Джони, оу-е! Или назад в СССР 3

Глава 30

— Откуда у тебя такой звук? — не отвечая на мой вопрс, спросил Троицкий.

— Оттуда, — пошутил я, показывая на колонки.

— Да нет, серьёзно. Вы же в живую играли. Это видно было. А звук плотный, как на записи. И всё вывешанно, как на весах аптечных. Всего везде в меру. Причём было видно, что ты что-то постоянно нажимал ногой. И это не гитарная примочка. Что там у тебя?

— У меня хороший пульт. Можно сказать — умный пульт. В нём своего рода компьютер, который анализирует входящие сигналы, преобразует их и выдаёт по определённым установленным заранее параметрам. Нужно мне соляк выразить, я отключаю выравнивание. Или включаю нужный мне режим. Что такое компьютер — это понятно?

Троицкий хмыкнул.

— Понятно-то понятно, но где тут компьютер? Я сам на машине сижу, считаю, э-э-э, фигню всякую.

— Так ты персоналку не видели? — я усмехнулся.

Покрутили головами все сразу.

— А вон стоит телевизор, видите, а на столе коробка. То и есть компьютер. Два мегабайта оперативной памяти. Дата-накопителей твёрдотелых — четыре по три гигабайта.

— Сколько-сколько? Это… Э-э-э… Двенадцать гигабайт? Да, ну, нах?

На лице Троицкого играли эмоциями, хаотически сменяя друг друга, маски: недоверия, непонимания, священного ужаса…

— Э! — Подал голос Кутиков. — Хватит вам тут! Компьютеры, млять! Как ты звук такой делаешь, скажи? У меня в ГИТИСе нет такого пульта. Этот звук хоть так пиши.

— А мы и записали, — сказал я. — Можем прослушать. Слава, отмотай немнго назад.

Славл горделиво пощёлкал кнопками «Тика» и в колонках зазвучала снова, примерно с середины последняя песня.

Такого не может быть, — сказал Кутиков. — Я три года записываю музыку и у меня ни разу такого не было, чтобы вот так вот взять и записать все инструменты так, как надо. Сразу. Сколько проб делаем, да?

Он обернулся к Ситковецкому.

— Сколько е*ёмся, а до сих пор не записали все песни так как хотелось бы.

— Сравнил песни «Високоса» и его, — скривился Макаревич. — У него же они прямые, как трамвайные рельсы, а вы всё экспериментируете со своим арт-роком. И правильно он, кстати, делает, что сводит всё под линейку. Это и есть настоящмй рок. Простота и темп. Хорошие песни. Мне понравились. А с таким звуком, он точно первым будет. Моё решение — на фестивальне пускать.

Я охренел от такого заявления.

— И мне понравилось, — сказал Ситковецкий. — Просто, как всё великое. Первое место ему точно обеспечено. Так что я тоже против его участия на фестивале.

— Да, подождите вы! — подскочил Кутиков. — Если мы его сейчас прокатим, то он хер нам расскажет, как он пишет и где взял такую аппаратуру. И песни у него классные. Не будьте паразитами!

— Ты аккуратнее в выражениях! — брезгливо скривившись, проговорил Макаревич.

— Сам пошёл на*уй, крохобор, — огрызнулся Кутиков. — Пригласил в клавишники сына председателя жюри и считаешь, что у тебя первое место в кармане? А вот х*й тебе сейчас, а не первое место!

— Ты на кого хвост поднимаешь, нищеброд? — выпятил нижнюю челюсть Макар.

— Сейчас снова въ*бу. Останешься перед фестивалем без зубов и не сможешь петь.

Макаревич оглянулся на Ситковецкого.

— И вот нахрена ты его взял? — спросил он. — Ты же знаешь, что он мудак?

— Это кто ещё из нас мудак? — возмутился Кутиков. — Он кидает нас с Кавагое на бабки и я ещё и мудак?! Оригинально!

— Сядь и успокойся уже! — командным тоном приказал Ситковецкий. — Потом разберётесь. Не место тут выяснять отношения. А взял я его, Макар, чтобы он посмотрел студию звукозаписи. Тёма сказал, что заявлена аж «студия». Точно говорю?

