Джошуа.fb2

Джошуа — Джошуa [9]

Я потерял много времени.

Вместо очищения города от ублюдков, смотрел сериальчик с Ветой. Вместо охоты за реальным педофилом, прикончил не того человека. Чувства делают меня слабым, а эмоции — уязвимым. Я должен выбрать, что важнее.

Сегодня у меня встреча. Выманил из соседнего города менеджера по продажам, с которым мы на связи третий месяц. Приедет на своей машине.

В переписке он признавался, что девственник, «никогда не встречался с мальчиками» и слал дикпики. Фото лица не отправлял даже через секретный чат, но его член на фотках выглядел застрявшим в складках тела, так что я понял: он жирный. Для узнавания этого достаточно. Там, куда я его позову, не будет посторонних.

Встаю, принимаю душ, надеваю чёрное. Не завтракаю, чтобы не тошнило. Вытаскиваю из рюкзака свою сим-карту, вставляю в мобильный. В телеграме сотни сообщений от Веты, делаю усилие над собой и смахиваю диалог в архив. Потом. Сначала — дело, потом — чувства.

В секретном чате сообщение от Фасолькина. У этих уродов всегда по-детски сюсипусичные никнеймы — они полагают, это делает их похожими на детей. Он спрашивает, всё ли в силе. Отвечаю:

«да ушол со шк 😜 пойдем в кино???»

«Да, пойдём. Может, встретимся у кинотеатра? В парке не найдем друг друга»

Я притворяюсь ребенком, он притворяется ребенком. Мне хватает ума писать с ошибками, ему — нет. Кретин. Я чувствую разочарование, когда жертва примитивна: никакой настоящий ребёнок на него не повелся бы. Фасолькин, блин.

Пишу:

«у кинотеатра мама может спалить она щяс по городу 😒 жди у скамейки кароче я найду ПОКА»

Собравшись, иду к сейфу — он держит его в шкафу, маскирует занавешенной одеждой. Я больше месяца подбирал код, комбинируя между собой разные числа, но так и не угадал. Потом, освоившись в сознании, подглядел: 10032018

Думаю, это дата.

Открыв сейф, забираю из него пистолет и патроны. Ампулы, шприцы и перчатки складываю в рюкзак.

Мы встречаемся в «Сосновому бору». Это парк, не лес, но вокруг естественный лесной массив. Камеры расположены только на центральной дорожке и детских площадках, я специально прошу его припарковаться со стороны заболоченного водоёма: он находится в противоположной части от главного входа, не просматривается на камерах, а главное — малоинтересен посетителям. В утро буднего дня там никого не бывает. Иногда случайно забредают собачники, но мы с ними пока не сталкивались. Это хорошо: мне бы не хотелось убивать собаку.

В парке открытая местность — ни заборов, ни ограждений. С насыпи я осматриваю окрестности — нет ли кого в округе? Вижу только его: он сидит на покосившейся скамейке, сколоченной из бревен, как и договаривались. Толстый, лысеющий, несуразный. На светлой рубашке, на спине, разрастается мокрое пятно от пота. Меня передергивает от отвращения, и я сжимаю пистолет в кармане толстовки.

Сбегаю вниз, под ногами шуршит подмерзшая трава (ночью было холодно), он оборачивается в мою сторону. Я вытаскиваю пистолет, направляю на него, он вскакивает и замирает в полуприсяде.

— Ни слова не произноси, понял? — предупреждаю я. — Ни слова. Только вякни и я выстрелю.

Небрежно бью по кнопке сброса под рукояткой, вытаскиваю магазин с патронами, демонстрирую Фасолькину: заряжен. Потом задвигаю магазин на место и показываю дулом: иди вперед. Он идёт, а я командую сзади, держа его на мушке:

— Вверх. По насыпи. Карабкайся, жирдяй.

Не без удовольствия наблюдаю, как подошвы его мокасин скользят по земле, он съезжает обратно, а потом, в страхе, снова пробует забраться наверх.

— Иди к своей машине, — следую за ним по пятам. — Открывай и садись на место водителя.

