… Как же я забыл? И его знаю, и где живет — знаю тоже. Это двоюродный брат, самый старший из всех двоюродных. Он воевал, вернулся без руки и — в звании сержанта; он первый фронтовик со званием в нашем селе. На войне поднабрался грамоты и с тех пор держится как культурный человек. Сколько помню, он ходит всегда в чистом, вымыт, подстрижен, побрит, даже надушен. Другие, вернувшись с фронта, скинули казенную форму, снова взялись за тяпки, за плуги — какими до войны были, такими и остались. А на Владимира война подействовала иначе, словно ушел на фронт один человек, а пришел другой. Сколько же я его не видел? Давно, очень давно. Он, конечно, женился, и дети наверняка есть, даже, помнится, много.

Мне не по себе. За все эти годы я ни разу не удосужился побывать у Владимира, родного, в сущности, человека, а теперь иду к нему… но по какому поводу! Узнает ли он меня? Интересно, кто у него — мальчики или девочки!

— Три девки и два парня, — говорит он. — Старший в Сибири живет, женился уже… Ты садись и толком расскажи мне, что случилось.

Он совершенно не изменился. Все прежнее — и лицо, и осанка. Тот же интеллигентный вид, какой мне помнится с детства. Я еще раз прошу прощения, что до сих пор не бывал у него, но он, даже не поведя бровью, говорит, что это ничего. Дочь его, говорит он, замужем здесь же, в селе, и тоже не приходит, а он ей родной отец, так что…

— Ничего не попишешь, у нее свои дети… такова жизнь.

Он бреется, извинившись, что делает это при мне. Ни ребенком, ни подростком я не видел — случая не было, а может, и случай был, да я запамятовал, — как бреется мой двоюродный брат. У него ведь одна рука. Если бы кто-нибудь спросил меня, как он бреется одной рукой, я сказал бы, что ему, наверно, помогает жена. Но нет, она занята работой по дому, спросила только, не принести ли вина, а Владимир сказал, что принесет сам, что хочет показать мне погреб, и она снова вернулась к домашним делам. Сейчас, кажется, режет хлеб. Владимир бреется. Он бреется одной рукой, но я не замечаю в его движениях ни малейшей стесненности. Взбивает пену, набирает на помазок, отставляет помазок, берет бритву и начинает править ее о ремень, один конец которого прибит к стене, а другой он зажимает между коленями. Правит бритву, откладывает ее, бросает ремень, намыливает лицо помазком, отставляет помазок, берет бритву, водит ее по щекам, и все это ловко, четко, сноровисто.

— Владимир Михайлович… — говорю я, потому что обращаться по-другому язык не поворачивается: он старше меня лет на двадцать, а называть его просто братом как-то нескладно.

И я рассказываю, почему и зачем пришел.

— Вот так так! — Он аккуратно кладет бритву на край стола и поворачивается к жене: — Слыхала, Ирина? Мы с прибылью! — И тут же объясняет мне: — Так в последнее время выражаются у нас, когда прибавляется покойник из родни. Я давно слышу, кто-то вопит, но мне и в голову не могло прийти, что мы с прибылью… А Ион, Андрей — где они?

— Были, — говорю я, — были, узнали, где мама хочет его похоронить, и поехали за телом.

— Мда… А мама что?

— Что ж мама… Плачет, кричит… Сказала, пусть лежит здесь, возле нее.

— Да, рано или поздно все наши здесь соберутся, — заключает Владимир и, нахмурясь, задумывается. — Так где, говоришь, братья?

— Поехали за ним. Когда мама решила, что хоронить будем здесь, мы разделились. Они достанут в городе гроб, обелиск, купят все, что нужно для похорон… а я тут остался — помогать чем смогу. Вот только не знаю чем: я еще никогда никого не хоронил.

— А мы тут многих… бабку, деда, их дочку… мда.

— Говорят, первым делом нужно договориться с могильщиками.

— Знаешь что, — говорит Владимир, торопливо добриваясь, — вот я уже кончил, кладу бритву, жена потом все помоет… Так, Ирина? А мы пойдем к моему брату Иону, авось застанем… он ночью на крестинах был. Ну, а погреб… в другой раз, согласен?

— Я бы Иона никогда не нашел, — говорю я Владимиру по дороге. — Мне казалось, что село кончается где-то здесь.

— Э-ге-ге, когда оно здесь кончалось! Ты, наверно, имел в виду дом…

— Гузуна, что ли, так его звали?

— Давно мы прошли этот дом…

А конца селу все не видно. Новые дома, как новые лица, выглядывают из-за каждых ворот, из-за каждой ограды. Но, видно, фотография уже побывала здесь. То и дело слышится шепот:

— Это который — средний или младший?

Одни отвечают, что средний, других я не успеваю расслышать. Не узнают меня земляки. Да и я их тоже почти не узнаю. Давно уехал, забыл село. Потерял село, а приобрел… что? Я прогоняю эти мысли и стараюсь внимательнее прислушиваться к вопросам Владимира, рассказываю, как и что говорила мама насчет похорон.

— Мама просит, чтобы хоронили с калачами, с попом. Да, с попом и с музыкантами.

— Насчет попа — сложнее, — замечает Владимир.

— Она плачет и говорит, что все отдаст, лишь бы его погребли как следует. Только кому нужны ее деньги? Был бы Володька жив… — Я чувствую, как у меня в горле опять набухает комок. — Слышишь, Михайлович, нет больше нашего Володьки!

Мой двоюродный брат Владимир побывал на фронте, прошел сквозь огонь и воду, и я благодарен ему за его молчание. Он словно не замечает моих слез и, только когда мы подходим к большим резным воротам, поворачивается ко мне:

— Вот здесь живет Ион… А до конца села еще идти и идти… Хоть бы застать его! — и стучит в ворота.

Да, теперь я вижу, что и этот невысокий человек — тоже из нашей родни. Он очень похож на Владимира, только одет попроще, по-крестьянски и вид у него малость обшарпанный.

— У нас прибыль, — говорит Владимир, и Ион, который, открыв ворота, приветливо улыбнулся нам, удивленно смотрит на меня.

— Когда это случилось?

— Когда случилось, тогда и случилось, — вздыхает Владимир. — А от тебя вот что нужно: будешь одним из могильщиков. И подбери еще троих.

— Мама сказала, чтобы восемь было, — вмешиваюсь я.

— Ага, — кивает Владимир, — тогда восемь, слышишь, Ион? Николай здесь людей не знает, так что… сам собери родственников. Похороны завтра, стало быть, начать работу надо сегодня. А я позабочусь о музыкантах.

Ион уходит в дом, Владимир поворачивает к правлению — договориться с руководством насчет оркестра, а я иду обратно. Иду и думаю, что не надо было мне оставаться в селе — пусть бы Андрей остался. Я действительно почти никого не знаю здесь, а главное — не могу слышать, как кричит мама.

— Володенька! — Мама бьется в руках родственников и вдруг, завидев меня в воротах, бросается вперед: — Сыночек, где наш Володя? Как же вы потеряли его, сынок?!

По селу носят фотографию брата. Вчера он умер. Ночью его фотографию привезли в село. Завтра привезут его тело.

— Знаете его?

— Знаем.

На вопрос отвечают дети, дети Амуша. Их четверо, мал мала меньше. Отец и мать с утра ушли в поле, а дети остались дома.

— Говорите.

— Мама велела нам плакать.

