Девочка-медведь

Глава 4. Представление

В этом году гвоздь программы — кукольный спектакль, каких у нас ещё не бывало. Я помогала строить для него сцену и успела одним глазком взглянуть на кукол. Они выше человеческого роста — даже моего. И к каждой, чтобы она двигалась, приставлены по трое кукловодов.

Саша пробирается поближе к сцене, а я остаюсь в задних рядах. При моём богатырском росте мне и так всё будет видно поверх голов. Барабаны смолкают, толпа затихает, и над площадью повисает тишина. Представление вот-вот начнётся, и у меня от волнения перехватывает дыхание.

Лес на сцене сделан из самых настоящих деревьев, присыпанных настоящим снегом, а с верхних кулис сыплются снежные хлопья, тоже самые настоящие.

При первых звуках калюк на сцене появляются три куклы: двое детей танцуют среди деревьев неуклюжими дёргаными движениями, за ними степенно выступает их отец, тоже марионетка из дерева.

Барабаны снова рассыпают дробь, их низкие, зловещие звуки словно поднимаются из утробы, особенно когда отец заводит детей в густую чащу, а сам уходит. Я угрюмо хмурюсь — неужели мои родители точно так же бросили меня в лесу? Но как ни ранит меня эта мысль, я не могу оторвать от сцены зачарованного взгляда.

Под визг скрипок из-за деревьев появляется самая большая марионетка. Ребятишки помладше, усевшиеся по-турецки прямо перед сценой, в испуге вскакивают на ноги: марионетка изображает избу на курьих ножках, где живёт Яга — самая ужасная злая ведьма, которая пожирает заблудившихся в лесу детей. Сейчас она высовывается из окошка и мерзко хихикает, скаля страшные железные зубы.

Кто-то сзади шёпотом зовёт меня. Это Инга, она часто покупает у Мамочки ромашковый взвар для своих расшатанных нервов. Она указывает рукой в сторону ярмарки, где Мамочка из своей палатки призывно машет мне рукой. На сцене продолжается действо. Вообще-то я уже знаю эту сказку, но хочу досмотреть её до момента, когда дети обдурят Ягу, а в особенности до той сцены, когда отец находит своих детей и молит о прощении за то, что бросил их в лесу. Но Мамочка что-то слишком заполошно машет рукой.

Я вздыхаю и пробираюсь через толпу к её палатке. От бочек, где жарят мясо, тянет дразнящим дымком горящих поленьев, к нему примешиваются аппетитные ароматы расплавленного сыра и сливочного масла от высоких стопок свежеиспечённых блинов.

— Скоро твой выход, Янка, — улыбается мне Мамочка и обтряхивает снег с моей юбки, — ты как, готова?

От мандража целая стая бабочек трепещет крылышками в моём животе. Но Мамочка, встав на цыпочки, заботливо заправляет мне волосы за уши, и бабочки тут же унимаются. Волосы у меня густые, жёсткие, тёмно-каштановые с рыжеватыми и чёрными прядями. Я довольна цветом своих волос, хотя любоваться ими особо не приходится, потому что они никак не дорастают до подбородка, даже если я долго не стригусь.

— Ты просто загляденье. — Мамочка снимает с себя ожерелье из нанизанных на нитку сушек и делает мне знак нагнуться, чтобы надеть его мне на шею. Сушки с тихим перестуком укладываются у меня на груди там, где из-под джемпера выбился кулон в виде наконечника стрелы.

— Веселей! Твой час настал! — Мамочка берёт в ладони моё лицо и расцеловывает меня в обе щёки. Я чмокаю в ответ, жалея, что давно выросла из её объятий. А ведь маленькой я идеально помещалась в них.

У сцены зрители громко хлопают — кукольный спектакль закончился, музыка звучит громче, её темп убыстряется. Развеселившаяся толпа тянется в нашу с Мамочкой сторону, и ватага бодрых бабушек-старушек — у нас они главные распорядительницы праздника — ведёт меня под руки через площадь и громко распевает гимны, чтобы прогнать загостившуюся Зиму и дать дорогу Весне. Моё сердце учащённо бьётся. Звуки музыки и пения почти оглушают меня, всё вокруг кружится словно в исступлённом танце.

Чучело Зимы угрожающе возвышается надо мной, из-под её голубого одеяния выбиваются пучки соломы. У Зимы круглые розовые щёки и растянутый в улыбке до ушей рот — её лицо намалёвано на куске дерюги, спереди обтягивающем голову.

— Гори-гори жарче, — распевают бабушки-старушки, — прочь с дороги, Зима, Весна идёт!

