Девочка-медведь

Глава 29. Боевой танец Мышеловчика

Мышеловчик взмывает в высоком прыжке. Спина изогнута дугой, лапы растопырены. Едва коснувшись земли, он начинает плавно раскачиваться, завязываться затейливыми узлами и развязываться. Прыгает вперёд-назад и из стороны в сторону, на мгновение замирает, устремляя пристальный взгляд на Змея, потом возобновляет череду бешеных наскоков-отскоков, передних и задних сальто.

Его шёрстка блестит, отсвечивая в пламени Змея оттенками от бронзового и ржаво-красного до глянцево-золотого.

Три остромордые башки плавно раскачиваются на длинных шеях, следя за движениями Мышеловчика. Огонь, бушующий в теле Змея, опадает. Мышеловчик прыгает и кувыркается, изгибается, кружит на месте, ходит колесом, своей круговертью наводит гипноз на Змея.

Меня тоже завораживает его танец, мысли уплывают куда-то вдаль. Хотя Мышеловчик движется в дёрганом ритме, я не в силах отвести глаз от его миниатюрной фигурки. Меня одолевает сонливость, мышцы наливаются тяжестью, веки сами собой опускаются.

Змей растягивается на земле и не шевелится. Его сердце, как на ладони видное в рассечённой груди, медленно отсчитывает удары. Мои глаза мгновенно распахиваются.

— Самое время для точного выстрела, — шепчу я.

Елена поднимает лук. Щурит глаза, прицеливается…

Я задерживаю дыхание. Она не может промахнуться.

Тенькнула тетива, отправляя стрелу в полёт, и та летит точно в сердце Змею…

Моя пасть раскрывается в предвкушении.

Время замедляется. Я быстро-быстро мигаю и вдруг понимаю, что не время замедлилось, а сама стрела. Она зависает в воздухе, не долетев какой-то пяди до сердца Змея. Древко стрелы сгорает и отваливается, лишь наконечник парит среди языков пламени, словно лишившись силы продолжать полёт к цели.

Змей, встряхнувшись, выходит из транса, его пламя вспыхивает ярче. Единственный зрячий глаз скашивается к наконечнику стрелы, который воткнулся в грудь, но не так глубоко, чтобы поразить сердце. Змей рычит от ярости и пытается когтями вырвать наконечник, но тот не поддаётся. В злобе и отчаянии Змей извивается всем телом, потом, задрав все три башки, изрыгает в тёмное небо потоки пламени с шипением и грохотом фейерверка.

Ветви Липового дерева на вершине вулкана занимаются огнём и трещат. Те, что потоньше, падают на землю, рассыпая во все стороны снопы искр. Юрий отшатывается и подвывает от страха.

— Отступайте на корабль! — выкрикиваю я, когда очередная пылающая головешка падает прямо под копыта Юрию. Но тот и так уже во всю прыть улепётывает, Елена, сидя на его спине, крепко держится за его шею. Я переступаю через раскалённую дымящуюся ветвь и ищу взглядом Мышеловчика. Он стоит на задних лапках и не отрываясь глядит на засевший в груди Змея наконечник стрелы.

— Мышеловчик! — ору я, но в тот же миг он делает прыжок, целясь в крохотный, ослепительно сияющий треугольник.

Его оскаленные зубки блестят, губы вывернуты наружу, и вид у него сейчас свирепей, чем у разъярённой росомахи. Он разводит лапки, чтобы приземлиться на наконечник, но Змей резко разворачивается, и в следующий миг прямо перед Мышеловчиком разверзается чудовищная пасть, утыканная длинными, синеватыми с прозеленью клыками.

— Нет! — Я бросаюсь в раскалённое нутро Змея, чтобы выхватить Мышеловчика. Но Змей смыкает челюсти, Мышеловчик исчезает в огне, а сожравшая его башка расплывается в довольной ухмылке.

Во мне вскипает ярость. Я всматриваюсь в Змея до тех пор, пока глаза не находят наконечник, как далёкая звезда, испускающий льдисто-голубой свет. Я прорываюсь сквозь жалящие языки огня, пока не ощущаю лбом леденящий холод наконечника. Толкаю его, заставляя войти глубже, ближе к сердцу Змея. Но чем сильнее давлю на него, тем больше он сопротивляется. Вокруг пляшут языки пламени, чувствую запах своей горелой шерсти.

Змей оглушительно рычит, и у меня дрожат барабанные перепонки. Я зажмуриваюсь, раскрываю пасть и рычу в ответ. Кажется, что мир в ужасе замирает. Но только не наконечник стрелы — наоборот, он входит чуть глубже. Я ещё сильнее пихаю его, проталкиваю вперёд. Мышцы натянуты как струны, острое основание треугольного наконечника больно вдавливается мне в лоб, прорезает кожу. Наконец остриё наконечника достигает сердца Змея… и всё тонет в ослепительно-белом взрыве.