— Тогда плачьте.

Дети переглядываются, подталкивают друг дружку локтями, подходят ближе, молчат…

— Мама сказала, чтобы начала ты, Вероника, — шепчут братишки сестре.

— Я? Мама сказала, чтобы я вам сказала, что петь должны все и плакать — тоже все. Начинайте!

— А конфет нам дадут?

«Под мертвеца» детям раздают конфеты и другие сладости. Если осень, то и виноград. Братья оставили мне список покупок, которые я должен сделать в их отсутствие. Конфет — десять кило, печенья — десять кило. Яблоки у нас есть с прошлого года. Виноград еще не созрел.

— Дадут вам конфет.

— И печенья?

— И печенья.

— Тогда плачем, — решает мальчуган, который задавал эти вопросы, и начинает, не дожидаясь, пока другие подхватят, высоким голоском оплакивать моего безвременно скончавшегося брата Володю. Ему вторит Вероника, вступают и остальные.

Когда девочка с фотографией подходит к воротам Ардея, солнце уже почти в зените. Однако все семейство дома. Жена и две взрослые дочери, девушки на выданье, спят на крыше. Спят нахохлившись, словно куры на насесте. Люди смотрят, но никто не смеется. Раньше смеялись, а теперь привыкли: кто не знает Ардея, кто не слышал о его беспробудном пьянстве? Если все, что выпил Ардей до сегодняшнего дня, вылить в одном месте, получится озеро, да нет — море, даже океан спиртного. Несколько раз его забирали на лечение, штрафовали, сажали на пятнадцать суток — как с гуся вода. Когда он напьется — к дому не подойди, кидается на жену и дочерей, они, бедные, не зная, куда скрыться, в конце концов залезают на крышу. Конечно, утром Ардей обнаруживает их там, но к этому времени он уже не расположен скандалить и только хмуро приказывает им слезть, пытается достать длинной жердью, но это занятие скоро надоедает ему, и он, поникнув головой, уходит со двора, то ли прямо в буфет, то ли к кому-нибудь из дружков, у кого осталось прошлогоднее вино.

Но пока — он еще спит, прямо посреди двора, раскинув руки, спит как убитый под жарким солнцем.

— Знаете его?

Девочка с фотографией кричит и бросает в спящих женщин комки высохшей земли. Наконец она попадает в старшую дочку, но просыпается мать. Она ошалело озирается вокруг и внезапно, даже не заметив фотографии у ворот, начинает истошно голосить. Она о своей беде плачет.

— Доченьки мои бедные, как же вы жить будете?! Кто вас возьмет замуж с таким-то отцом?

Ардей остается недвижим. Бывает, он так по двое суток дрыхнет посреди двора.

— Скажете что-нибудь?..

«Говорите», — фотография моего брата останавливается у одних ворот. «Говорите», — останавливается у других. И так далее.

У ворот Опроя фотография задерживается надолго. Опрой — бывший друг моего дедушки. Дедушка умер много лет назад, а Опрой все живет. Он очень стар и встает с завалинки только по нужде, но разговаривать любит по-прежнему.

— …Таков человек. Живет, пока ему петух не прокукарекает. Мой петух охрип, а я его все равно держу. Чувствую, скоро придет и его час, и опять я останусь один-одинешенек. Так чей, говоришь, был сын?

Девочка отвечает, но Опрой не слушает: он все равно вряд ли вспомнит того, о ком речь.

— …Вот нынешние ученые докапываются, есть ли еще другая жизнь, кроме нашей, — невнятно бормочет он и вдруг вскрикивает: — Есть! Люди тысячи лет не верили этому, но я тебе сейчас расскажу, что открыли американские космонавты. Об этом даже по радио передавали…

Он замолкает, жует мягкие губы, потом снова кричит:

— Да, да, да! Рядом с нашим селом есть еще одно, такое же, но не все его видят. Те, кто умирают, переходят жить туда, а те, которые рождаются, поселяются у нас… — Старик привстает и простирает руку в сторону ближнего холма. — Вот он! Вот! Смеется!.. Не трусь, Володька! Твой дедушка тоже там, вы теперь будете вместе… — Опрой бессильно оседает на завалинку. — Дурачок! Я его зову, а он смеется… Так и будет ждать, пока весь их род туда не переселится… Чей, ты говоришь, был парнишка?!

Я мотаюсь то в дом, то из дома, слоняюсь по двору, ничего толком не видя, не слыша, не различая. Один вопрос терзает меня, дурацкий, но неотступный: встретимся ли мы когда-нибудь, Володька?

Меня отвлекает Ирина, жена Владимира. Я даже не заметил, когда она пришла к нам и привела с собой целую команду слобожанок.

— Ты что вертишься без толку? — кричит она сердито. — Могильщиков надо покормить!

— Могильщиков? — Я останавливаюсь, растерянно смотрю на нее и вдруг обнаруживаю восемь человек мужиков, чинно сидящих на завалинке. Семерых я, кажется, узнаю, восьмого — нет.

— Это могильщики, — объясняет Ирина. — Их надо угостить, время позднее.

— А разве они уже выкопали яму? — удивляюсь я.

— О господи! — вздыхает Ирина, которая и сама успела ошалеть от множества погребальных хлопот. В руках она вертит глиняный горшок. — Хотела что-то сделать, а что — не вспомню, хоть убей…

На помощь ей приходит другая женщина:

— Помыла?

— Ох, совсем голову потеряла! — оживляется Ирина, но в покое меня не оставляет: — Откуда же быть яме, если могильщики не кормлены? — И толкует дальше: — Вы там, в городе, и хоронить толком разучились… Прежде чем копать, могильщики приходят в дом усопшего, выпивают и закусывают, а уж потом идут на кладбище… Давай, скоро вечер!

— Но почему именно я? — слышу я собственный вопрос.

Ирина начинает сердиться:

— Прости господи, ну ничего толком не умеют!.. Видишь, под деревом накрыт стол, но угощать может только самый близкий родственник покойного. А кто здесь ближе ему, чем ты?

В разговор вмешивается Ион, мой двоюродный брат, который до сих пор спокойно сидел на завалинке с остальными могильщиками:

— Давай, Николай, а то совсем опоздаем. Начинать надо сегодня…

Я вспоминаю об отце. Где он? Пусть бы он их угощал. Эта мысль приходит мне в голову только на мгновение, потом я смиряюсь. Отец принес от колодца пару ведер воды, сел на завалинку и, добродушно и как-то виновато усмехаясь, скручивает цигарку. Он, кажется, до сих пор не понял толком, что случилось. Он почти ничего не слышит и потому уже много раз спрашивал, зачем собралось столько народу и отчего кричит мама. Ему отвечают на бегу, а то и попросту отмахиваются, но он только терпеливо улыбается. Время от времени он поглядывает на меня, и я думаю, что он радуется моему приезду и приезду остальных сыновей, которых, правда, пока не видно, но раз готовят столько еды, значит, они непременно появятся, и будет большой праздник… Я трясу головой и приглашаю могильщиков к столу:

— Прошу садиться…

— Да мы уж сели, — смеется один из них, которого я не узнаю.

А остальные вот кто: двоюродные братья Ион, Петря, Савуня, соседи Думитраке, Ионикэ, Скридон, Антон…

— Что я должен делать? — спрашиваю я. Садиться с ними за стол как-то неловко, а без дела стоять тоже глупо.

