Дом певчих птиц

Глава 1

Чемодан я всегда собираю долго и мучительно, он маленький, а сокровищ у меня слишком много. Вот и приходится метаться между бесконечно важным и неимоверно нужным. Я бы, конечно, предпочла объемную спортивную сумку, но бабушка считает, что именно с чемоданом нужно приезжать к отцу. Тогда в его душе будет гораздо больше ответственности, а позже, при расставании, он непременно погрузится в печаль.

«Потому что когда у ребенка впереди дальняя дорога, то нормальному человеку его жалко. Но это нормальному, – часто подчеркивает бабушка. – Тебе уже четырнадцать лет, и можно не сомневаться, отец посадит тебя в автобус, махнет рукой и забудет через пять минут, что у него есть дочь. А чемодан старый, колесики гремят хорошо, до самой совести пробирают…»

Честно говоря, дальняя дорога – это громко сказано.

В магическую силу колесиков я не верила, но ничего не оставалось, как только сократить количество наваленных на кровати вещей в три раза. Что же взять?..

Меня уж точно нельзя назвать модницей. Я всегда предпочитала джинсы, свитера и кроссовки, но в квартире отца никогда не получалось чувствовать себя комфортно, и мне не хотелось бы затевать там стирку, если вдруг на единственную футболку случайно прольется сок или чай. А с учетом моей нервной криворукости, это вполне могло случиться. И как не нервничать, если Маргарита всегда смотрит на меня так, будто перед ней чудо-юдо заморское. Не опасное, но, возможно, несущее на своей шершавой полупрозрачной чешуе бактерии неизлечимых болезней.

«И не смей называть ее мачехой, она не заслуживает даже этого», – обычно напутствует бабушка, однако мне бы и в голову не пришло. Да и наше общение с женой отца обычно сводится к паре дежурных фраз.

Еще мне очень важно взять книги, я бы хотела прочитать «Таинственный остров», и на каникулы, как назло, задали изучить начало правления Петра I, Северную войну, реформы XVIII века и развитие промышленности… Я люблю историю, но куда интереснее самой отыскивать истину в многотомниках, чем зубрить короткие абзацы учебника. Нет, я не слишком умная, и учусь в основном на четверки, но в библиотеке никогда не чувствуется одиночество. Там даже маленькая лестница для верхних полок не скрипит, а разговаривает. Во всяком случае, мне так кажется.

– Я позвонила твоему отцу, он наконец-то определился со временем. – Бабушка зашла в комнату и, глядя на мою кровать, многозначительно покачала головой. Но картина бардака выглядела уже намного лучше, я все же смогла выбрать самое нужное и даже сложила футболки стопкой. – Выезжаешь в три, собирайся быстрее. И чтобы пообедала хорошо, а не как обычно. Учти, борщ будет на столе через десять минут.

Бабушка на всякий случай сдвинула брови, но меня так просто не обмануть, она волновалась перед расставанием и скучала на неделю вперед. Подбородок подрагивал, морщины на лбу стали заметнее, глаза поблескивали от подступивших слез, и в них безошибочно читалось: «Если бы твоя мама была жива… Помоги ж тебе Господь».

Сделав шаг вперед, я остановилась и сдержала душевный порыв – подойти и обнять. Бабушка тогда уж точно расплачется, а лучше, если мой отъезд получится простым и бодрым.

Нет, я не устремлялась в другую страну или в другой город, меня не ждали неспокойные моря, огнедышащие горы, безводные пустыни или бескрайние полынные степи, мне всего-то нужно было проехать на метро минут сорок, пройтись пешком до нужного дома, подняться на седьмой этаж и нажать кнопку звонка: «Здравствуй, папа…» Вот только с бабушкой мы расставались очень редко, и в такие минуты как раз казалось, что впереди и горы, и пустыни, и степи…

– Я провожу тебя до Октябрьской, а до Профсоюзной доедешь сама. Не забудь пижаму, которую я тебе сшила, и теплые носки.

– Уже положила. – Кивнув, я показала на пока еще полупустой чемодан.

Самый большой страх бабушки заключается в том, что она может умереть неожиданно от какого-нибудь сердечного приступа, и тогда я непременно попаду в детский дом, где буду голодна и несчастна. Именно поэтому раз в год я отправляюсь к своему отцу. Он не должен от меня отвыкать, бабушка попросту не позволяет ему этого сделать.