Я почти захлёбываюсь ледяным воздухом, в одно мгновение утратившим весь свой жар. Морозные ветры со всех сторон хлещут меня, сбивают пламя с моей шерсти, метель бросает мне в морду пригоршни белейшего, ослепительного снега. Я щурюсь, чтобы разглядеть поверженного Змея, и у меня на глазах три его башки с заострёнными клыками и раздвоенными змеиными языками обращаются в лёд и снег. Чудовище глядит на меня, а его пять незрячих и один зрячий, ещё светящийся глаз меркнут, превращаются в мигающие бельма. Змей, только что полный ярости, теперь хладен и тих, как глухая зимняя ночь. Он парит в воздухе облаком танцующих снежных хлопьев, потом распадается на части и клоками уплывает прочь, точно струйки дыма из печной трубы.

Змей повержен, но мне не до ликования. Мысль о Мышеловчике терзает и точит меня. Я зову его, ищу под снегом, лихорадочно втягиваю ноздрями воздух в отчаянной надежде унюхать знакомый запах пыли с примесью землистых ноток мускуса.

Вверху трещит и крякает Липовое дерево. Часть ветвей ещё объята огнём, раскалённые искры дождём сыплются на землю.

— На помощь! — скрипуче взывает над головой чей-то низкий старческий голос.

Но это подождёт: сейчас мне главное — отыскать Мышеловчика. Паника накрывает меня, потому что я нигде не вижу его, не чую запаха. Всё вокруг засыпано снегом и пеплом, осколками льда и хлопьями сажи — невероятным смешением раскалённого и ледяного, чёрного и белого.

Где-то внизу отрывисто тявкает Иван:

— Янка, сюда! Мышеловчик здесь.

Я со всех лап несусь на голос Ивана, и моим глазам предстаёт крохотное тельце Мышеловчика, свернувшееся комочком в сугробе. Я подбегаю, легонько толкаю его мордой. Тело холодное как лёд, шубка целиком побелела, сравнявшись белизной с окружающим снегом. Лишь самый кончик хвоста по-прежнему отливает бронзой.

— Мышеловчик!

Снова подталкиваю его носом, и невыразимое облегчение волной окатывает меня, когда я чувствую, что он дрожит.

— Просыпайся скорей. Погляди-ка на свой зимний наряд.

Мышеловчик жалобно стонет, приоткрывает один глаз и смотрит на меня.

— Ну как тебе мой боевой танец?

— Ничего прекраснее в жизни не видывала, — улыбаюсь я.

Иван плюхается в снег рядом с Мышеловчиком. Его шерсть местами почернела и обуглилась, мышцы дрожат, но морда скалится в широкой радостной ухмылке.

— А Змея-то мы уничтожили! — Иван задирает морду к луне и испускает долгий, громкий, торжествующий вой.

Я тоже поднимаю голову, смотрю на оседающие хлопья сажи и пепла, на чёрный провал опустевшего логовища, и осознание победы вплывает мне в душу. Смех полощется в горле, вырывается наружу.

— Мы общими силами уничтожили Змея!

— На помощь! — снова зовёт голос. Он доносится с вершины вулкана, оттуда, где горит Липовое дерево.

— Оно умеет говорить? — изумляюсь я.

Мышеловчик снова стонет, стараясь встать на лапки.

— Похоже, я растянул кое-какие мышцы.

— Снесу-ка я Мышеловчика в избушку на курьих ножках, — говорит Иван и нагибает голову, чтобы Мышеловчик уцепился за его ухо. — Или ты хочешь, чтобы мы оставались с тобой, пока ты будешь толковать с деревом?

Я мотаю головой.

— Лучше поторопитесь с Мышеловчиком к Елене, пусть она обработает ваши раны.

Задираю голову к раскидистой кроне Липового дерева, и лапы покалывает от нервного напряжения. Интересно, что изменится, когда я в следующий раз увижу Мышеловчика и Ивана? Рассеются ли мои тревоги за Сашу? Стану ли я снова человеком? Смогу ли наконец вернуться домой?

Я делаю глубокий вдох, стараясь утихомирить беспокойные мысли, поворачиваюсь к склону и лезу вверх, к самой вершине вулкана.

Низкий, отдающийся гулким эхом голос слышится всё отчётливее.

— Помоги! — стонет дерево.

Прогоревшая ветка трещит и обламывается, дерево вскрикивает от боли.

Я переступаю через широко раскинувшиеся корни и подхожу к самому стволу. Его размеры поражают воображение. Он состоит из сотен переплетённых стволов, сросшихся в исполинскую косу, и занимает куда больше места, чем наш с Мамочкой дом. Я поднимаю голову, и мне кажется, что крона уходит в бесконечную высоту.

— Привет, — шепчу я.

— Помоги, — снова стонет дерево.

Я не могу разобрать, откуда доносится голос. Переплетённые стволы потрескивают, толстые корни перешёптываются, листья в поднебесной выси шуршат и трепещут на ветру. Кажется, что слова возникают ниоткуда прямо у меня в голове.

— Чем тебе помочь? — спрашиваю я.

— Забери меня отсюда, — рокочет дерево. — Унеси меня в лес, подальше от этого гиблого места.

— Но… — Я в замешательстве смотрю на дерево. Рядом с ним я чувствую себя крохотной, как воробышек. — Я не смогу. Вон ты какое огромное.