— Если нальешь нам по стакану, мы с удовольствием выпьем, — говорит все тот же могильщик. — Что, не узнал?

— Простите, нет.

— И не стыдно тебе? — подскакивает женщина, которая давеча спрашивала у Ирины, помыла ли она горшок. — Это же мой муж!

Да, мне стыдно, но я не узнаю ни его, ни ее. Я разливаю вино в стаканы, а Ирина, которая, видно, внимательно следит, что делается за столом могильщиков, кричит издали:

— Ох, парень! Так нельзя! Все должны пить из одного… — И накидывается на сидящих: — Вы-то знаете, а молчите. Вам хоть бочку налей каждому — вы радоваться будете. А тут не свадьба все-таки…

Никто не сердится, даже наоборот. Могильщики смеются, садятся свободнее, придвигают к себе тарелки, едят, однако и про вино не забывают — каждый краем глаза поглядывает, где находится стакан. Первым пьет Антон, потом я протягиваю вино Ионикэ, нашему соседу:

— Помяни, Ионикэ, моего брата…

— Вечная память, — отзывается он, без лишних церемоний несет стакан ко рту и залпом выпивает.

— Полегче, — смеется незнакомый могильщик, — нам сегодня еще работать.

Ионикэ краснеет, остальные хохочут, словно не о похоронах идет речь. Я понимаю, что это не со зла, — живые люди. Смеются, едят, но и о деле помнят.

— Если сегодня по колено выкопаем, и то хорошо, — говорит мой двоюродный брат Ион.

— Можно и по локоть, — замечает незнакомый могильщик, копаясь вилкой в тарелке со студнем.

— Сегодня, по обычаю, начнем, а заканчивать можно и завтра. Пока привезут тело… Кстати, когда его привезут?

Я не знаю, что сказать.

— А я говорю, — незнакомый могильщик кладет вилку и берет стакан: пришла его очередь, — а я говорю, можно хоть на ладонь выкопать, ей-богу. Я в нынешнем году уже девятерых схоронил, и, верьте слову, ни один пока не встал…

Могильщики опять невольно ухмыляются, но потом вспоминают о моем присутствии и становятся серьезными:

— Ладно, пей, пора идти…

Я наливаю двоюродному брату Петре:

— Помяни…

— Да будет ему земля пухом, — вздыхает он. — Не думал я, что судьба приведет копать могилу Володьке.

Слезы опять подступают к моим глазам, и вдруг я снова слышу крик мамы. Она было затихла на какое-то время, а теперь кричит еще сильнее, чем раньше.

— О господи! — вездесущая Ирина бросается куда-то в глубь двора. — Говорила же, чтобы смотрели за ней…

Другие женщины, бросив хлопоты и сбившись у дома, как цыплята, завидевшие коршуна, объясняют мне:

— Твою маму отвели к соседке Зиновии отдохнуть немного, а тут дочери приехали, она почуяла и вырвалась… не доглядели!

— Сестры? — вскидываюсь я. — Где они?!

От колодца идут, рыдая в голос, мои сестры Вера и Мария, а за ними — младший брат Александр. Выходит, только сейчас добрались!

Маму никто не может удержать. Женщины отступаются, сестры бегут к ней, и она падает им на руки.

— Володька, Володенька! — причитают сестры.

— Нет, нет! Не может быть! — кричит мама, и я, чтобы не видеть всего этого, удираю в сад, но меня настигает голос Ирины.

Что бы ни происходило вокруг, она чувствует себя единственной трезвой хранительницей раз навсегда заведенного порядка:

— Куда, парень? Могильщиков надо проводить на кладбище.

— Опять я?! — У меня уже нет сил следовать ее наставлениям, но я соображаю, что если послушаюсь, то не буду слышать маминых криков.

— Могильщики и сами знают, где кладбище, — втолковывает мне Ирина, — но место для могилы должен указать кто-нибудь из родных… Они уже ушли — догоняй… Постой, захвати бутылку, нет, пару. Прежде чем начнут копать, нальешь им опять по стакану. Таков обычай.

Я иду за вином и снова встречаюсь с отцом глазами. До него, похоже, что-то дошло, он бросил так и не закуренную цигарку, встал с завалинки и во все глаза смотрит на маму в окружении рыдающих сестер. На его лице написано мучительное усилие.

— Володя умер! — кричу я ему в самое ухо и бегу на кладбище.

Вхожу в ворота, и сердце мое сразу сжимается. Я не был здесь с детства. Первое, что бросается мне в глаза, — это дерево, словно охраняющее могилы нашего рода. На кладбище много деревьев, но наша груша самая высокая, ее видно издалека. Что-то как будто просветляется во мне. Может быть, думаю я, это дерево не даст всем нам бесследно сгинуть, потонуть в черной бездне времени? Могильщики ждут, но я их не замечаю, подхожу к дереву, и мне хочется его обнять. Здесь похоронены мои прабабка и прадед, бабушка и дедушка, дядья и тетки, старые и молодые, юноши и девушки, малые дети, младенцы, которые не умели еще произнести слово «мама», и здесь мы похороним завтра брата Володю.

— Начинаем? — спрашивает один из могильщиков.

Я не знаю, кто где лежит. Могилы почти сровнялись с землей, только одна из них кажется недавней.

— Моя дочь, — говорит двоюродный брат Ион, обнажая голову.

— Двадцать два года ей было, — поясняет кто-то, и я чувствую нутром, что мы и впрямь родня с Ионом.

Мне становится невыразимо жаль его:

— Но… как же?

— Да так же… — отмахивается он. — Ну что? Положим Володю рядом с ней? Здесь все наши…

Неожиданно приходит Владимир. Еще издали он сообщает мне, что с музыкантами все устроено, они будут завтра к двенадцати. Я наливаю и ему стакан, он пьет, его пустой рукав трепещет на ветру, он ловит мой взгляд, направленный на дерево. Мои мысли, кажется, понятны ему.

— Никто не знает, сколько лет этой груше, но мы десятки лет хороним вокруг нее родных. Дедушка говорил, что его отец, наш прадед, уже застал здесь эту грушу, но когда она была посажена, и он не знал. Где бы ни находила смерть людей из нашего рода, их привозили сюда на вечный покой. У дедушки был старший брат, Штефан. Знаешь, как он погиб? Турки зарубили на возу где-то у Подул Маре. Прадед, говорят, недели две искал этот воз по лесам и все-таки нашел, и похоронил сына тут… А теперь и Володю положим рядом!

Слышишь, Володя?!

