Девочка-медведь

Глава 15. Валентина

— Кстати, зубы у яги никакие не железные, медведей она не ест и душ ничьих не крадёт, — смеётся Елена, — но не всё в этой сказке ложь. Яга реально помогает людям понять, хорошо ли они прожили свою жизнь, прежде чем уйти за врата к звёздам. Это и называется проводами мёртвых к звёздам. А про Царя-Медведя я никогда не слышала и знать не знаю, правду ли о нём сказка говорит. Матушка, та точно знает, как всё было.

Передняя дверь избушки распахивается, и на крыльцо выходит старшая яга.

— Уф! — устало молвит она. — Честь по чести проводила, к звёздам отправила. Всех, кто в горнице был.

Она смотрит в ночную тьму, потом переводит на меня взгляд и уставляет руки в боки.

— Вообразить не могу, чтоб сегодня ещё какая душа сюда явилась. Пока ты здесь, ни одна не придёт.

— Это моя матушка Валентина, — говорит мне Елена, потом переводит взгляд на мать: — А это, матушка, Янка. Та самая подопечная Анатолия.

Валентина хмурит брови:

— Что ты делаешь в лесу одна-одинёшенька? Мамочка твоя, поди, вся испереживалась от тревоги.

При упоминании Мамочки кошки с новой силой начинают скрести у меня на душе.

— У меня ноги медвежьи отросли, — мямлю я. — И я хотела… ну то есть… я…

Валентина смотрит на мои ноги и расплывается в лучезарной улыбке.

— Медвежьи ноги! — восхищённо ахает она. — Это же чудесно!

Я в полной растерянности мотаю головой.

— Что-то я не уверена, что Янка так уж радуется им. — Елена переводит взгляд с меня на свою матушку.

— Отчего ж ей не радоваться? — Валентина склоняет набок голову. — Ишь, какие ладные. Дар леса, вот что они такое. Чтоб мы помнили, сколько в мире всяких чудес и тайн. Как же можно не хотеть их?

— Но я же человек, ведь правда? — голос у меня дрожит, потому что я и сама больше не уверена в этом.

— Не тело делает тебя человеком, а твоя душа. — Валентина укутывает мне плечи одеялом. — Пойдём-ка ко мне в горницу, отогреться тебе надо, телом и душой тоже. А ты, Елена, помоги этому лосю взобраться на крыльцо да накрой его одеялками. Вижу, ему тоже тепло и сухость не помешают.

— Он Юрий, — оборачиваюсь я к Елене, прежде чем Валентина заводит меня в дверь. — Этого лося зовут Юрием.

В горнице я вижу остальных собак Анатолия: Баян, Пётр и Зоя спят, пригревшись возле бушующего в очаге огня. При виде собак мои последние подозрения рассеиваются. Не стали бы собаки Анатолия так мирно почивать, учуй они хоть малейшую опасность, а если им спокойно, значит, и мне ничего не угрожает.

Полка над очагом изгибает вверх края, широко улыбаясь мне, половицы перекатываются под ногами. Меня пошатывает. Даже после всего, что со мной случилось, в голове никак не укладывается, что дом может быть живым и жить своей жизнью.

Валентина открывает боковую дверь, за ней тесная спаленка.

— Иди туда, разденься, надо одёжки твои высушить, а ты покамест завернись в одеяла, вон в те, на полке. Я пойду заварю ещё чаю.

Валентина уходит, а я стаскиваю с себя промокшую одежду. Мех на ногах холодный и влажный, кожа на руках грязная и сморщенная. Какое блаженство растереться досуха и укутаться в огромные тёплые шерстяные одеяла!

Валентина усаживает меня в мягкое кресло у очага. Волны тепла наплывают на меня, уставшее тело тяжелеет. Стол на том конце горницы ломится от яств. Их столько, что хватило бы на два десятка человек, но никого, чьи смех и топот я недавно слышала, в горнице нет.

— А где ваши гости? — спрашиваю я и гадаю, правда ли, что то были души умерших и их проводили к звёздам.