Когда мы оказываемся наверху, я замечаю, какой он взмокший — потный от напряжения и страха. Пот течет по лицу и смешивается со слезами. Осматриваю его с головы до ног. Огромная туша. Представляю, как жир заполнит всю комнату, если его распилить.

Поедем на речку.

У него старая Нива, салон вонючий: смесь запаха тела, бензина и приторной сладости. На зеркале висит оранжевая ёлочка и воняет, как освежитель воздуха в туалете. Я сажусь на пассажирское кресло рядом, держать дуло у башки становится невозможным, поэтому опускаю его к паху. Обещаю:

— Прострелю бубенчики, если дернешься, попытаешься схватить за руку или напасть на меня. Я убедительно звучу? — смотрю ему в глаза, пока не дожидаюсь кивка.

Командую, чтобы заводил мотор и ехал прямо, пока не скажу, где свернуть. Мы едем, обе руки держу на рукоятке, так удобней. Молчание в салоне становится гнетущим, Фасолькин дышит, как паровоз. Говорю ему:

— Расскажи хоть что-нибудь.

Он начинает рыдать. Тычу ему дулом в член, напоминая:

— Не реви! Люди снаружи должны видеть, что ты счастлив ехать со мной, а ты плачешь. Завязывай, а то придется сделать тебе больно.

Он затихает, рыдания становятся сдавленными.

Я говорю ему ехать за город, к правому притоку Мензы — туда нас с Димой возил отец. Местность безлюдная, рыбаки бывают только ранним утром. Смотрю на часы: должно быть, уже разошлись.

Перед проспектом Гоголя командую сворачивать через двойную сплошную к Кривенко — я опасаюсь улиц с камерами, лучше не рисковать, — и слышу за спиной гудок ДПСников. Твою мать, откуда они взялись?

Смотрю на Фасолькина. Он смотрит на меня и в глазах появляется надежда. Напоминаю ему:

— Лучше помалкивай. У меня есть на тебя всё. Сдашь меня — я сдам тебя. Понял?

Дожидаюсь кивка. В зеркале заднего вида замечаю приближение светоотражающего жилета, сую пистолет в карман толстовки и разрешаю опустить окошко.

Большущая харя, очень похожая на харю Фасолькина, опускается на один уровень с нами и представляется лейтенантом Карповым. Говорит, мы пересекли двойную сплошную — а то я не знаю.

Потом спрашивает, усмехаясь:

— Документики ваши можно глянуть?

Фасолькин в отчаянии смотрит на меня, я качаю головой: не показывай.

Приподнимаюсь, вытаскиваю из заднего кармана джинсов паспорт и прокурорское удостоверение (всегда беру с собой на всякий случай), удостоверение кладу сверху на паспорт и передаю лейтенантику. Ухмылка сползает с лица, когда он видит корочку с надписью «Прокуратура».

— Не заметили, что там сплошная, — вежливо объясняю. — Такие документы подойдут?

Подойдут. Он открывает удостоверение, потом паспорт. Возвращает мне их обратно, отдает честь и извиняется.

— Не признал, — говорит он с нервным смешком.

Я не смотрю на него, с безразличием вскидываю брови, убирая документы обратно в карман.

— Так будьте внимательней.

Велю закрывать окно, мы уезжаем. Фасолькин даже не пикнул, молодец. Вытаскиваю пистолет, снова подношу к паху и не без кичливости сообщаю:

— Видел, да? Я — прокурор. Понтий Пилат нахрен. Так что ты в надежных руках закона.

Он ничего не отвечает. Мы находимся рядом вот уже тридцать две минуты, а он за всё время не произнёс ни слова. Снова становится тихо, мне тяжело это выдерживать. Прошу его:

— Музыку что ли включи.

Тогда он, наконец, открывает рот:

— А?..

Киваю на магнитолу.

— Включи музыку. У меня руки заняты.

Он нажимает кнопку Плей и в салоне начинает играть «Стиль собачки». Потап и Настя. Я смеюсь:

— Такое ты слушаешь, значит?

Он молчит. Сам выбрал музыкальное сопровождение к своей смерти.