Вытираю о юбку вспотевшие ладони, хватаюсь за толстый берёзовый шест и отрываю чучело от земли. Ого, да оно тяжелее, чем я думала! Я подаюсь назад, чтобы сохранить равновесие.

Толпа разражается приветственными воплями, и мои щёки вспыхивают жаром. Я стою в центре площади, и на меня устремлены сотни пар глаз.

— Ян-ка! — скандирует разноголосый хор в такт взбесившейся музыке. — Ян-ка-Мед-ведь!

Живот сводит судорогой, ноги подкашиваются. Шест в моих руках ходит ходуном и вот-вот свалится.

— Саша! — кричит какая-то старушка. — Иди-ка помоги Янке!

— Янке помощь не нужна, Янка, как медведь, сильна, — дразнятся у меня за спиной, и я зло сжимаю челюсти, узнав противных Лильку с Оксанкой. Голосочки у них нежные, а слова жалят ядовитой злобой.

Толпа снова подбадривает меня возгласами, музыка набирает мощь. Барабаны гулко выбивают дробь, заставляя моё сердце колотиться ещё быстрее. Пронзительные завывания калюк лезут в уши, гармоники убыстряют темп, их протяжные переливы взвиваются ввысь, оглушают. Толпа бушует, как штормовое море. Все хлопают в ладоши, кричат, свистят, топают. У меня звенит в ушах, перед глазами всё плывёт. Вдруг алый всполох молнией прочерчивает серое небо, и с высоты доносится фьюканье снегиря: «Янка! Тебе здесь не место! Лес твой дом!»

Лиля с Оксаной злорадно смеются, и могу поклясться, что они думают то же самое.

— Янка-Медведь! — ревёт толпа. — В Янке медвежья сила!

Меня вдруг охватывает неодолимое желание бросить всё и сбежать в лес, где деревья упираются в небо и оттого рядом с ними я кажусь себе маленькой, подальше от ревущей толпы, грохота барабанов, заполошных бабушек и этого соломенного чучела, которое хотят сжечь.

— Выше нос, Янка! — Откуда ни возьмись рядом со мной возникает Саша, кладёт руку мне на плечо и смотрит на меня своими спокойными серыми глазами. — Прорвёмся!

Он хватается за берёзовый шест сбоку от меня, его пальцы куда ниже моих.

Я сразу успокаиваюсь, желание сбежать исчезает, но меня жжёт стыд — я дала слабину, вместо того чтобы собраться с силами и самой довести дело до конца.

Саша помогает мне тащить чучело посреди всеобщего гвалта и неистовства. Наконец мы доходим до кострища, поднимаем шест с чучелом и укладываем его поверх сложенных высоким шалашом брёвен. Я хочу отойти, но не пускает плотная толпа. От костра валит дым, языки пламени жадно лижут юбки Зимы. Чучело вспыхивает факелом, и в тот же момент оглушительный треск вспарывает воздух, оторопевшая толпа не сразу понимает, что это трещит лёд на Большой Заморозице — сквозь проломы в толстой ледяной корке на волю вырываются бурливые потоки воды, начинается ледоход. Великотаяние наступает как нельзя вовремя.

Над толпой взвивается рёв всеобщего восторга. Отдавшись безудержному веселью, селяне заводят хороводы, и те кружат огромными кольцами, меняя направление, распадаются на ручейки, которые петляют, продеваются одни в другие сквозь арки поднятых рук. Мне не вырваться из этой круговерти, не разделить из-за своей неуклюжести всеобщий танец.

Ни Саши, ни Мамочки не видно, и у меня замирает сердце — вокруг одни незнакомые люди и распяленные в неестественно широких улыбках рты. Желание убежать с новой силой охватывает меня. В вышине ярко горит чучело Зимы, селяне поют и пляшут, видя, как чернеют её намалёванные щёки, как рассыпаются снопами искр соломенные руки.

Танцующие языки пламени на миг свиваются в очертания Змея из рассказа Анатолия. Будь моей матерью воительница Настасья, не убоявшаяся сразиться со Змеем, что бы она подумала обо мне, неспособной в одиночку донести до костра чучело Зимы?

Я касаюсь наконечника стрелы и чувствую, что он трепещет, как лесная крона, шепчущая свои секреты. Появившийся откуда ни возьмись Саша хватает меня за руку, и колдовство рассеивается.

— Бежим скорей, — он тащит меня к ледяной крепости, — осада начинается!

Осаждённые с башен уже вовсю забрасывают осаждающих градом снежков, и я прикрываю голову руками. Крепость штурмуют со всех сторон, отовсюду слышатся крики.