— В другую дверь вышли, — скупо отвечает Валентина, подаёт чай и несёт мне сытные блюда со стола, говоря, что всё это я должна съесть. Грибной бефстроганов на вкус такой же бесподобный, как его аромат, от которого у меня ещё на крыльце сводило желудок. Я угощаюсь свежайшим чёрным хлебом, капустными голубцами и кнышами с жареной картошкой. Всё такое вкусное, что, наевшись, я чувствую необычайный прилив сил. Я млею от сытости, уголки губ сами собой приподнимаются в блаженной улыбке.

Тем временем Елена старается приручить Мышеловчика, чтобы он брал с её руки кусочки лосося. Но, едва заметив, что я смотрю на него, Мышеловчик тут же брезгливо отворачивает нос и объявляет, что ему пора поохотиться на мышей. Деловито опускает нос к самому полу и крадётся вдоль плинтуса, пока один сучок не раздвигается перед ним в лазейку размерами с мышиную нору. Мышеловчик подозрительно принюхивается, но отваживается сунуться в норку.

Спустя миг он уже как угорелый носится между норками, ныряя и выныривая, а те открываются и закрываются, поспевая за его молниеносными движениями. Мышеловчик цыкает от азарта и досады.

По всей горнице вздыбливаются, а затем опадают мшистые кочки, половицы выбрасывают тоненькие побеги и, стоит Мышеловчику повернуться спиной, тычут его то в одно плечо, то в другое.

— Не мухлюй! — Валентина сурово глядит на потолочные балки. Избушка ворчит, но побеги за спиной у Мышеловчика втягиваются назад в половицы.

— Сроду не видала такого необычного дома, как ваш, — шепчу я.

— Ещё бы, — улыбается мне Валентина. — И надеюсь, только через много-много лет увидишь. В избушку яги одним мёртвым есть дорога.

Валентина склоняет набок голову и долго всматривается в меня, пока я не начинаю ёрзать от смущения.

— Ишь, как ты на мать свою похожа, — наконец молвит она.

— На Мамочку? — Я недоверчиво вскидываю бровь. Вот уж на Мамочку я совсем не похожа.

— Да нет же, — смеётся Валентина. — Ты на свою родную мать похожа.

Я вытаращиваю глаза:

— Вы знаете мою родную мать?

— Виделись однажды, — кивает Валентина, — после её смерти.

Эти слова придавливают меня, как груда камней.

— После её смерти? — переспрашиваю я в отчаянной надежде, что не так расслышала. Всю жизнь я мучительно гадала, кто моя мать, почему она оставила меня в пещере у медведицы и увижусь ли я с ней когда-нибудь. Я ничегошеньки не знала о своей матери, не знала даже, жива ли она, а значит, надеялась, что она может быть жива.

А теперь я узнаю, что её нет в живых. Жгучая боль стискивает мне грудь.

Елена присаживается рядом со мной, гладит мою руку.

— Да, проводила я к звёздам Настасью, — кивает Валентина, — лет двенадцать назад это было.

— Настасью?! — Я хватаюсь за кулон с наконечником стрелы. — Ту самую принцессу из рассказов Анатолия?

— Так-таки и принцессу? — насмешливо фыркает Валентина и качает головой. — Большой он любитель приукрасить, Анатолий наш ради красного словца ещё и не то приврёт. Не была Настасья принцессой, а твоей родной матерью, да, была. Сильной, отважной, великодушной. Как ты, если правда всё, что Анатолий о тебе рассказывает.

— Отчего она умерла? — шёпотом спрашиваю я.

— Явилась она ко мне сразу после битвы со Змеем Горынычем, драконом огненным о трёх головах, что на севере у нас водится.

— Так Змей взаправду существует? — Наконечник стрелы выскальзывает из моей ладони, оставляя на большом пальце порез. И только резкая боль убеждает меня, что всё это происходит со мной наяву.