Обычно, для нашего общения отец выбирает весенние каникулы, потому что летом – сезон отпусков и поездок в теплые края, осенью нужно хорошенько отдохнуть от лета, а зимой у папы сплошной Новый год. Не до меня.

«Поверь, это лучше, чем ничего, – обычно объясняет бабушка. – Если вы разучитесь разговаривать друг с другом, то… Твой отец непременно откажется от тебя, как только я отправлюсь в рай».

При подобных разговорах бабушка всегда упоминает рай. Наверное, это слово должно меня успокаивать и настраивать на волну умиротворения. Но, потеряв маму семь лет назад, я пришла к выводу, что в теме смерти нет утешения.

В три часа мы вышли из дома. Колесики чемодана действительно гремели безжалостно, и до автобусной остановки удовлетворение не сходило с лица бабушки. Представляя, как она сейчас мысленно разговаривает с моим отцом, я с трудом сдерживала улыбку. Лекции на воспитательные темы обычно границ не знают, и можно посочувствовать тому, кто попался в бабушкины сети.

Раньше я часто задавалась вопросом, как мама могла выйти замуж за такого человека, но однажды поняла: ей стало жаль его. И, честно говоря, ко мне тоже иногда приходит это липучее чувство, оно застревает где-то под ребрами и дергается, точно маленькая рыбешка. Наверное, странно жалеть высокого, крепкого вполне здорового мужчину, но, как говорит бабушка, женщины в нашем роду всегда были понимающими и добрыми.

Я старалась, правда старалась полюбить отца, но трудно испытывать привязанность к тому, кого видишь один раз в год.

– Веди себя прилично.

– Ладно.

– Ешь, все, что дают.

– Хорошо.

– Доберешься, позвони.

– Обязательно.

Я знала, что бабушке потребовалось много душевных сил, чтобы посадить меня в поезд на Октябрьской, развернуться и уйти. Безусловно, она бы хотела проводить любимую внучку до дома, а еще лучше – до квартиры. Но четырнадцатилетнего подростка необходимо постепенно приучать к самостоятельности. Я в книжке про это читала. И там еще было сказано: «…предоставляйте свободу порциями и наблюдайте за реакцией и поведением ребенком». Мои одноклассницы уже давно разъезжали по Москве, и, честно говоря, мне тоже хотелось.

Выбрав место в углу вагона, я села, пристроила к стенке чемодан, бросила короткий взгляд на закрывающиеся двери и нервно улыбнулась. Сейчас я чувствовала себя не только взрослой, но и особенной. Ощущения, которые трудно объяснить словами. Думаю, такое же разноцветное волнение бывает у птиц, когда они совершают свой первый полет. И будто я сейчас вовсе не в метро, а мчусь на поезде дальнего следования в другую страну, где живут увлекательные приключения и магические тайны. Есть же на свете такие места, и однажды одна из дорог наверняка приведет меня в необыкновенные края.

Но пока я направлялась к отцу.

К сожалению, до Профсоюзной очень мало станций, и они кажутся короткими (не успеешь толком ни помечтать, ни подумать). Я всегда знала, что, если бы не настойчивость бабушки, папа давно бы перестал со мной общаться. Но как раз об этом лучше долго не размышлять, а то еще мозги опухнут…

Около подъезда я отправила бабушке смску: «Все в порядке, я добралась», и потянула чемодан к ступенькам. Самое сложное – произнести первые слова. «Здравствуй…» А дальше что? В общении с отцом никогда не получается выглядеть легкой и беззаботной, а хотелось бы. Так же намного легче.

Весна попросила не торопиться, и я притормозила, глубоко втягивая в легкие свежий ароматный воздух. Что меня ждет? Короткие вежливые разговоры, брокколи и шпинат, диван в гостиной, безрадостные прогулки по магазинам, прерывистый шепот отца и Маргариты. Не знаю, почему они всегда шепчутся… Будто их разговоры – это великие секреты. Вовсе нет. Я как-то подслушала, так там ничего незначащая ерунда. Наверное, я автоматически попадаю под сигнал: «Внимание. В доме чужой!», и папа с Маргаритой переходят на военное положение.

– Здравствуй.

– Привет.

– Ты выросла.

– Ага.

Отправив куртку на вешалку, я вспомнила, что папа просил привезти тапочки, и быстро достала их из чемодана.