Приближается отец, а за ним брат Александр. Лицо у него испуганное. Александр рассказывает, что мой сын Дан сразу известил его о несчастье, но он не смог приехать немедленно: Веруца отыскалась без большого труда, зато Мария была где-то в гостях, и ее пришлось долго ждать. Пока собирались, была уже поздняя ночь — где взять машину? Пустились пешком, хотя это, конечно, сущее безумие. Но не могли же мы сидеть дома, говорит Александр. К тому же ночью попутку так просто не поймаешь, стало быть, надо ехать автобусом, а первый автобус отправляется только в пять утра. Словом, пошли пешком. Три-четыре частника обогнали их, но остановиться побоялись. Может быть, если бы удалось их задержать, объяснить дело, Александр и сестры приехали бы раньше, а так… Короче говоря, шли до рассвета, уже и автобусы начали циркулировать. Тут новая беда: с нынешними строгостями водители не имеют права подбирать пассажиров в пути. На одной автостанции сажают, на другой — высаживают. Даже если в салоне три-четыре пассажира и выручки нет. Часам к шести машины шли по шоссе потоком, но поскольку все это было еще неподалеку от Кишинева, где гаишники на каждом шагу подстерегают нарушителей, терять права никто не хотел. Наконец, брат и сестры, отчаявшись, вышли прямо на шоссе, взявшись за руки. Их подобрал какой-то тяжелогруз: то ли водитель разглядел заплаканные лица сестер, то ли… Потом что-то забарахлило в двигателе, стояли чуть не два часа. Добрались до Оргеева — новая напасть: милиционер привязался. Я ему втолковываю: так и так, это мы виноваты, но поймите наше горе, а шофер ни при чем. Сестры плачут, умоляют пожалеть нас, а он говорит: вы, граждане, примите мои глубокие соболезнования, но водителя я обязан наказать. Опять пошли пешком — к автовокзалу. Здесь еще час ждали, пока не сели в теленештский автобус. Вылезли на перекрестке, и тут прямо из-под носа ушел автобус, идущий к нам в село. Двенадцатичасовой упустили, а того, что на полвторого, и вовсе не было. Люди говорят, на этот рейс мало пассажиров, и его частенько отменяют. Стали ждать четырехчасового, но он как доехал до перекрестка, так и поломался. В конце концов выручил частник. Народу собралось много, все кинулись к нему, но повезло: он все-таки взял сестер и Александра. Похоже, знал о смерти Володи.

Я смотрю на дерево нашей жизни и думаю о брате Александре. Когда я видел его в последний раз? Мы живем в одном городе, толпимся на одних улицах, а времени друг для друга не находим. Или взять Андрея. Вчера он рассердился на меня за то, что я не знал, где живет Александр. А сам-то? С ним-то мы разве чаще встречаемся? А с Ионом?.. Наконец, с Володей, с братом моим, которого больше нет на свете, когда мы виделись в последний раз? Полгода назад. Да и то благодаря ему. Это он сотни и тысячи раз настаивал, чтобы мы почаще собирались все вместе в доме родителей. Не получалось. То один не может бросить службу, то у другого жена в роддоме, и так далее. Бывало и так, что мы случайно сталкивались в селе, но всегда кого-нибудь не хватало. Володя ездил к родителям чаще всех. С нами и в одиночку. Приедет к старикам, расскажет, как у нас дела в Кишиневе. Вернется в Кишинев — расскажет нам, как живут старики, то есть… если найдется кому рассказать. Обычно я все новости узнавал от жены и сыновей, потому что меня самого Володя дома не заставал. Он не сердился и исчезал, чтобы через некоторое время появиться снова. Он приходил к нам, а меня, конечно, черт где-то носил, но он был упрям, требовал, передавал через мою жену, что нам надо встретиться. В конце концов добился своего, я пришел. Он еще издали протянул мне руку со своей прекрасной улыбкой… Господи, какая у него была улыбка!

— Николай, в субботу поедем к родителям! Знаю, знаю, тебе некогда, но в этот раз надо, мы все поедем, я со всеми договорился! Уже и маме сообщил, чтобы ждала!

Володя был, надо признаться, наименее образованным из нас, но, быть может, именно это и привязывало его так сильно к родному селу, к маме и отцу. У нас, остальных, с нашими дипломами, были другие интересы, а он успевал волноваться только об одном: как бы навестить родителей, как бы заставить нас съездить к ним, как бы не дать порваться все более утончавшейся ниточке, связывавшей нас с родителями. Я понимаю теперь, что он был невыносимо одинок.

— Володя, — сказал я тогда, — правда не могу, ну никак.

— Можешь. Я был у тебя на работе, интересовался. Ничего срочного не предвидится. Говорил с твоим начальником, и он сказал, что ты можешь ехать, тем более к родителям. Даже в пятницу можно отправиться… прошу, Колян!

Просительная улыбка не сходила с его лица, и вопрос в глазах не исчезал.

— Ладно, — согласился я, — но с условием: поедем все.

Он просиял:

— Ну разумеется! Я уже всем сказал, что ты едешь. Ты прости, но я был уверен… А как мама и отец обрадуются!

Но, конечно, и на этот раз всех собрать ему не удалось: приехали только четыре брата — я, Ион, Андрей и Володя. И все же он радовался, потому, во-первых, что в таком составе мы еще родителей не навещали, а во-вторых, потому что радовались родители. Он суетился, как молодой петушок. Мы приехали поздно и, поев, улеглись спать. А он всю ночь не спал, сбегал на реку, нарубил дров, помог маме с готовкой, и когда мы проснулись, нас уже ждал царский стол. И снова он, неутомимый Володя, от души старался угодить всем, метался от нас к родителям и от родителей к нам. У него была заготовлена целая программа. После завтрака всем вместе, семьей, предстояло отправиться на реку: он с ночи забросил донки и обещал поймать невиданную рыбу. А вода! Он говорил, что никакие курортные моря не идут в сравнение с нашей рекой. Затем он собирался отвести нас на виноградники, показать новую школу и стадион. Далее следовала очередная изобильная трапеза, встречи со старыми друзьями-приятелями, которых я, например, едва помнил. Само собой, мы позволили отвести себя на реку, в школу, на стадион. Володя торжествовал. Его голубые глаза сияли, на губах трепетала улыбка. Это и правда были два чудесных дня. Мы смеялись, шутили, соревновались в силе и ловкости, бездельничали, купались в реке. Мне было хорошо как никогда. Но теперь, мысленно возвращаясь в те дни, я вспоминаю, что и в глазах и в улыбке Володи было что-то печальное. Он делил с нами радости, а какую-то невысказанную грусть таил про себя. Что он хотел сказать нам тогда? Чтобы мы, если он умрет, похоронили его здесь, неподалеку от реки, от виноградников, как можно ближе к родному дому? Может быть, именно поэтому и настаивал, чтобы мы непременно поехали все? Я ведь помню, как он загрустил, узнав, что Александра и сестер не будет… Володька, что ты натворил, Володька?!

— Знаете его?

— Как не знать!

— Говорите.

— А правда, что приехали его сестры?

— Должны были приехать.

— Говорят, к его маме вызвали доктора… бедная!..

— Что еще скажете?

— Что тут скажешь…

Я слоняюсь по двору, в голове у меня сумбур и кавардак — слова, крики, вздохи, опять слова.

— Конфет и печенья до сих пор не купили!

— Купили!

— Кто купил?

— Николай ходил в магазин.

— Да нет, он на кладбище, с могильщиками.

— Вернулся уже, вон стоит.

— Ладно, купили и купили… А со стульями как?

— С какими стульями?

— Господи, словно и не хоронили никогда! Стулья… для поминального стола!

— Надо спросить тетушку Екатерину, она все знает.

— Оставьте ее хоть сейчас в покое… ох, она же нас слышит!

— Берите столы, берите стулья… все берите… Володенька, сыночек, что же ты натворил?! Когда ж мы теперь свидимся, Володенька?!

Мама — в слезы, за ней еще кто-то.

— Володька, братец милый!..

— Слышь, а кто это там завывает в доме? По голосу что-то не признаю…

— Это Аника, Мирона дочь… тетушки племянница.

— Володя, ягодка мамина…

— Володя, братец ненаглядный…

— Выведите оттуда Анику! Или велите замолчать… от ее воя и тетушке худо…

— Аника!