— Точно, — сказал я. — Девушек послушаете и покажу.

Девушки к тому времени уже вышли на сцену и подключили свои гитары.

— Хрена себе! У девок тоже «фендера»! — восхитился Кавагое.

— И прикид, отпадный! — добавил Кельми с сожалением в голосе. — Клёвую кожу испортили. Такая куртка баксов сто пятьдесят стоит, а её клёпками истыкали. Варвары… И штаны кожа. Ремни классные. Такие по пятнадцать бакинских. А они все в коже. Е*ануться!

— И прически у них…

— Чёрненькая — пи*дец какая, — прошептал кто-то со второго ряда.

— А светленькая…

— Ша, пацаны! — оборвал всех Троицкий.

Я девушкам не мешал, а лишь ткнул пальцем в пульт. Барабаны вступили, попав в долю с драм машиной. Гитара Риты вступила вовремя и песня «I Hate Myself For Loving You»[55] группы «Joan Jett And The Blackhearts» на сцене классического театра зазвучала забойно. Тёмненькая латышка Рита и внешне была похожа на «Джоан» и вела себя так же развязно и вызывающе, как и Джоан Джетт.

Ребята тоже держались под стать своей лидер-вокалистке. Светлана пока держалась чуть в стороне, терзая клавиши синтезатора. Вторым инструментом, как, практически у всех скрипачей, у неё было фортепиано.

— Полночь, начинаю злиться, где тебя носит? Ты сказал, что встретишься со мной, а сейчас уже без четверти два. Я знаю, что я доставучая, но по-прежнему хочу тебя. Эй, Джек, это факт, что по городу ходят толки о нас. Я отворачиваюсь, а ты всё придуриваешься. Я вообще-то не ревную, мне не нравится выглядеть нелепо. Я дни и ночи думаю о тебе. Ты отнял моё сердце и забрал мою гордость.

Я смотрел на гостей, а гости смотрели на моих музыкантов натурально раскрыв рты. Я был доволен, тем что догадался включить видеокамеры заранее.

— Это что такое было? — спросил Кельми.

— «Слэйд», мля. Чистый «Слэйд», — прошептал Троицкий.

Я сделал знак и девушки начали вторую песню — «Different»[56]. Тут уже Светлана подтянула к себе второй микрофон и вступила на втором куплете. Но начала Рита, обратившись в зал, ткнув в него пальцем.

— Отбрось все пустые разговоры. Просто иди своей дорогой. Ты видишь все по-другому. Забавно ломать стереотип и видеть, как он крепнет, и теперь ты тоже другой. Живи своей жизнью вне коробки. Отбрось все пустые разговоры. Они сосредотачиваются на том, чем ты не являешься. Просто иди своей дорогой. Да, когда ты идешь по кварталу, движение начинается и останавливается. Потому что ты источаешь разницу. Смотри, они обращаются с тобой грубо, но ты крепкий орешек.

Когда группа перестала играть и в зале повисла тишина, Кавагое тихо прошептал:

— У них даже не фонит ничего. Что за на*уй?

— Это твои тексты?

Я беззастенчиво кивнул.

— И на западе ничего похожего нет? Очень похоже на «Слэйд» — сказал Троицкий.

— Хотите «Слэйд»? Девочки давайте покажем мальчикам «Mama Weer All Crazee Now» но по-нашему. Окей?

Девчонки и мальчишки воодушевились от показанных мной втихаря больших пальцев, и уже совершенно беспредельно исполнили «Mama Weer All Crazee Now», но в нашей интерпретации.[57] Тут сразу пели и Рита со Светланой, и барабанщица Надежда, и ребята на подпевке. Получилось очень мощно и задористо.

В снова наступившей тишине громко прозвучал шёпот Ситковецкого:

— Бросаю музыку и ухожу в монастырь.

— Ага… В женский, — хмыкнув, съернчал Кельми. — Вот к таким чертовкам.

— Я раздавлен, товарищи, — выразился Макаревич. — Как они сделали Слэйд, так они сделают нас. И с этим надо что-то делать.