– Проходи в гостиную, сейчас будем пить чай с пирожными. Я не мог вспомнить, какие ты любишь: шоколадные или ванильные, поэтому купил и те, и другие.

– Большое спасибо.

Папа пошел в кухню, а я какое-то время смотрела ему вслед. Он тоже за этот год изменился: немного пополнел и стал еще более солидным. Даже если бы я не знала, что Андрей Андреевич Овсянников работает директором производства на мебельной фабрике, я бы непременно угадала в нем начальника.

– Добрый день.

Вздрогнув от неожиданности, оборвав ход мыслей, я повернула голову и увидела Маргариту. Она всегда интересно и стильно одевалась, и сейчас белые джинсы и длинная бордовая рубашка подчеркивали ее красоту и молодость. Три года назад, при первом знакомстве, я внимательно сравнивала нас и пришла к выводу, что нет ничего в чем бы мы были схожи. У Маргариты красивая фигура, а я – кожа да кости, у нее прямые черные волосы, а мои… Пожалуй, цвета мокрой глины. У нее большие кукольные глаза, а у меня миндалевидные. Конечно, сравнивать ребенка и двадцатипятилетнюю ухоженную с головы до ног девушку – глупо, но и сейчас картина точно такая же. Нужно признать, я по-прежнему являюсь весьма тощим экземпляром вселенной.

– Добрый день, – ответила я, и убрала прядь волос за ухо.

По лицу Маргариты нельзя было понять, насколько сильно ее огорчил мой приезд: отнеслась ли она к этому как к рядовому кошмару или речь идет о глобальной катастрофе. Хотя, для меня всегда было большим вопросом, испытывает ли Маргарита такие же чувства, как я и другие люди на планете Земля? Пока не приходилось видеть ее рассерженной или, наоборот, веселой. Но самое удивительное, что жена папы – практикующий детский психолог, и при этом она никогда не улыбается. Хотя, возможно, Маргарита – специалист по тяжелым случаям.

– Дина, мой руки и иди к столу! Марго, ты чай будешь?! – донесся с кухни голос отца.

– Сделай зеленый, я присоединюсь к вам минут через пять, – ответила она, развернулась и скрылась за дверью спальни.

Я не знала, как поступить с чемоданом. При встрече отец обычно говорил: «Мы освободили полку в шкафу, переложи свои вещи». Но сейчас слова не прозвучали, и отчего-то сердце кольнула тревога.

«Колесики грязные, чемодан точно нельзя тащить в комнату», – пронеслась разумная мысль.

От волнения разыгрался аппетит, пирожные оказались вкусные, и я с удовольствием съела три штуки. Маргарита молча пила чай (насколько я знала, она придерживалась правильного питания, и сладкое вообще не ела), папа пил крепкий кофе, к бисквиту на блюдце он так и не притронулся.

– Какие у тебя оценки? Троек нет?

– Пока нет.

– Думаешь, скоро будут?

– Английский мне дается с трудом…

Папа остановил на мне осуждающий взгляд и покачал головой. Только сейчас я заметила, что его виски начали седеть, а брови стали значительно тяжелее.

Тройка по английскому мне вовсе не светила, я даже не знала, почему соврала. Быть может, мне хотелось услышать слова поддержки или помочь отцу с продолжением разговора…

– В нашем роду не было троечников, надеюсь, ты меня не разочаруешь, – выделяя слова, произнес папа и добавил: – Жизнь – штука сложная, и, как известно, выживает сильнейший.

После чаепития я достала из чемодана книгу и устроилась в гостиной на диване. В квартире стояла тишина, и вероятность того, что обо мне вспомнят до ужина, настойчиво стремилась к нулю.

«Самые худшие каникулы в году, – тяжело вздохнув, подумала я, переворачивая страницу. – Скорей бы пролетела эта неделя».

Раньше я пыталась ругать себя за подобные настроения, но теперь вообще не было стыдно. В доме отца и Маргариты мне всегда было холодно, я даже спала в носках, натянув одеяло до подбородка. И этот холод не имел ничего общего с температурой воздуха.

Отец зашел в гостиную через полчаса, и по его сжатым губам я сразу поняла, что предстоит непростой разговор. «Наверное, опять всплывет тема оценок… Нужно было сказать, что дневник буквально сияет от пятерок, и учителя не перестают меня хвалить».