— Нет, ты не кричи, а ступай туда и тихонечко ее выведи.

— Аника, перестань, бога ради, дура несчастная! Делать тебе нечего? Займись пирожками.

— А чем я, по-вашему, занимаюсь?

— Вот уж не знаю… только рот закрой, поняла?

— Бабы, а начинка для голубцов готова?

— Боже мой, ведь рису не взяли!

— Взяли, взяли… взяли конфеты, печенье и рис. Николай принес.

— Да ведь Николай на кладбище с могильщиками… Нет я совсем запуталась, здесь он…

— Веруца, Мария, присматривайте за мамой!

— Володя, что же ты наделал, Володенька?!

— Аника, сказано тебе — молчи…

— Валерьянки, валерьянки дайте!

— Мама, мама!

Рыдает Веруца, рыдает Мария… Пришел доктор из больницы, склонился над мамой, велел всем отойти и сказал, что ничего страшного: обыкновенное горе. Он дал маме понюхать нашатыря и посоветовал уложить ее, Я бросаюсь на помощь, но женщины отстраняют меня. Отец снова несет воду от колодца. Он сегодня весь день носит воду. Притащит пару ведер, женщины разольют их по горшкам и кувшинам, и он опять плетется к журавлю. Идет и пошатывается. Увидев меня, вздрагивает. Он принимает меня за Володю, он растерян. Смотрит налево, смотрит направо, словно ищет, куда бы скрыться от призрака, роняет ведра, поднимает их и спешит дальше. Мне хочется уйти за дом, в сад, но Ирина хватает меня за рукав:

— Калачи! Что слышно с калачами?

— Еще утром заказал, — отвечаю я, потому что вроде помню, что заказывал. И вдруг начинаю сомневаться. Заказал или только хотел заказать? У нас в пекарне калачи не пекут, только хлеб. Калачи нужно заказывать в Негуренах, за рекой. Калачей надо больше сотни, а испечь их — нелегко. Мама сказала, чтобы я делал что хочу, она уже больше ничего не может, а родственницы и соседки вроде бы готовы были взяться, но решили, что все же лучше будет заказать калачи в Негуренах. Так чем же кончилось?.. Ах да, помню, точно заказал, опять благодаря Владимиру. Он еще на кладбище спросил, как с калачами, и мы вместе отправились за реку. Господи, кажется, целый год прошел! И что же нам ответили в Негуренах?..

— Смотри, сынок, за калачи отвечаешь ты, нам, женщинам, некогда…

— Я заказал, все будет в порядке. Завтра утром надо съездить забрать.

— Как это — съездить? Они сами должны привезти! У них есть машина. Когда у Бакю сын погиб…

— Да они привезут, только надо поехать заплатить…

— Еще не заплачено?! Я знаю, что платят, когда заказывают.

Память возвращается.

Нас остановили в дверях пекарни. Какой-то старикашка показал на объявление:

— Вам чего? Если калачи, так их больше не делают.

— Нам заведующую нужно, — отрезал Владимир. — С чего вы взяли, что мы за калачами? Где она?

— Район запретил, — смягчился старик. — И вы не кричите. Мы хлеб для косарей не успеваем печь, и было сказано: без личной подписи из района заказы на калачи не брать… А заведующая есть, проходите.

— Слышала, слышала о вашей беде… — заведующая сочувственно поглядела на меня, на Владимира и опять на меня. Я ее не знал. Наши села разделяет только река, но я не знал ее. Зато она объяснила, что знала Володю, помнила его еще с тех пор, когда он в составе сельской футбольной команды приезжал в район, в Теленешты. — Ваша команда заняла первое место, а Володя был вратарем, прыгал, как кузнечик. А потом встанет с земли, отряхнется — да как заулыбается!

Подумать только: седеющая тучная женщина лет пятидесяти рассказывает мне про футбол… Короче, мы договорились.

— Нам строго запрещено печь калачи, — сказала она, — но для Володи… Нет, платить сейчас не надо. Пусть кто-нибудь из вас приедет завтра пораньше, и тогда заплатите. А машина вам отвезет…

— Все будет в порядке, — еще раз говорю я Ирине.

Она продолжает что-то объяснять, но я не слышу ее: мама снова кричит во дворе:

— Володя, сыночек!..

— Видишь, детки-то ученые, а Елене телеграфировать забыли. Тетушка Екатерина вспомнила о ней, и вот…

— А кто такая Елена?

— Да ты что, с луны свалилась? Дочь — она в Сибири замужем… старшая.

— Ох, не нашла поближе где замуж идти… Как же они забыли ей сообщить?

— Да замолчите уже! Сообщили! Веруца телеграфировала, еще вчера…

Умница Веруца. А я ведь напрочь запамятовал о нашей сибирской сестре. На всякий случай отыскиваю Веруцу в доме и переспрашиваю: послала телеграмму?

— Послала, Колян, — плачет она. — Послала, только ни к чему все — не успеет Елена до завтра. Поездом пять суток, а самолетом не получится, сейчас лето, аэропорты забиты туристами… Володенька, братик мой дорогой!..

Я снова выхожу на воздух. Уже темнеет. Кто-то зовет меня, но я не отзываюсь.

— Люди добрые, накормите кто-нибудь могильщиков они уже больше часа ждут.

Я вглядываюсь: действительно, все восемь могильщиков опять сидят на завалинке. Странно, как быстро они вернулись: мне кажется, что прошло не больше пятнадцати минут с тех пор как мы расстались на кладбище.

— Выкопали, — говорит кто-то из них, — на завтра две лопаты вглубь оставили… С утра возьмемся и, пока его привезут, закончим… Часам к десяти — нормально будет?

— Наверно, — бормочу я, — наверно, будет нормально. Выпейте за помин души моего брата Володи.

— Вечная память…

— Вечная…

— Выпейте за помин души моего брата Володи…

— Вечная память…

— Выпейте… — Я не заканчиваю фразы, потому что вспоминаю, как ушел из дому с Андреем, оставив плачущую жену и детей.

Завтра похороны… Как они доберутся? На чем? Все они любили Володю — его нельзя было не любить. Я передаю бутылку и стакан в руки двоюродного брата Иона, а сам бегу к воротам, но тут же возвращаюсь.

— Веруца, Мария, — тихо, чтобы не услышали посторонние, говорю я, — мне надо в Кишинев.

— Как — в Кишинев?

— Привезу своих… жена не простит, если завтра ее здесь не будет. Я даже не помню, оставил ли им деньги на дорогу.

— И что же ты хочешь от нас? — сестры смотрят с укоризной.

— Ничего. Просто говорю, чтобы вы знали. Все вроде бы на мази… — Я вынимаю блокнот, в котором записаны поручения братьев, и читаю: — Музыканты — будут, калачи — будут, могила готова… почти. Стоп — завтра утром кто-нибудь должен поехать в Негурены за калачами.

— Все это скажи Александру, — советуют сестры, — а мы — с мамой.

— Погодите. Маме про меня говорить не надо. Я часам к десяти утра постараюсь вернуться… А где Александр?

— Нам-то откуда знать?

Действительно, откуда им знать? Им не до того. Увидев маму, они бросаются к ней, и вот голосят все три, и кто их остановит?

— Володя, что ты наделал, Володенька?!

— Александр! Кто знает, где Александр?

— Столы носит от соседей.

— Зачем столы?

