Джошуа.fb2

Джошуа — Димa [18]

Когда просыпаюсь, рядом никого нет. Прижимаюсь лопатками к холодной батарее — она старая, неприкрытая, давит выпуклыми ребрами. Когда болит голова, всё чувствую особенно остро, даже прикосновения. А голова болит.

На кухне темно. Где все?

Поднимаюсь, иду, пошатываясь, в коридор. Там еще темнее. Сколько вообще времени? И если я спал, то почему… возле батареи? Оборачиваюсь, вижу неясные очертания в зеркале: в темноте подсвечивается моя белая футболка и блестят воспаленные глаза. Чувствую себя больным: физически и морально, больными всеми возможными способами болеть.

Захожу в спальню. Влад лежит на нашей кровати поверх покрывала, одетый и напряженный — я замечаю это даже при сумеречном свете. Когда делаю шаг ближе к кровати, он резко отрывает голову от подушки, как будто ждёт опасности. Теперь его глаза тоже блестят в темноте. Он долго смотрит.

— Это ты? — шепчет.

— Я, — шепчу в ответ.

Неужели приходил Джошуа?

Он вскакивает с постели и бросается мне на шею: со страстью, какой никогда раньше не было в наших отношениях. Крепко целует меня в губы, держа за щеки, так крепко, что я даже не могу ответить на его поцелуй — зажат им, как в тисках. Потом также крепко целует обе щеки, нос, глаза. И начинает плакать.

Я пугаюсь его слёз. Видел их лишь однажды, когда умерла мама Влада. Знаю, что плачет он чаще, чем показывает мне, но сейчас даже не пытается скрывать. Я хочу быть с ним в этом чувстве, хочу его утешить, но мне становится не по себе до дрожи в коленях.

— Что случилось? Он приходил?

Кивает, ничего не говоря.

— И… что было?

— Он просто мразь, — негромко отвечает Влад.

Чувствую укол в груди, словно он обо мне.

— Подлый, — укол, — мразотный, — укол, — ублюдок.

Укол.

Но он целует меня, он обнимает меня, он знает, что это не я. Это не я. Стараюсь думать об этом.

— Он тебе что-то сделал? Где Вета?

Тон становится ледяным:

— Я её выставил.

— Почему?

— Они трахались. Там, — он кивает на стену, но имеет в виду кухню.

А я смотрю в стену, будто могу через неё что-то разглядеть. Спрашиваю, удивленный этой новостью:

— При тебе?

Он пожимает плечами, отвечая:

— Дверь закрыли. Но было слышно, — отводит взгляд.

Теперь мне хочется помыться. Начинаю чувствовать липкость на теле. Её нет, но я чувствую.

Может, это стыдливая липкость. Я так виноват перед Владом.

— Прости.

Его правая бровь вскидывается и быстро опускается обратно. Он отвечает так, как будто хочет меня утешить, но сам в это не верит:

— Это был не ты.

Мне хочется оправдывать сразу всех. И почему-то я начинаю с Веты:

— Она, наверное, обиделась, что мы тогда… Ну… Тоже ушли в спальню, и потом ей рассказали.

— Мы же не просто так. Мы для дела. И не продолжали.

— Да, но, наверное, ей всё равно было неприятно…

Он резко обрывает меня:

— Хватит! Не говори со мной о ней.

Я теряюсь:

— Ладно.

Мне так страшно, что он уйдет. И так жаль, что я расстраиваю его до слёз. Расстраиваю также сильно, как мамина смерть, а Влад никого не любил сильнее мамы.

«Может, только тебя люблю также», — эту фразу он стал добавлять недавно. Мне кажется, я не вынесу, если это перестанет быть правдой.

— Давай полежим, — просит он.

И теперь мы вдвоём ложимся поверх покрывала, не снимая одежды. Обычно я засыпаю у Влада на груди. Обычно я кладу голову ему на плечо. Обычно я та самая «маленькая ложечка» в объятиях, которая хочет быть укутанной и согретой. Этой ночью всё наоборот: Влад жмется ко мне, кладет голову на грудь, перекладывает ближе к плечу, всхлипывает, много ворочается. Не могу его удержать: пытаюсь быть хорошим партнёром, пытаюсь быть сильным, ловлю его в объятия, шепчу, что всё хорошо, но он как будто не слышит. Слишком встревожен. Даже хуже, чем когда умерла мама.

Я понимаю, что ему достаётся худшее во мне. Я ничего не помню. Я только засыпаю, просыпаюсь и живу дальше. Он видел больше, чем могу увидеть я. И если это «больше» так сильно выбило его из равновесия, мне страшно подумать, что он видел. И кого.

Мы оба не можем уснуть до утра. К трем часам Влад перестает вертеться, замирает под моей рукой, но всё еще неровно дышит. Не спит.

К четырем он поворачивается и говорит:

— Я не хочу, чтобы он возвращался.

Жалобно шепчу в ответ:

— Я… я не знаю, как это сделать.

Я и правда жалок. Такая потерянность, что плакать хочется, но кто-то должен не плакать.

Пытаясь понять:

— Что тебя так встревожило? Кроме их секса…

Отвечает, не задумываясь:

— Он ублюдок.

— Что это значит?

— Психопатичный. Я как будто его узнал. Я с такими работаю.

Знаю, что не до смеха, но вяло подначиваю его одной из тех наших шуток:

— Ты про свою контору?

Влад отвечает без шуток:

— Про обвиняемых в убийствах, изнасилованиях, нанесении тяжких телесных — мне продолжать?

— Я понял.

Приподнимаясь на локтях, он поворачивается ко мне всем телом, и смотрит в глаза. Светает, комната окрашивается в сизые оттенки, и мы начинаем отчетливо видеть друг друга.

Влад негромко, но уверенно говорит:

— Дим, он главнее, чем ты.

Не понимаю. Не может такого быть. Теряюсь от его слов, и как будто мямлю:

— Но… но я всё время здесь. Большую часть времени.

— Потому что он тебе позволяет.

— С чего ты взял?

— Он знает, как уходить и приходить, может делать это, когда захочет. К тому же, он всегда знал, что вас двое. Ты ничего этого не знаешь, у тебя нет такого доступа, какой есть у него.

Он прав, но… что я могу?

— Дима, — он приближается, зарывается рукой в мои волосы, начинает шептать: — Дима, я боюсь, что он придет навсегда. Нужно что-то делать.

У него слезливо блестят глаза, и я тоже начинаю бояться. Но что я могу?!

— Что делать? — звучу почти плаксиво.

— Ты должен стать главным.

— Как?

— Не знаю. Поговори с Алией. Или с врачом. Пойдем к врачу?

Всхлипываю:

— Пойдем.

Он кладёт руку на мой затылок, прижимает щекой к своему плечу, укрывает объятиями. Он снова становится моей крепостью. Я превращаюсь в маленькую ложечку.

Разворачиваюсь, давай прижать себя со спины, и чувствую, как Влад утыкается носом в мою шею. Только тогда мы оба засыпаем.

Но перед этим успеваю подумать: может, прежде чем говорить с Алией и врачами, нужно поговорить с Джошуа?