— Слэйд — ладно, но тексты первых двух песен и музыка — высшего уровня. Думаю, они бы вошли в десятку Британских и Американских чартов, — сказал Троицкий. — Что будем делать? Отказать им под предлогом их вызывающего поведения. Так нас потом все заплюют. У них тут что-то типа рок-клуба образовалось. Причём с разрешения МГК КПСС и ректората. Правда не знаю, слышали ли старшие товарищи то, что исполняют эти студенты? Они ведь студенты?

— Студенты-студенты, — ответил я улыбаясь.

— А что ты улыбаешься, Евгений Семёныч? Тебя за такой рок распнут как Иисуса Христа. И нас распнут, если мы допустим вас на фестиваль.

— И за русские тексты тоже? — улыбнулся я. — Ты уже готовишь нам «эпитафию», речь у нашей могилы? И мотив подобрал, чтобы нас не допускать на фестиваль? Да имел я ваш фестиваль ввиду! Если уж на то пошло. Думаю, что мы и так себя проявим в скором будущем. А тексты, между прочим, согласованы на самом верху. На самом-самом.

Я показал пальцем вверх.

— И правильно сказал Саша Кутиков, если у вас уже расписаны все места, то что там на фестивале делать. Ли жюри уберите, или, хотя бы, Игоря Саульского из своего состава, не позорьтесь. Как говорится, или трусы наденьте, или крестик снимите. Сидят они тут павлины-мавлины.

— Ты что борогизишь? — спросил Троицкий, несколько напрягшись. — Ещё никто, ничего не решил.

— А почему они, — я указал пальцем на «зрителей», — должны что-то решать? Они участники и заинтересованные лица.

— Да пусть идут. Чего вы на них взъелись? Нормальные ребята. Мы потом позора не оберёмся, если сейчас зарубим их, — сказал Кельми и рассмеялся. — Дядя Юра Саульский их всё равно не пропустит. Хоть они там гимн советского союза исполнят.

— Вы, ребята, зря здесь за языками не следите. У меня тут вокруг камеры понатыканы и микрофоны. Всё, что вами сказано, может быть использовано против вас.

Образовалась тишина, во время которой «зрители» внимательно обшаривали взглядами зал и сцену и отмечали таки наличие водео-камер.

— Что за хрень? Это что за шпионская техника? Не бывает таких видеокамер!

— Ну как не бывает? Вот они перед вами. И микрофоны, я уверяю, тоже имеются. Я, наверное запись сегодняшнего совместного выступления отнесу в горком партии. Прямо Гришину Виктору Васильевичу. Мы только вчера с ним встречались на тему фестиваля. Думаю, он сделает определённые выводы. А ещё лучше… Да, правильно. Так будет лучше. Проводите фестиваль, а я потом статью напишу в «Комсомольскую правду». Назову статью «Дети лейтенанта Шмидта от рок-н-рола».

— Не опубликуют, — буркнул Троицкий.

— Предлагаешь проверить? — спросил я, глядя на Артёмия без улыбки.

— Что ты хочешь? — спросил Макаревич.

— От тебя, ничего. Да и ни от кого из вас ничего. Не вы решает. Не ты и не Троицкий. Кто вам такое право дал?

— Да ты не знаешь! Всё уже решили за нас! — возвысил голос Троицкий.

Макаревич ткнул Троицкого в бок. Тот отмахнулся.

— Да пусть пишет, гэбист херов.

— Я, между прочим, пишу для себя. Для истории, так сказать. А то что ввы тут наговорили всякого, я не при делах.

— Отдай запись! — потребовал Кельми.

— Почему?

— Так будет по джентльменски.

— Ты знавал джентльменов и знаешь, как поступают они? — удивился я. — Так вот я тебя огорчу. Джентльмены ведут себя по джентльменски только по отношению к джентльменам. Вы джентльмены? Ну, так что же вы, товарищи, путаете меня.

— А ты джентльмен, что ли? — буркнул Троицкий.

— Ну, вообще-то, ещё неделю назад моя фамилия была Делаваль, а звали Пьер. В общем-то так и зовут по Французскому паспорту. А по Советскому паспорту я Семёнов Евгений Семёнович.