— А на завтра. Людям же где-то сидеть надо…

Только теперь я замечаю два ряда выстроившихся под деревьями сада столов, и еще один ряд не закончен. Ага, вот и Александр, он с каким-то незнакомым человеком тащит новый стол. Я отвожу его в сторонку и напоминаю про калачи.

— Господи, — вздыхает брат, — еще и этим я должен заниматься. Мне целую ночь не спать… Может, не поедешь? Авось Ион и Андрей их захватят!

— Во-первых, все в машине не поместятся, во-вторых, у Иона и Андрея своих забот хватит. К тому же и у них есть семьи.

— Хоть бы догадались нанять автобус!

— А если не догадаются? Откуда нам знать, что там делается? Я как вышел вчера из дому, так и забыл про своих. Им, наверно, даже не сообщили, когда похороны.

— О чем спор? — вмешивается невесть откуда взявшийся Владимир. — Бросьте, я завтра съезжу за калачами…

Моя жена расстроена донельзя:

— Как же ты мог оставить меня одну? Я здесь сижу как дура, ничего не знаю… Когда похороны?

— Завтра… то есть сегодня. Который час?

— Не знаю. Вчера я глаз не сомкнула, ждала тебя. Никто не приходит, никто ничего не говорит… а я одна с четырьмя детьми… один грудной на руках… Три часа ночи!

— Похороны сегодня, а я приехал за вами…

— Что ж ты, папа, два дня не показывался? — упрекает меня старший сын. — Мы тоже хотим посмотреть на дядю Володю.

Жена обрывает его:

— Не слышал, что ли? Отец затем и приехал, чтобы нас взять! — Она поворачивается ко мне: — Хорошо, что приехал, уж не знаю, как бы мы управились. Понимаешь, тебе на работе выделили машину, маленькую «Латвию». Приходили, сказали, что завтра, то есть сегодня, машина пойдет за тобой в село!

Она явно что-то путает.

— В село — за мной?!

— Удивляешься? Я сама удивилась, когда услышала, но товарищ, который приходил, сказал, что знать ничего не знает. Явился вечером: так и так, все, говорит, организовано. Понимаешь, они решили, что машина нужна, чтобы вывезти тебя из села… Это ты им сказал?

— Я?! — И вдруг вспоминаю: — Ах да, только я не говорил, чтобы в село. Когда Андрей и Ион решили вернуться, я просил их позвонить ко мне на работу…

— Он и сказал, что звонил кто-то, будто бы ты просишь прислать за тобой машину… шофер уже в курсе.

— А вы?

— Что — мы?

— Где его теперь искать?

— Об этом-то я и думаю весь вечер! На работу тебе звонить поздно, а домашнего адреса водителя тот товарищ не знал.

— Стой, я знаю!

— Погоди, куда? Скажи мне: как мама?..

Наконец мы едем, вернее, сели в машину и отправляемся. Как я искал водителя, как нашел, как будил, как мы вместе искали сторожа в гараже, как он отыскался, вдрызг пьяный и без ключей, потому что он, когда напивается, прячет ключи от греха подальше, зато когда протрезвеет, не может их найти дня три кряду… словом, обо всем этом излишне рассказывать. Так или иначе — едем.

— Постой, — вспоминает жена, — а как быть с Ионом и Андреем?

— Что делать, уже светает.

— То есть как — что делать? Узнать, где они и что с ними, может, им надо помочь, может, они сейчас в морге…

— Не знаю, не знаю… голова раскалывается. Который час? Как, уже восемь?

— Ладно, только не опоздать бы. И потом… я ведь не помню, где живет Ион.

— Дан помнит.

— Папа, я помню! Я же помогал им переезжать в новую квартиру.

— Вот это здорово! Он знает, а я — нет!

— Не ссорьтесь, — слышится умиротворяющий голос водителя. В другой ситуации он бы жутко ворчал: как же, разбудили среди ночи, но сейчас ворчать неловко. Он смотрит на нас с сочувствием. — Постараемся успеть. А сейчас — куда ехать?

Едем к Иону — дверь заперта, на стук никто не отзывается. Мчимся к Андрею, а конец не близкий, город вырос, туда и обратно — это еще один потерянный час. Тем не менее — едем.

— Они уже час как отправились, — сообщает соседка по квартире.

Я кладу руку на плечо водителя:

— Гони, браток! Теперь мне только и не хватает — опоздать на похороны брата!

— Но, может, они еще не выехали из города?

— Думаешь, в морге? Снова, значит, возвращаться в центр? И что мы там узнаем?.. Нет, поехали. Давай жми!

Водитель «жмет», деревья на обочинах летят назад, жена задумчиво сидит на заднем сиденье, обняв детей, тоже примолкших, а мои мысли устремляются к Володе. Где-то на другой дороге, а может, и на этой же, впереди нас, а может, и сзади едет другая машина, и в ней трясется он, мертвый. Я еду в село, чтобы потом вернуться в город; он едет туда же, но уже не вернется.

Оглядываюсь на жену. По ее щекам текут слезы.

— Если бы вы не оставили его… — бормочет она и горестно качает головой.

Я уже слышал эти слова. Кажется, мама, а может, одна из сестер произнесла их вчера там, в селе:

— Если бы вы его не оставили…

Нет, это говорили женщины, которые готовили голубцы. Одна сказала другой:

— Они все ученые, а он нет… вот и отбился от братьев…

Кусаю губы.

Глупости, глупости! Какое отношение имеет диплом к смерти? Разве смерть спрашивает об образовании?!

— Еще бы! Они были заняты своими учеными делами, за братом не смотрели… Что же ему оставалось? Начал прикладываться к стаканчику…

— Да разве он от пьянства?

— Нет, от сердца, но это, считай, одно и то же: свободно мог помереть и от пьянства. А вот если б они его берегли…

Да, правда, Володя искал нас. Но что выходило? Придет к Андрею — Андрей на лекциях. Прибежит к Иону — Ион на совещании, ко мне — я в городе. А сколько раз мы с ним говорили по-человечески, без спешки и раздражения? На пальцах можно пересчитать. Да что на пальцах! Если по совести, то я могу точно припомнить только один случай. Это было в ту пору, когда я решил жениться. Шел с женой, тогда невестой, и мы встретили его на улице. Он подошел, протянул руку.

— Колян, это верно — то, что я слышал?

— Верно… — я представил ему свою будущую жену.

Он улыбнулся и ей. Боже, какая у него была улыбка!

— Только не ерундите, — сказал он нам обоим и добавил отдельно для меня: — Как Ион…

Ион уже был однажды женат, потом развелся. Именно это имел в виду Володя.

Водитель «жмет», а я твержу про себя одно и то же: Володя просто устал бегать от одного брата к другому. Он казался неутомимым в своем упрямом стремлении собрать нас, противостоять центробежным силам быта, и вот — устал, надорвался…

— Если бы вы хоть чаще встречались… — бормочет сзади моя жена.

— Если бы вы хоть чаще встречались… — слышу я голос женщин во дворе.

— Сыночки мои милые, как же вы его потеряли?!

«Андрей, Ион, Александр, братья и сестры, ведь это мы с вами потеряли Володьку, слышите?!»

— Приехали, — водитель плавно тормозит у колодца, и я вдруг вижу полный двор людей. Чуть не половина села собралась вокруг нашего дома. Все поднимаются и медленно идут к нам. Лицо водителя внезапно покрывается крупными каплями пота. Они думают, что мы привезли тело…

Но нет, люди минуют нас и идут дальше. Я выскакиваю, прикрываю за собой дверцу.