— Змей самый взаправдашний и жуть какой опасный. — Валентина хмурит брови, под ними сгущаются тени. — Злобищи в нём на десятерых хватит.

— Тогда зачем моя мама сражалась с ним?

— Так отца твоего вызволить хотела. Змей его к себе в логовище утащил. Анатолий, чай, рассказал тебе про битву великую между твоей матерью и Змеем?

Я киваю и пытаюсь припомнить услышанные от Анатолия подробности. Мужа Настасьи, ну то есть моего отца, Змей бросил в огненную стихию. Настасья была вне себя от горя. А Змей рухнул на неё прямо с небес и раздавил насмерть. Я не мигая смотрю в огонь очага. Неужели моих родителей и правда убил огненный дракон?

Голова у меня идёт кругом, мысли сталкиваются, вращаются, как в бешеных водоворотах ледохода. Я теряюсь: верить ли мне сказке, оплакивать ли моих родителей или злиться на этого неведомого мне Горыныча? Я даже не знаю, что он вообще такое, дракон этот огненный.

— Анатолий, может, что и приукрашивает, но кое-что в его россказнях правда, — Валентина подходит ко мне, сжимает мою руку, — отважно сражалась твоя мама, доблестно. Но она погибла.

По моей щеке катится слеза, я вытираю её, а из потолочной балки мигом вырастает виноградная лоза и обвивается вокруг моих плеч, как будто обнимая меня.

— И тогда пришла твоя мама сюда, — Валентина горделиво оглядывает свою горницу, — попировали мы с ней, песни попели, танцы потанцевали. С собой к звёздам унесла она свою отвагу и о том лишь горько сожалела, что не увидит, как ты расти будешь. Очень-очень тебя она любила.

— Она меня любила? — Тугой узел, который стягивал мне грудь, потихоньку ослабевает. Я хочу заглянуть Валентине в глаза, понять, не врут ли они, но из-за слёз вижу лишь расплывчатый силуэт.

— Что твоя мама любила тебя — такая же истинная правда, как то, что звёзды светят в небе! — На лице Валентины сияет улыбка, и от радости моё сердце разбухает.

— Не хотела она оставлять тебя, но знала, что твоя бабушка позаботится о тебе.

— Моя бабушка?!

— Царица-Медведица.

Я ошеломлённо разеваю рот, но не могу издать ни звука.

— Что с тобой? Тебе плохо? — Валентина озабоченно всматривается в меня.

— Царица-Медведица — моя бабушка? — с трудом шепчу я.

— Само собой, кто же ещё? — усмехается Валентина. — А кстати, не к ней ли ты намылилась? Повидаться да о ногах своих покалякать?

— Ну да, я иду в медвежью берлогу на склоне горы, — киваю я, — но я и вообразить не могла, что Царица-Медведица мне бабушкой приходится.

В голове вихрем проносятся истории о волшебном дереве, о проклятиях, медведях и огненных Змеях. Я сама не своя от возбуждения. Я вот-вот узнаю всё о своём прошлом.

— Так Царица-Медведица — моя бабушка, — повторяю я, перекатываю на языке новые для себя слова, как будто хочу почувствовать их вкус. Значит, меня не просто подбросили к медведице, а оставили на попечение родной бабушке.

— Выходит, Царь-Медведь…

— Твой дед, — подтверждает Валентина. — Его я тоже к звёздам проводила.

— А их сын, тоже проклятый жить медведем, сумел побороть проклятие и стал человеком…

— Да, и твоим отцом, — кивает Валентина.

Её слова, точно вспышки салюта, разгоняют тени в дальних закоулках моего ума.

— И своими медвежьими ногами я обязана семейному проклятию?

— Лучше считай их даром леса, чем проклятием, — улыбается мне Валентина.

Я мрачно изучаю свои ноги. Вспоминается наигранная улыбка Мамочки, плескавшийся в глазах Саши ужас.

— Так кем я рождена, медведем или человеком?

