Джошуа.fb2

Джошуа — Димa [2]

Это Алия. Она — мой психоаналитик. У неё туфли от Альдо и кристалл Сваровски на груди — небольшой, с изображением её знака зодиака. Дева. Я заметил это, потому что обувь и украшения удобно разглядывать с моего ракурса.

На приёме я обычно лежу, скрестив ступни на подлокотнике дивана — Алия говорит, в психоанализе такое допустимо. Говорит, лежать даже лучше, объясняет, что без зрительного контакта у клиента ярче формируются образы, а чувства проще оформляются в слова. Не знаю, правда ли это.

В последний год мой мозг работает на пределе: я много сплю, плохо запоминаю события, часто забываю простую информацию. На прошлой неделе забыл купить Владу эклеры, когда возвращался с работы. Он сказал, что просил еще утром, но я не вспомнил. Вроде мелочь, но когда события накапливаются, происходит взрыв — мы стали чаще ругаться.

Не знаю, есть ли в сеансах с Алией какой-то толк для меня. Я пришел сюда, чтобы решить проблему с рассеянностью — думал, что у меня этот, как его… Синдром дефицита внимания? Может быть. Думал на него. Но в итоге мы, в основном, говорим о моём детстве. Влад смеется над этим: «А что ты хотел от психоанализа?». Боже, да я просто не знал, чем одно отличается от другого!

Но детство — единственное, что я помню хорошо. Образы прошлого ярки и насыщенны событиями. Совсем не так, как в настоящем.

— Может, это и есть взросление, — говорю, потрясывая ногами на подлокотнике. Руки у меня сложены на груди, и я чувствую себя пациентом на приеме у Фрейда. — Раньше всё было как будто бы даже… другого цвета. Взрослость делает жизнь скучной.

— Вы бы назвали своё детство весёлой порой? — спрашивает Алия.

Хмурюсь, пытаясь вспомнить. Дергаю плечом.

— Не то чтобы веселой, — вздыхаю. — Всякое бывало. Например, я ходил на дзюдо несколько лет. Терпеть это не мог.

— Почему же ходили?

— Родители отдали. Они хотели, чтобы у меня появились «нормальные друзья», — показываю кавычки в воздухе, с усмешкой вспоминая, как говорил об этом отец.

— В детстве у вас не было друзей?

— Вообще-то был один, — отвечаю. — Джошуа. Но родителям он не нравился.

Когда я рассказываю про Джошуа, все в первую очередь спрашивают, почему его так зовут. Кажется, и я так спросил, когда увидел впервые — вроде мне было пять или шесть лет. Джошуа сказал, что переехал в Россию из Израиля.

Я кое-что знал про Израиль, благодаря библейским рассказам бабули. Знаете, она была немного… фанатичной. Рассказывала мне истории из Библии вместо сказок: про потоп, про нашествие лягушек, про убийства несогласных. Честно скажу, так себе истории для ребёнка. Моей любимой частью была та, где появляется Иисус и начинает решать все проблемы — мне до сих пор она нравится больше других.

Я тогда спросил у него, еврей ли он «как из Библии». Джошуа сказал: «Нет». Его родословная осталась для меня загадкой. Но чем больше загадочности, тем интересней. Думаю, мне до сих пор нравится о нём вспоминать не столько из-за нашей дружбы, сколько от того, что он всегда был… не такой как все, понимаете? Были дети как дети, обыкновенные, а был… Джошуа. У него глаза светились ярко-голубым как две планеты. У Влада тоже голубые глаза, меня с тех пор такое цепляет в людях.

— Мы с Джошуа познакомились в гостях, — продолжаю я. — Были какие-то тоскливые посиделки на несколько семей: взрослые, дети… Куча народу, в общем. И среди детей был Джошуа.

А еще двойняшки Саша и Женя — дети хозяев званого ужина. Они были разнополыми, но я уже не помню, кто из них мальчик, а кто — девочка. Да это и неважно. Важно, что у них было два ведра конструктора, домик для кукол и стеллаж с мягкими игрушками. А у меня… Нет, у меня были игрушки, врать не буду. Но всегда не то, о чём я просил.

— «Зачем тебе эта пожарная машина? — имитировал я истеричные интонации своей матери. — Она будет занимать много места. Давай я лучше куплю тебе складного робота!». Или: «Плюшевый слон? Ты хочешь себе этого слона? С ума сошёл, такой пылесборник!»

Поэтому у меня были роботы, машинки, солдатики и прочее барахло — совсем не то, о чём я просил.

А вот у Саши и Жени была черепашка на заводном механизме — мечта моего пятилетнего детства. Мама не покупала ничего подобного: её раздражал треск.

Весь день мы с Джошуа играли с этой черепахой, а потом он предложил её стащить. Я сказал, что это плохо, он сказал: «Они даже не заметят». Но я всегда был такой… да такой же, как сейчас. Мне до сих пор сложно что-то нарушить. Перейти дорогу в неположенном месте? Скачать фильм? Нагрубить кому-то? Нет, это не про меня. Я… не знаю, другие говорят, воспитанный, а я думаю, что, наверное, бесхарактерный. Я и в пять лет таким был.

Поэтому сказал, что черепаху брать не буду. А Джошуа взял. Положил в карман, как будто это его собственность.