Прямо позади нашей «Латвии» остановилась другая машина. Володя догнал нас. Володя, ты собрал нас наконец вместе.

Много лет мама ждала минуты, когда мы, все пятеро ее сыновей, вместе войдем в ворота. Дождалась — мы, четверо живых, вносим во двор пятого. На плечах, в гробу.

Я не вижу, куда ставлю ноги, не слышу ничего, только обрывки слов, чьи-то вопли — это рыдает одна из сестер, но которая именно — не знаю. Все смешалось в моей голове, все скользит мимо, одна фраза сверлит мой мозг. Я вдруг обнаруживаю, что сижу на какой-то доске в глубине огорода, во дворе гремит оркестр, медленно гремит, тягуче, а фраза эта стучит в моей башке как молоток. Кто произнес ее? Может быть, никто? Я пытаюсь прогнать ее — не получается. Нет, кто-то все-таки произнес, кто-то из тех, кто стоял у ограды, какая-то женщина. Мы как раз вносили гроб в ворота, и тут она сказала… Как бы забыть это? Хочу — и не могу, пробую — и не выходит. Мне даже совестно: в доме такое несчастье, а я вожусь с этой навязчивой фразой, брошенной бог знает кем.

Надо бы чем-то заняться, каким-нибудь делом, но мне вдруг отказывают ноги, и я вновь опускаюсь на доску. Александр, младший брат, подходит и говорит, что все в порядке, все устроено, что он должен был сделать в мое отсутствие, то сделал. Все готово к похоронам.

— Калачи привезли, могильщики покормлены, сейчас они на кладбище. Скоро придут… они сказали, что должны быть здесь, когда привезут тело.

Проклятая фраза не идет у меня из головы. Она не имеет никакого отношения к происходящему, но я не могу прогнать ее. Подходят остальные братья. После того как гроб был установлен в доме, они разбрелись кто куда. Вышли во двор, но всюду как-то тесно, нескладно. Родственники и соседи толпой сгрудились у тела Володи, а мои братья так же, как я, не знают, что делать. Ион и Андрей рассказывают Александру о том, как ехали сюда. Они потому так сильно задержались, что морг — поди знай! — открывается ровно в девять, и ни минутой раньше. Они-то надеялись забрать тело на рассвете, а вдруг оказалось… словом, до девяти они с бессильными проклятиями слонялись вокруг этого жуткого учреждения. Ведь все было готово: документы, одежда, гроб — и вот на тебе! А как трудно было выцарапать эти документы! Целый день вчера бегали то за одной подписью, то за другой. Только подумать, какие сложности создает смерть одного-единственного человека! Бумаги, бумаги, бумаги…

Братья рассказывают, а я мучаюсь с этой неистребимой фразой. Андрей о чем-то спрашивает, я не слышу. Он, кажется, интересуется, все ли сделано как следует. Александр отвечает за меня, говорит, что ночью я был в Кишиневе, что приехал ровно на одну минуту раньше, чем они, ездил за семьей, за женой и детьми, но волноваться не надо: все готово — еда, могила, калачи, столы. Оркестр, сами слышите, играет… все чин чином.

У меня такое чувство, что, если я не перестану мысленно повторять эту фразу, голова расколется надвое.

Поднимаюсь с доски и врезаюсь в толпу, собравшуюся перед домом. Люди дают мне дорогу, шепчутся за моей спиной, одни говорят, что я такой-то брат, другие — что такой-то. Мы редко бываем в селе, и нас путают. Подхожу к крыльцу, но передумываю, шарахаюсь в сторону и вдруг снова слышу эту фразу, слышу наяву, из уст соседки:

— О господи, и надо же было директору явиться именно сейчас!

Вот-вот, именно эти слова и не дают мне покоя, хотя в них нет как будто ничего особенного, слова как слова. Но почему они так врезались в мой мозг? Неужели схожу с ума? Я не выдерживаю, хватаю соседку за рукав, наклоняюсь к ней и шепотом спрашиваю:

— Простите, ради бога, если что не так, но почему вам не нравится, что директор пришел на похороны?

— Только его здесь не хватало! Видишь, ребятишки собрались вокруг и хихикают!

— А почему? — Я ищу глазами директора школы. Я не знаком с ним, он не из местных, и потом как это понять? С чего бы им хихикать?

— Так ведь всем известно — парик!

— В каком смысле? Это не его волосы?

— Ну да. Мы и сами сначала удивлялись, но когда стало ясно, что… ты ведь знаешь, он не из наших?

— Слыхал.

— Так вот… будь он человек как человек, не стал бы заниматься с детьми гимнастикой по утрам. Разные директора перебывали у нас, но ведь не они же зарядку проводили — на то есть учитель физкультуры. А этот, видишь, хитрец какой, сам решил. Завел себе такую воронку, хоть цветы из нее поливай, и орет по утрам. Но, думаю, теперь с этим кончено.

— Почему?

— Ну как же! Ребятишки его чуть с ума не свели… из-за парика. Мы ведь тоже думали, что у него волос свой, натуральный, но дня три назад, только он начал орать в свою лейку, ветер как дунет… парик так и слетел. Ребята едва со смеху не полопались. То есть сперва испугались, решили, что это черт — хоть бы один волосок на лысине! — а потом опомнились, вернулись да как начали хохотать… Фантомас — так они его теперь называют… И зачем только пришел?!

В голове у меня наконец-то светлеет, становится легче, я начинаю различать лица людей, явственнее слышу их голоса. Все ходят без толку, никто не знает, куда себя деть. Соседка выводит меня из оцепенения, укоризненно качая головой:

— Что ж вы тянете, ребята? Знаете, который час? И так запоздали. И еще за то благодарите бога, что народ собрался, а то ведь могло бы случиться, что — ни души…

У меня опять путаются мысли. Брат умер, а я стою и слушаю бог знает какие глупости.

— Почему же, извиняюсь, ни души?

— Ты не слыхал? Ведь снова явился памятник в пруду!

— В каком пруду? Какой памятник?

— И сами бы рады знать — какой? Помнишь Бэлтенский пруд?

— Ясное дело.

— Так вот… с некоторых пор там все время выглядывает из воды памятник.

Я тру ладонью виски. Александр, который провел эту ночь в селе, пускается в объяснения.

— Здесь черт знает что происходит. Говорят, в этом самом Бэлтенском пруду, когда падает уровень воды, появляется памятник. И вот на рассвете кто-то сообщил, что вода сходит, и все бросились туда…

— Да чей же памятник?!

— Бог его ведает…

— Что ж, никто не видел?

— Видеть видели, но как… со страху сами не разберут, видели или не видели. Ты попробуй представь: сидишь на бережку, а из воды — голова, да еще в кепке!

— Голова — в кепке?!

— Так говорят… Те, которые первыми увидели, кинулись, естественно, бежать… а другие и вовсе не верят.

— Нет, — убежденно вмешивается соседка, — он точно там. Говорят, кто-то его кинул, а потом пруд мелеть начал… Но сегодня утром просто пушку пустили: не падает вода. Даже наоборот. Видно, где-то дожди прошли, а кому-то почудилось… словом, все вернулись.

— Ребята, берите стаканы, наливайте людям. Вас четыре брата, а хоть бы один делом занялся… — это опять Ирина.

— Опять мы? — удивляется Александр.