— На стены!

— Подсади меня!

— Янка! Давай на помощь!

Я наклоняюсь и складываю руки замком как ступеньку, чтобы маленькие вояки смогли вскарабкаться на высокую стену.

— Янка! Лезь сюда! — кричит мне Саша. Он уже на башне.

Вставляю ногу в щель между ледяными глыбами и начинаю штурм скользкой стены. Остальные легче и ловчей меня, зато мне поможет моя сила. Я цепляюсь за щели, поднимаюсь, и вот я уже прямо под зубчатым парапетом. Саша и другие ребята свешиваются из бойниц и тянут ко мне руки.

— Хватайся!

Но я мотаю головой. А вдруг им не под силу? Вдруг они уронят меня? Вдруг я случайно сдёрну кого-то из них вниз?

Я ищу взглядом следующую щель в ледяной кладке, но осаждённые обрушивают на меня шквал снежков, и на миг я слепну.

Ледяная глыба, за край которой я уцепилась, шатается, и я замираю от ужаса. Ещё крепче вцепляюсь в глыбу, а та ещё больше расшатывается и вот-вот вывалится из кладки.

— Хватайся! — протягивает мне руку Саша. — Помогу!

Снова мотаю головой. Куда ему, я слишком тяжёлая.

Ухватившись за край другой ледяной глыбы, я пытаюсь подтянуться, но тщетно. Ботинки скребут по скользкой стене, не находя опоры, и тащат меня вниз, ноги внутри ботинок жжёт как огнём.

Ледяная стена клонится, и моё сердце замирает. Она не выдержит мою тяжесть.

— Стена рушится! Держись за меня. Живей! — Саша ещё ниже свешивается с башни, его пальцы почти дотягиваются до моих.

Я смотрю вниз. Детвора с криками разбегается от угрожающе нависшего над ними участка стены. Смотрю вверх, вижу множество рук, и Сашины ближе всего.

— Ну же, Янка! — кричит Саша, и я уже хватаюсь за его руки, но, увы, слишком поздно!

Стена рушится и увлекает меня вниз. Я лечу в пропасть.

В сером небе парит снегирь, я слышу, как он высвистывает моё имя. Но тут меня переворачивает головой вниз, и я с изумлением вижу, как мягкая кожа моих ботинок расползается по швам. В этот миг я тяжело плюхаюсь плашмя на спину. Густая ватная тьма поглощает меня.

Открываю глаза. Мне жарко, в голове туман, тело одеревенело. Задувающий в открытое окно ветерок колышет занавески. Я дома, в своей комнате, залитой утренним светом. Не знаю, как я сюда попала и сколько времени проспала. Кажется, что с прошлого утра прошла целая вечность.

Под полом слышится возня — это Мышеловчик вышел на охоту. Снизу из кухни доносятся звуки и ароматы — это Мамочка готовит завтрак. Я нежусь в родном домашнем уюте, и в памяти всплывают воспоминания о празднике: мы с Сашей катаемся с горы, я силюсь в одиночку дотащить чучело Зимы, полыхает праздничный костёр, река вскрывается ото льда, я лезу на стену ледяной крепости. Лечу вниз…

Из горла вырывается глухой стон. Я стыжусь, что свалилась, жалею, что не досмотрела праздничное представление. Только теперь я поняла, как мне хотелось пробежать через лабиринт в объятия Мамочки, а потом, уже на рассвете, возвратиться домой с Мамочкой и Сашей.

Я сажусь в постели и спускаю вниз ноги. Компрессы из Мамочкиных трав, которыми она обложила меня, соскальзывают на пол, распространяя мятный аромат. Собственные ноги кажутся мне неправдоподобно огромными и очень, очень тяжёлыми.

Вчера меня уложили в постель одетой, в выходной юбке с Мамочкиными вышивками и в меховых ботинках. В недоумении гляжу на свои ноги. На них вовсе не ботинки! Скорее унты из густого коричневого меха, а из носков торчит нечто очень смахивающее на длинные когти.

Касаюсь этими странными ботинками пола и тут же в испуге поджимаю ноги. Я почувствовала поверхность пола! Холод обжёг мне ступни, как если бы я коснулась половиц босыми ногами. Всматриваюсь в свои ноги. Пробую двигать пальцами — когти на носках ботинок шевелятся.

Дрожащими руками я поднимаю подол юбки, но меховые ботинки никак не заканчиваются — их голенища выше лодыжек, выше колен. У меня стынет кровь, сердце тяжело бухает в груди. На мне не ботинки! И даже не брюки. Это мои собственные ноги.