Толстые корни дерева оживают и извиваются по земле. Кажется, что я вижу сон: на моих глазах их очертания размываются, они превращаются в потоки воды и с грохотом стекают вниз по склону вулкана. Не успеваю опомниться, как сверху раздаётся громкий звук, воздух сотрясается от шума движения. Я поднимаю голову, и в этот момент снегири целой стаей снимаются с веток, громко хлопая крыльями, их грудки вспыхивают в лунном свете алыми мазками.

— Янка! — кричат снегири. — Живи в лесу!

Стая скрывается в ночи, и я замечаю, что у дерева почти не осталось кроны и оно уменьшается на глазах.

— Что это?! — Мой голос прерывается, когда откуда-то взявшаяся вода поднимается всё выше и её струи закручиваются вокруг лодыжек.

— Корни снова приплывут ко мне, а ветви прилетят. Но ты должна отнести сердцевину ствола в лес, где я снова буду расти рядом с другими деревьями, любоваться на забавы животных, наслаждаться щебетанием и перекличками птиц.

Теперь дерево ужалось до малой части себя настоящего, но оно всё равно вдвое выше меня и по меньшей мере во столько же шире.

— Постараюсь. — Я напрягаю мышцы и подступаю к стволу, но, когда пробую поднять, он не поддаётся. — Наверное, ещё остались корни, которые держат тебя в земле, — говорю я.

— Все мои корни уже уплыли, — шелестит дерево остатками листвы, — а я, насколько могу, уменьшилось. Ты должна лучше постараться.

Я напрягаюсь и снова пробую оторвать ствол от земли. В конце концов, я медведь, напоминаю себе, налегая на ствол, и раз за разом пытаюсь вытянуть из земли ствол. Но тщетно — он слишком тяжёл для меня. Надорвавшись, без сил прислоняюсь к стволу.

— Перенеси меня отсюда, — настойчиво просит дерево.

— Да пытаюсь, — отдуваясь, отвечаю я. — Сейчас ещё раз попробую, дай только дух перевести.

Я смотрю вниз и вдаль, где под россыпью звёзд на чёрном небе на посеребрённых лунным светом волнах покачивается наш корабль. Избушка сидит на носу, и мне кажется, что я различаю на её широком крыльце силуэты моих друзей. При виде их я чувствую прилив силы.

— Попробуем ещё раз. — Я поднимаюсь на задние лапы, но замираю, когда взгляд зацепляется за что-то — нет, за кого-то, кто копошится внизу.

Это медведь, он вышел из сосняка вблизи от подножья вулкана. Огромный медведь. Он неторопливо лезет вверх по склону, и с каждым шагом его мощных лап сердце всё громче стучит у меня в груди. В его манере двигаться есть что-то до боли знакомое. Но откуда мне его знать? Или я его всё-таки знаю?

Он уже совсем близко, и я всматриваюсь в здоровенную округлую морду. Сердце колотится от радости. Эта заиндевелая шерсть, эти глаза, в которых полощется лунный свет, не дадут мне ошибиться. Как и знакомые запахи чая с лимоном, свежевыпавшего снега, смоляного дымка и слежавшихся мехов.

— Анатолий, — шепчу я. — Так ты медведь…

Мне самой смешно от нелепости моей догадки… но тут меня осеняет, отчего у меня отвисает челюсть и сердце рвётся на части.

— И ты мой отец?! — Я сверкаю на него глазами, внутри разгорается жар, как у огненного дракона. — Почему ты не говорил мне?

— Я очень виноват перед тобой. — Несмотря на свои медвежьи габариты, Анатолий кажется сейчас маленьким, раздавленным, раскаивающимся. — Мне надо было столько всего сказать тебе, но всякий раз, как я приходил к вам, нужные слова никак не шли с моего языка, только сказки.

— Столько лет прошло! — зло рыкаю я. — И за все эти годы ты так ничего и не сказал мне. Держал меня в уверенности, что мой отец умер. — Я сверлю его гневным взглядом. — Но ты-то жив! И ты бросил меня. Сначала на бабушку, потом на Мамочку, на кого угодно, лишь бы самому не растить меня!

Гнев душит меня, разрывает на части. Одно дело — остаться сиротой в младенчестве из-за того, что твои родители умерли, и совсем, совсем другое — жить так при живом папаше, который целых двенадцать лет не желает утруждаться твоим воспитанием. Я топаю лапой и, задрав морду, рычу в ночное небо, пока не начинает саднить горло.

Совсем выбившаяся из сил, задыхающаяся, я приваливаюсь к стволу дерева и поднимаю глаза на Анатолия. Как же мне хочется, чтобы он сказал что-нибудь — что угодно! — что помогло бы мне простить его.

А он садится напротив меня и молчит. Молчит так долго, что в тишине я начинаю различать ночные шорохи и звуки вокруг нас. Тихо шелестит листвой Липовое дерево, шипит пар, поднимаясь над ещё раскалёнными камнями, слышно даже, как тяжело и гулко бьётся в груди Анатолия сердце.

Наконец он всё-таки заговаривает, и опять в своём духе, начиная со слов «давно ль это было, недавно ли».