— Так ты тот Делаваль, что приехал к нам в Союз с фондом? — раскрыл рот Троицкий. — Вот мля-я-я-ть. Так бы сразу и сказал. Это тот парень, пацаны, что репетирует большой концерт в зале «Россия» с Барыкиным, Буйновым и Валитовым. Перед «Бони-М» кстати они выступают. Пятнадцатого, кажется, декабря.

— Да слышали мы, — поговорил Ситковецкий. — Богатенький Буратино. А я думаю, откуда у него такая аппаратура? Гитары…

— А я думаю, схера ли он так классно играет на гитаре? А это оказывается настоящая фирма! — Сказал Кутиков. — Его диск с Холидеем и синглы в Европе чарты громят. У меня есть. Ребята из ГДР запись прислали. Они там концерт давали. Так ведь?

Все вдруг повеселели и стали такими добрыми-добрыми. Даже Макаревич, почувствовавший запах больших денег, вдруг улыбнулся мне. Жаден был Андрюша. Оттого и разругались они с Кутиковым. Да и потом ни с кем не будет находить из-за денег «общий язык».

— Конечно, тогда, его надо взят на фестиваль. Сверх программы! Пусть покажет, как надо делать рок! — сказал Макаревич.

Эта ситуация мне вдруг до боли напомнила сцену из кинофильма «Гараж», когда в очереди восстановили ветерана отечественной войны, узнав, что он ветеран. Ха-ха… И даже Троицкий сморщился так же как председательша, вынужденная в срочном порядке менять решение.

Я смотрел на них и мне хотелось сказать: «А не пошли бы вы вон, господа-товарищи!», и если бы мне было двадцать пять лет, как по паспорту, я бы так и поступил, но я был стар, мудр и терпелив. Я-то наехал на них только потому, что хотел напугать их и как-то спозиционировать себя перед ними, как француза. Не начинать же первому: «А вот я, ещё и француз…». Херня это. А так, вроде как представился вынуждено. Да-а-а…

— Ситуёвина, — почесал затылок Кельми. — И что делать сейчас? Наговорили тут некоторые. Говорил ведь, что хорошие ребята. Наши. Это сразу видно.

Кельми встал и, разведя руки, то ли в извинительном жесте, то ли в желании обнять, сделал несколько шагов ко мне. Но я остался стоять. Слева от сцены внизу. Не увидев от меня нужной ему реакции, Кельми развернулся к своим «товарищам» с такими же распростёртыми руками и обратился к ним:

— Ну, что, братцы, усралися, так усралися, надо признаться честно. Товарищ Делаваль приехал из самого городу Парижу, чтобы нести нам доброе-вечное, а мы его на фестиваль его родной рок-музыки не пускаем. Смешно-с, товагищи. И будет, конечно, не очень приятно прочитать об этом в «Комсомольской правде». Да, Тёмыч? Я бы на месте гражданина Делаваля назвал статью: «Как меня встретил „Русский Рок“».

— А что? Мы всю правду сказали! — иезуитски улыбаясь, сказал Макар. — Абсолютную правду. Я и сейчас скажу, что товарища Делаваля, или как его там, э-э-э, не следует допускать до фестиваля в качестве конкурсанта. Мы тут учимся, так сказать, играть рок, а он заявляется соревноваться? Вот это уж точно не по джентльменски, или как там?

— Я поясню, если не все поняли, — сказал я. — Студенты настоящие. Занимаются со мной кто неделю, а кто — две. Песни и музыка мои — да. Но ведь и вы можете играть мои песни. Кому дать?

— Э-э-э…

Троицкий сначала впал в ступор, потом сказал:

— Логично.

— А что есть? — Спросил тут же Макаревич.

— Много чего. Но об этом разговор будет после. Сначала хотел бы услышать ваше решение, товарищи.

Все посмотрели на Троицкого.

— Т именно, что хочешь участвовать? И никак иначе, да? Гостем не прокатит?

— Не прокатит! — покрутил головой я.

— Но там, действительно, всё давно решено, — сказал Троицкий.

— Думаю, даже, что на некоторое время вперёд, — сказал и хохотнул Кутиков.