А потом, когда мы с родителями собирались домой, пропажу обнаружили, и кто-то из детей — то ли Саша, то ли Женя — поднял крик. Как сейчас помню: стою на одном колене, обуваюсь в прихожей, над головой мама шипит: «Давай быстрее, до сих пор не научился шнурки завязывать?!», а в этот момент из детской выбегает девчонка и со слезами кричит про пропавшую черепаху. Мол, ах, какой кошмар, всегда стояла на полке, а теперь нет, как же мне теперь жить!.. Такой вот накал драматизма.

Я давай быстрее зашнуровывать кеды — от волнения чуть пальцы не связал. Потом выпрямился, посмотрел на Джошуа — он стоял, привалившись к косяку детской комнаты, и на его лицо было такое… такое вселенское спокойствие. Как будто ничего не происходит. И от того, что он был отстранён, я почувствовал себя единственным преступником, тем, кому придется за всё ответить.

Так и получилось.

Взрослые искали черепаху в комнате и, конечно же, не нашли. А мама посмотрела мне в глаза и сказала, будто бы обращалась к кому-то другому:

«Это, наверное, он взял. Я его знаю, у него замашки уголовные, — потом посмотрела на отца, и уже закричала на него: — Потому что ты им не занимаешься!»

Всё это при посторонних, которые неловко мялись за нашими спинами. Было так стыдно. Я не понимал, почему мама говорит такое, но она вообще… Её часто заносило.

Сев передо мной на корточки, она принялась хлопать по карманам на моих джинсах — и — я до сих пор в шоке, когда это рассказываю, — обнаружила там черепашку. Вылупившись, я смотрел то на игрушку, то на Джошуа, и даже не знал, что сказать.

— Он меня подставил. Так ведь, получается? — я смотрю на Алию, дожидаясь, когда она полувопросительно кивнет (что-то вроде: ну, наверное), и только потом продолжаю.

Мама положила игрушку рядом, на тумбочку, с такой силой, что черепашка чуть не хрустнула, и отвесила мне подзатыльник. Закричала: «Какая же ты дрянь!». Папа, тётя Вера, её муж и их дети, стояли у порога детской и смотрели на эту расправу, не вмешиваясь.

Я принялся лепетать, мол, это не я. Мама, конечно, сказала про карман. Я подумал, что выдавать нехорошо, но раз Джошуа меня подставил, то я, наверное, могу на него сказать. Так и сделал.

— Говорю: «Это Джошуа», — я приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть Алию. — А мама еще сильнее давай орать, мол, ну конечно, ты мужик или кто, когда ты уже начнешь брать на себя ответственность… А мне вообще-то пять лет, — на последних словах голос у меня становится скорбным.

Алия смотрит, в сочувствии сведя брови, и я думаю, что могу продолжать.

— Мать никогда не отличалась снисходительностью ко мне.

Тогда, стоя перед ней, я пытался уловить взгляд отца: понять, считает ли он меня виноватым, вмешается ли в эту несправедливость? Я весь был обращен к нему, я мысленно кричал: «Папа, это не я, я не знаю, как так получилось, ты же понимаешь, что я не хотел плохого, почему ты не заступишься за меня?!» Глядя ему в глаза, почти телепатически передавал эту мысль, пока мать трясла меня за грудки, требуя каких-то признаний и объяснений. Не знаю, чего еще. Я не слушал её. Смотрел на отца и хотел, чтобы он меня услышал.

— Но он оказался глух к моим просьбам, — произношу, снова откидываясь на мягкие подушки дивана. — Мама выволокла меня за собой из подъезда, а затем всю дорогу до дома кричала, что больше никогда, вообще никогда я не буду ходить с ними в гости. Я, кажется, больше и не ходил… Как-то так.

Замолкаю, и в кабинете повисает неуютная тишина. Я начинаю чувствовать себя глупо: потратил тридцать минут сеанса, чтобы рассказать о ворованной черепахе. Зачем? Мне было пять лет, какое теперь это имеет значение?

Глупо. Нужно было рассказать про эклеры. Я забыл их купить, а ведь это то, что беспокоит меня на самом деле. Не черепаха. Мелочи, которые я забываю — вот в чём проблема.

— Кажется, я увёл нас не в ту сторону, — неловко в этом признаваться, но мне хочется, чтобы от работы был толк.

— Как по-вашему, о чём была эта история? — спрашивает Алия.

— О… черепахе?

Она молчит.

— О друге детства? — гадаю дальше.

— Мне показалось, что ваша история о родителях, — наконец произносит она. — Вы чувствуете на них обиду?

— За что? — не понимаю. — За черепаху?

— Дело ведь не в черепахе. Должно быть, это обидно, когда родители не верят своему ребенку. Когда они не на его стороне.

Я понимаю, к чему она клонит, но не понимаю, зачем. Лезть в детские обиды — всё равно, что ворошить улей с пчелами.

Нехотя соглашаюсь:

— Да, наверное.

— Такое часто бывало? Когда родители вам не верили.

Я сглатываю, чувствуя, как в горле образуется неприятный комок. Если мы будем говорить об этом, придется говорить и о дзюдо тоже.

А я не люблю дзюдо.

— Да нет, — произношу, глядя Алие в глаза. — Больше ничего такого не было.