— А то кто же? Всем, кто пришел, надо поднести по стакану… Поторапливайтесь — пора выносить тело… Могильщиков не видно?

Как только мертвого привозят в село, фотография исчезает. Исчезает вместе с девочкой. Теперь людям не до них. Никто не знает, куда они делись. Словно и не было их никогда.

Все село собралось у нас во дворе. Даже Опрой притащился. Наверно, его кто-нибудь привел. Когда оркестр смолкает, слышен только голос Опроя:

— …Материя — это все. Пока есть материя — будем и мы. В природе ничего не пропадает… Взять вот это яблоко — видите, я его ем… съел. Где же оно? Нет, скажете? Есть. Оно во мне. Есть его сок, его мякоть. И пока есть я — есть яблоко. Я умру — яблоко останется. Где? В энергии, которая высвободится после моей смерти. А что это за энергия, спросите вы? Энергия, которой обладают все живые существа. Ты, ты и ты — мы полны сил, и эти силы не погибнут! Кто, говорите, умер? Внучек моего фронтового друга? Не надо плакать о нем…

— Ох, заткнулся бы старикашка, — вздыхает кто-то. — Люди работают, а он с утра до вечера слушает радио.

Опрой так и вскидывается:

— Это чтобы я заткнулся?! Дура! Мертвые не умирают! Я знаю, что говорю. Село, которое вы сейчас видите вокруг себя, — это еще не весь мир! Есть еще одно село, точь-в-точь как это, только вам его не видать. Это село усопших, и еще надо разобраться, кто по-настоящему мертвый — они или вы… — Старик снова простирает руку в сторону холма, и люди невольно начинают улыбаться. Но это не останавливает Опроя: — Вот он! Вот он! Эй, парень… Видите, я зову, а он улыбается. Смотрит на вас — и улыбается. Вы плачете — а он улыбается… Я его узнал! Это Володя! Как, вы говорите, звали умершего?

Я хохочу сквозь слезы, хватаю кувшин вина и спешу в дом — надо всем налить по стакану. У гроба толпятся люди. Они входят, смотрят на моего брата, которого никогда больше не увидят, потом исчезают. Андрей останавливает меня:

— Я тут сам справлюсь, а ты ступай во двор…

— Позволь мне остаться, — прошу я.

Он старше меня. Он понимает. Забирает свой кувшин и выходит. Я наполняю стакан и обращаюсь к входящим:

— Помяните брата моего…

— Вечная память…

— Вечная…

— Помяните…

— Вечная память…

— …брата моего…

— Вечная…

В гуле голосов вдруг различаю высокий внятный голос священника. Я и не знал, что пришел священник. Он седенький, аккуратно подстриженный, примерно ровесник моего отца. Он почему-то без рясы. Сидит у стола и читает псалтырь. Я пытаюсь его слушать. Подаю стакан какой-то женщине и прислушиваюсь. Нет, не могу поймать нить. Во-первых, он читает негромко, а во-вторых, все время прерывается. Увидев каждого нового входящего, он отрывается от книги и спрашивает:

— Ты чей, сын мой?

Или:

— Ты чья, дочь моя?

И:

— Пенсию получаешь?

Ему отвечают, потом склоняют голову над гробом моего умершего брата и, отойдя в сторонку, принимают стакан из моих рук.

— Помяните…

— Вечная память…

— Ты чей, сын мой? — спрашивает поп.

— Не узнаешь меня, Илие?

— Скридонуц?

— Я самый.

— Пенсию получаешь?..

Я снова невольно поглядываю на батюшку. Лицо у него бледное, глаза запавшие. Откуда он взялся?

Владимир, поймав мой недоуменный взгляд, наклоняется к моему уху и шепчет:

— Священник болеет… Но ничего — старый Илие знает свое дело.

— А откуда он?

— Из Негурен.

— Дьячок, что ли?

— Да нет, штатский мирянин… с детства знает псалтырь, и когда попа нет, люди приглашают его.

— Володенька, сынок…

Мама снова прорвалась сюда. Сестры, причитавшие до этой минуты над гробом брата, обнимают ее.

— Мама, нет больше нашего Володьки…

Я подаюсь к двери, но со двора доносится нескончаемый монолог Опроя:

— …И знайте — всегда умирают лучшие. А почему? Потому что и там надо трудиться, пахать, строить. Умирают лучшие, потому что им предначертано приготовить место для остальных, идущих следом. Возьмите, например, хоть этих несчастных людей. Отец и мать уже стары, но разве могли они умереть первыми? А кто бы построил им дом там, в другом селе? Где бы они смогли жить, если бы умерли первыми?! Нет, природа знает, что делает, она забирает самых лучших, самых душевных и трудолюбивых. А кто был лучшим из детей Екатерины? Вот этот умерший парень. И, повторяю вам глупые: он не умер — он ушел, чтобы все приготовить для них… Вон он улыбается на холме. Ждет. Тебя ждет, Катерина, и тебя, Гаврил!..

Не хочу больше ничего слышать. Кувшин пуст, и я направляюсь к погребу. Люди расступаются, кто-то похлопывает меня по плечу, кто-то говорит слова сочувствия, — это, наверно, мои бывшие товарищи, друзья детства. Молча подхожу к дверям погреба и в тупом недоумении останавливаюсь — они заперты.

Иду обратно, поднимаюсь на крыльцо, но в дом войти не решаюсь: там Володя. И оглянуться не смею — десятки глаз смотрят мне в спину, задавая один и тот же безмолвный вопрос:

«Как же так вы его потеряли?»

Я опускаю голову и стою с пустым кувшином в руке.

Мимо проходит Владимир, бросает на ходу:

— Еще вина…

— Да, да, — отзываюсь я, благодарный ему за то, что он заставляет меня двигаться.

Снова прохожу через толпу, но теперь все вижу и все слышу:

— Бедные братья…

— Все село гордилось этой семьей…

— Отец у соседей сидит, плачет… Говорят, только сейчас понял. Да какой с него спрос… старик.

— Николай…

Поднимаю глаза. Передо мной стоит Алексей, друг детства и юности моего умершего брата. Я хочу что-нибудь сказать ему, но комок в горле не дает:

— Алексей…

Отпираю дверь погреба — откуда я взял ключ? — делаю первый шаг по лестнице и… замираю. Хочу закричать, позвать маму — и только прикусываю губу. Не может быть, говорю я себе, он мертвый, он в доме, в гробу. Володя стоит спиной ко мне, цедит вино из бочки.

— Это ты? — спрашиваю я чуть слышно.

— Я, — отвечает он, но головы не поворачивает.

— Что ты здесь делаешь, брат?

— Алексей пришел, ты же видел… хочу налить ему стакан вина.

Не может быть. Я тру лоб, трясу головой. Дверь ведь была заперта, я сам только что снял замок, как же он вошел? Поворачиваю голову к выходу, и за моей спиной тут же раздается негромкий звук, словно что-то пролилось наземь. Стремительно оглядываюсь — так и есть, никого! Но ведь был он, был мой брат Володька!

Чтобы не закричать, я прикусываю край пустого кувшина и чувствую, как по моему подбородку стекает струйка крови. От нее щекотно и горячо.

— Могильщики! Могильщики пришли за телом!..

Машина бежит, мы молча оглядываемся назад — туда, где осталось наше село, зеленый склон соседнего холма, кладбище и дерево, которое отныне и всегда будет собирать нас под своей кроной.