Усевшись ровнее, я сделала вид, будто не чувствую напряжения, но позвонки заныли, а интуиция прошептала: «Готовься…»

– Читаешь? Молодец! – произнес папа с незнакомой и потому неожиданной легкостью. Подхватив стул, он поставил его рядом с диваном, сел и положил ногу на ногу. – Хочу с тобой поговорить, но сначала пообещай, что ничего не расскажешь бабушке. Мария Петровна может разволноваться, а мы же с тобой не хотим, чтобы ее мучило повышенное давление. Правда? Ты уже взрослая и сама вправе принимать многие решения. – Подавшись вперед, папа приподнял брови, точно желал поторопить меня, и уточнил: – Обещаешь?

Наверное, используя наигранный дружеский тон, он пытался меня приободрить, но перемена была настолько удивительно-странной, что я, наоборот, испугалась. А ответ я могла дать лишь один, особенно если учесть, что любопытство потихоньку начинало ерзать в душе.

– Да.

– Отлично! – Откинувшись на спинку стула, папа неторопливо провел ладонью по волосам и продолжил уже другим тоном, спокойным и деловым: – Видишь ли, Дина… – Он немного помолчал, будто подбирал слова. – Маргарита готовит большой и важный проект, и это, бесспорно, огромная ответственность и не менее огромный труд. Речь идет об участии в международном форуме, думаю, ты представляешь масштабы подобного мероприятия. И сейчас Маргарите нельзя отвлекаться или тратить время на что-либо другое… К тому же, когда внимание сконцентрировано, любой шум становится досадным раздражителем и расшатывает нервную систему. Естественно, это происходит само собой, и виноватых нет ни с той, ни с другой стороны. Мы с тобой должны понять, в какой ситуации находится Маргарита, и даже, как близкие люди, обязаны ее поддержать. Но что возможно сделать, как поступить правильно? – наклонив голову набок, папа вопросительно посмотрел на меня и сразу сам дал ответ: – А мы можем создать Маргарите комфортные условия для работы.

– Да, конечно, – на всякий случай произнесла я, гадая, в какую сторону потянется разговор дальше. Если нужно, я могу точить карандаши, отвечать на телефонные звонки, печатать большие и маленькие тексты, но очень трудно представить, что хоть какое-то мое участие потребуется Маргарите. А вести себя тихо – без проблем, да меня особо никогда и не слышно.

– И так случилось, что у тебя есть прекрасная возможность помочь сразу двум людям. Дело в том, что у Ларисы Григорьевны, моего заместителя, есть сын. Вчера он уехал по своим археологическим делам… Далеко. Не помню точно куда… – Отец нахмурился, а затем шумно выдохнул и нервно махнул рукой. – Не важно. В его квартире есть цветы, их нужно поливать. И еще осталась канарейка… или кенар… Короче, птицу нужно кормить. Я предлагаю тебе пожить у сына Ларисы Григорьевны. Уж она тебе будет очень благодарна! Ездить через всю Москву и ухаживать за канарейкой ей весьма затруднительно. И, если ты согласишься, Маргарита сможет готовить проект в абсолютной тишине, ничто не помешает ей сосредоточиться. На мой взгляд, это отличное предложение, ты наверняка давно мечтаешь о самостоятельности. Каникулы же созданы именно для того, чтобы отдыхать. Вот и отдохнешь от школы и взрослых. – Папа улыбнулся, будто на меня действительно свалилась удача, и спросил: – Так что мне ответить Ларисе Григорьевне? Ты согласна?

Хотела бы я видеть свое лицо в этот момент. Наверное, оно вытянулось и стало походить на дыню, глаза округлились, а кожа от душевного потрясения покрылась красными пятнами. Папа отправлял меня жить в чужую квартиру. Одну… И я догадывалась в чем тут дело. Он редко со мной общался и, похоже, пропустил тот момент, когда я выросла и перестала быть ребенком, которого легко обмануть. Теперь я умная. Ну, почти.

Голодная канарейка.

Вообще-то, Лариса Григорьевна могла бы забрать ее к себе домой, чтобы не тратить время на дорогу. Или, в крайнем случае, я бы могла съездить к ее сыну и покормить птицу. А потом бы вернулась.