— А это только тебе решать, — хмыкает Валентина. — Но коли желаешь получше разузнать о медвежьем житье-бытье, к бабушке тебе самая дорога.

Внезапно избушка резко кренится, Валентина чуть не валится с ног. Я вцепляюсь в подлокотники кресла, но оно мгновенно проваливается сквозь пол. Собаки Анатолия вскакивают и, подняв морды к балкам потолка, разражаются истошным лаем. Тын гремит костями, Юрий на крыльце жалобно вскрикивает.

— Изба. Ну-ка, сидеть! — гаркает Валентина. — Чего всполошилась? Разве я сказала, что мы куда-то собираемся?

Но избушка ещё сильнее кренится из стороны в сторону и, кажется, всё выше поднимается на ногах. Тарелки валятся со стола и вдребезги разбиваются.

— Что это? — спрашиваю я, но мой голос тонет в шуме-гаме общей неразберихи.

— Иди сюда, сама увидишь! — кричит мне Елена и подзывает к открытому окошку. Я иду шатаясь, потому что пол под ногами ходит ходуном, как при качке. Я опускаюсь на коленки рядом с Еленой и хватаюсь за подоконник. Мимо мелькают деревья, уплывают вдаль. Длинная ветка ударяется в стенку избушки, и я подпрыгиваю от неожиданности.

— Ничего особенного. Посмотри. — Елена указывает куда-то вниз. — Просто избушка встала на ноги и пошла.

Земля далеко внизу, и в потёмках её почти не видно. Избушкины куриные лапы аккуратно ступают между стволами деревьев. Потом удлиняются, и мы поднимаемся над землёй. Заснеженные кроны деревьев исчезают внизу, и только яркая маслянистая луна висит над нами в чёрном небе.

Избушка набирает скорость, и у меня захватывает дух. Когда она подпрыгивает, моё тело отрывается от пола, невесомое как пушинка. Елена визжит от восторга, я тоже раскрываю рот, но почти захлёбываюсь морозным воздухом. Я чувствую стремительное движение вперёд, словно мы едем на санях, только в тысячу раз быстрее.

— Изба! Стой, кому говорю! — Валентина стучит помелом в балки. Она вся красная от злости, платок сбился набок. — Куда разбежалась, оглашённая? И когда только в ум войдёшь?

Мышеловчик вспрыгивает мне на плечо.

— А я знаю, куда изба намылилась, — стрекочет он мне на ухо.

— И куда? — кричу я, а ветер треплет мне волосы.

— Я сказал избушке, что мы пришли в лес за налимом, вот она и везёт нас на рыбалку.

Меня разбирает нервный смех. Дело не в налиме, налима мне и даром не надо. Но я только что узнала, что моих родителей убил какой-то огненный дракон, что моя бабушка — медведица, а кто я сама, и вовсе непонятно… Но почему-то мне всё ещё не верится, что родная мать любила меня, что лес полон колдовства и что в рассказах Анатолия много правдивого. И кажется, что теперь меня за каждым поворотом подстерегают новые чудеса.

— Видишь, мы движемся вдоль речки Серебрянки, — Елена указывает на блестящую под луной ленту, что извивается между деревьями. А я замечаю в отдалении кое-что ещё, отчего по жилам пробегает холодок страха и предвкушения: мы приближаемся к горе, где в пещере живёт моя бабушка, — к Синь-горе, и её одетая льдом вершина таинственно поблёскивает в свете звёзд.

— Изба! Стоять, кому говорят! — вопит Валентина и снова колотит помелом по балкам, но строптивая избушка переходит на резвый галоп. Собаки Анатолия притихли, Юрий на крыльце уже не повизгивает, Елена рядом со мной с улыбкой наблюдает, как мимо нас со свистом проносятся, сливаясь в одну сплошную ленту, окрестности.

Валентина всё ещё кричит на избушку, тщетно пытаясь остановить её. А я не хочу, чтобы избушка останавливалась. Пускай несёт меня к будущему, которое откроет мне все тайны прошлого.