Мы сворачиваем на проселочную дорогу: трасса снабжена камерами, я туда не суюсь. Долго едем, прежде чем лес вокруг начинает густеть, отделяя нас от города. Когда замечаю между деревьями водную гладь, оживаю, и командую Фасолькину повернуть к реке.

По шуршащему песку съезжаем к дикому пляжу, заросшему полынью и крапивой. Пока едем, я осматриваюсь: ни нудистов, ни рыбаков, ни заблудившихся бродяг. К этому моменту я нахожусь рядом с Фасолькиным больше часа, я уже устал от его запаха, его вида, его трясущихся рук на руле. Я говорю ему остановиться. Склон покатый, идёт к воде, и он дергает коробку передач, чтобы зафиксировать машину.

Мне хочется быстрее с ним расправиться, и я, помедлив, убираю пистолет. Слышу, как по радио играет Юмор FM, рассказывают анекдоты. Фасолькин в панике смотрит, как я тянусь к рюкзаку, и мне приходится успокаивающе мурлыкать:

— Не переживай, Фасолькин. Я тебя не оставлю.

Когда я вытаскиваю ампулы с диацетилхолином, он дергается к дверце автомобиля, и даже открывает её, чтобы выскочить, но я снова беру пистолет и прикладываю дуло к его затылку.

— Ну и зачем? — устало спрашиваю. — Ты жирный, ты бегаешь медленнее, чем я хожу.

Он замирает, я убираю пушку, начинаю готовить шприц к уколу — стерильность не соблюдаю, это уже ни к чему.

Пока игла набирает жидкость, ласково объясняю Фасолькину:

— Вот если ты сейчас побежишь, мне ведь придется в тебя выстрелить. Я этого не хочу. Уверен, ты тоже этого не хочешь. Ты там распластаешься где-то на траве, кровью истечешь, мне потом с этим разбираться… О, готово, — когда шприц заполнен, я пододвигаюсь ближе к нему, и он дергается. — Т-ш-ш… Как комарик укусит…

Ввожу иглу в подключичную вену: это сложно и требует спокойствия пациента, поэтому я держу с ним зрительный контакт и ободряюще киваю. Хочу убедить его, что лучше вытерпеть этот укол, чем сопротивляться ему, я обещаю ему сохранение жизни за это терпение.

Когда убираю шприц, он уже обездвижен: паралитический эффект миорелаксанта. Расплывается по креслу, как желе, а в глазах — ужас. Всё видит, всё чувствует, всё понимает, но не может ни сдвинуться с места, ни закричать — мой любимый тип беспомощности.

Бросаю использованный шприц в рюкзак и снова берусь за пушку. Развернувшись к нему всем телом, упираюсь локтем на приборную панель и перехожу к объяснениям:

— Во-первых, я ненавижу педофилов. Хочу, чтобы ты знал: я здесь из-за этого. Во-вторых, — перезаряжаю пистолет, — я выступаю за кастрацию таких, как ты, — выстреливаю в пах, из горла Фасолькина доносится едва различимый хрип, светлая ткань брюк промокает алым, — в-третьих, смертную казнь я тоже поддерживаю.

Он жмурится, по его щекам текут слёзы, он ждёт следующего выстрела. Но я не хочу тратить на него пули. Не желаю ему и быстрой смерти — это было бы слишком просто. Я хочу, чтобы перед смертью у него было несколько мучительных минут, проведенных в раздумьях о своей жизни. И я их ему дам.

Перегибаюсь через него, открываю все окна в машине. Затем выхожу, надеваю рюкзак на плечи, пистолет прячу в карман толстовки. Прежде чем закрыть дверцу, нагибаюсь и снимаю автомобиль с ручника.

— Прощай, Фасолькин.

Машина по инерции катится вниз, и только тогда я захлопываю дверь. Замирая на склоне, смотрю, как Нива, разгоняясь, влетает в реку, а затем, кренясь капотом, начинает уходить под воду.

Я надеюсь, что он не потерял сознание. Я хочу, чтобы он всё это видел.

В конце концов, это красиво.