Сердце уколола боль обиды: папа, скорее всего, заранее взял ключи, а в соседней комнате Маргарита с нетерпением ждала, когда же я уберусь из квартиры. Поэтому мне и не предложили разобрать чемодан.

– Да, согласна, – ответила я и добавила тише: – канарейки, наверное, много едят, и их нужно часто кормить.

* * *

Петербург. Далекое прошлое…

Соня понимала, что лучше бы зажмуриться и именно так, в темноте, принять боль. Но ледяной взгляд Лешки, кривая едкая усмешка на его тонких губах парализовали и закрыть глаза не получилось.

Она много раз видела, как Соловей, не слишком раздумывая, размахивался и молниеносно бил в ухо, плечо, живот или в грудь… И вот теперь пришел ее черед узнать силу удара. Лешка худой, как и все попрошайки, но такое чувство, будто внутри у него не вены, а прочные веревки, а мышцы – из камня и металла.

«Бей! Скорее бей! Я не могу больше ждать!» – отчаянно пронеслось в голове, и Соня сжала губы, стараясь сдержать рвущийся на свободу страх.

На чердаке стояла звенящая тишина и, наверное, именно поэтому голос Прохора прозвучал оглушающе:

– Какого дьявола?! Что встали и рты раззявили?!

Соня не сразу поняла, что ее, лежащую на полу, с лестницы не видно. Да и маленькие попрошайки давно повскакивали со своих мест и встали полукругом, чтобы лучше видеть Соловья и его очередную жертву.

– Поднимайся, – тихо приказал Лешка и, схватив Соню за локоть, быстро и ловко поставил ее на ноги. – И даже не думай ябедничать.

Предупреждение было лишним, никто в здравом уме не посмел бы пожаловаться на Соловья. И кому жаловаться? Здесь нет того, кто выслушает, рассудит по справедливости и защитит.

Поймав очередную усмешку Лешки, Соня облизала пересохшие губы, сделала несколько шагов к столу и наконец увидела Прохора. Обычно в это время он уже тянулся к бутылке, его походка становилась нетвердой, длинный нос, покрытый пигментными пятнами, краснел, глаза бегали, речь наполнялась бранными словами. Но сейчас Прохор казался трезвым, и отчего-то это вызвало волнение в груди. Вытянув шею, Соня увидела и Евдокию Семеновну, шествующую за сыном с недовольным выражением лица.

– Насобирал всякий мусор по улицам, – проворчала она, проходя мимо попрошаек. – Ни одной нормальной рожи. Куда уж им петь!

Но Прохор даже не повернулся к матери. Остановившись посреди комнатенки, уперев руки в бока, немного помолчав, он неожиданно гаркнул: «Построились!», и, прочистив коротким кашлем горло, плюнул на пол.

Дети пришли в движение, засуетились, и Соня сама не поняла, как опять оказалась рядом с Лешкой.

– Чего это они вдвоем приперлись, – процедил сквозь зубы Соловей и сморщился, демонстрируя неприязнь. – Лучше б еще пожрать принесли.

«Наверное, выгнать кого-то хотят», – не решаясь ответить вслух, подумала Соня и уловила дрожь в коленях. Да, жили они здесь плохо, но неизвестность, ветер, голод и холод – намного хуже, и очень важно знать, что вечером у тебя обязательно будет крыша над головой.

– А если выгонят? – все же произнесла Соня.

– Ну и пусть.

В отличие от других, Лешка действительно не боялся перемен. Неделю назад он довольно уверенно говорил, что хочет уйти от Прохора. В свои шестнадцать лет он уже успел потрудиться в разных местах, но Соня все же сомневалась, что у Соловья получится устроиться быстро. Несмотря на внутреннюю физическую силу, Лешка тоже выглядел младше своих лет. А на работу всегда можно взять мальчишку почище, покрепче и из нормальной семьи.

– Посмотри на них, – фыркнула Евдокия Семеновна. – Отребье… Жалкое отребье!

Прохор частенько выстраивал их в линию, так ему было легче греметь угрозами и проверять карманы у маленьких попрошаек (вдруг кто запрятал копейку), но сейчас в его глазах не плескалась злость, в них было что-то другое…

– А ну пой, – приказал он, схватив Петьку за локоть.

– Что? – не понял тот и на всякий случай вжал голову в плечи.

– Пой говорю!

– И не тяп-ляп, а старайся, – скрестив руки на груди, потребовала Евдокия Семеновна. Ее почти бесцветные брови встретились на переносице, нос заострился и нетерпеливо задергался.

«Мать Прохора похожа на ведьму, – подумала Соня и, глядя на несчастного Петьку, принялась нервно кусать нижнюю губу. – Неужели мне тоже придется петь?..»

Происходящее казалось более чем странным. Нестройный ряд побирушек дрогнул, раздалось шмыганье носом, кто-то начал икать, белобрысый Родька сделал жалкую попытку запеть, хотя никто его об этом не просил.

– А-а-а, – протянул Петька и, резко замолчав, сам же закрыл рот ладонью. Тот звук, который ему удалось вытащить из впалой груди не имел ничего общего с пением и мелодичностью.

– Так бы и дала тебе сковородой по глупой башке, – со злостью произнесла Евдокия Семеновна, но карие глаза Петьки счастливо засияли. К нему явно потеряли интерес, а что может быть лучше?

Остановившись напротив бедовой Варвары, Прохор раздраженно махнул рукой, что означало: «А теперь ты, да побыстрее!»

– Сейчас она им выдаст… Непременно оглохнут, – тихо и едко предположил Лешка и добавил: – на рынке Варька иногда так орет, что лошади падают, устоять не могут.

Вздернув конопатый нос, без какого-либо стеснения, она притопнула, развела руками и громко запела, глядя на потолочные балки:

– Я сплету, сплету вено-о-очек из трав, к речке быстрой босая пойду-у-у, ой, пойду! Ты плыви, плыви вено-о-очек из трав к милому, к милому моему-у-у…

У Варьки получалось неплохо, и даже душевно, но ее голос был слишком громкий и отчаянный, а усмирять его она, видимо, не умела. «Надо иначе», – подумала Соня, вспомнив первый и второй куплеты песни. Когда-то давно, в другой жизни, она довольно долго жила с матерью в небольшой деревеньке, вблизи трех озер. И по утрам эти строки напевала хозяйка дома – молодая высокая вдова Катерина. Она неторопливо одевалась, собираясь с утра подоить корову, и пела так, что у Сони наворачивались слезы. Наверное, Катерина очень часто вспоминала покойного мужа, и поэтому каждое слово было наполнено особым чувством.

– Хватит, – резанул Прохор и посмотрел на мать.

Евдокия Семеновна оценивающе оглядела Варьку и спросила:

– А тише можешь, чего орешь-то?

– Неа, – ответила та и мотнула головой. – Не могу.

– А ты попробуй.

– Да не умею я.

– Спрашивай только с девчонок, – повернувшись к Прохору, сказала Евдокия Семеновна. – От них хоть какой-то толк есть.

Не дожидаясь, когда сын выберет следующую «певицу», она остановила взгляд на Соне, помедлила, а затем решительно направилась к ней.

– Не вздумай хорошо петь, – прошипел Лешка. – Кто их знает…

Обогнав мать тремя огромными шагами, Прохор положил тяжелую руку на плечо Сони и прищурился. Ей сразу захотелось отступить назад, чтоб вынырнуть из собственного страха и едких запахов исходящих от этого неприятного человека, но, увы…

– Чего молчишь? Давай!

Наверное, нужно было прислушаться к предупреждению Соловья, но теплое детское воспоминание сжало сердце, и слова почти сразу зазвенели в тишине, разгоняя мрак и тоску чердака.

– Я сплету, сплету веночек из трав, к речке быстрой босая пойду…

Уже через несколько секунд на лице Евдокии Семеновны появилась довольная масляная улыбка. Отодвинув сына в сторону, она заглянула Соне в глаза и, дождавшись начала второго куплета, четко произнесла:

– Хватит.

– Я отдам ее. Подходящая, – торопливо сказал Прохор и облизал губы, будто только что поймал диковинную птицу, и теперь она принадлежала только ему.

– Подожди… Помыть девчонку надо. Сначала я ее в баню отведу, а потом уж к старухе потащишь. – Схватив Соню за руку, Евдокия Семеновна потянула ее к лестнице. – И не вздумай продешевить, где еще она такую сиротину найдет!

В груди задрожал испуг, тело ослабло, промелькнуло хмурое лицо Лешки Соловья, под ногами жалобно заскрипели ступени, точно им хотелось спросить: «Куда ты, Соня, куда?..» Но ответа на вопрос не было.