Дом сержанта Павлова

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ „ДОМ ПАВЛОВА“

С того самого вечера, как санинструктор Калинин доложил полковнику Елину о том, что он явился из «Дома Павлова», это здание стали так называть даже в официальных донесениях, не говоря уже о фронтовой газете. 31 октября 1942 года в корреспонденции под заголовком «Дом Павлова» она сообщала:

О доме регулярно сообщалось в официальной штабной оперативной сводке. «Дом Павлова» был нанесен на все штабные карты.

Он стал служить ориентиром для авиации. На полевых аэродромах, показывая карту, говорили штурмовикам, поддерживавшим нашу пехоту в уличных боях:

— Вот здесь «Дом Павлова», а вы бейте севернее. Не только на участке сорок второго полка, но и у ближайших его соседей не было, пожалуй, лучшего пути к переднему краю нашей обороны, чем дорога через «Дом Павлова». Разведчики, получая задание, ориентировали маршрут по «Дому Павлова». Командир, сообщая обстановку, писал: «Северо-западнее «Дома Павлова»…» или «Двести метров левее «Дома Павлова»…»

С чердака «Дома Павлова» видна была большая часть города, занятая противником, виден был знаменитый Мамаев Курган, просматривалась вся территория вплоть до заводов. Полковые артиллерийские наблюдатели находились на мельнице — она была главным опорным пунктом в обороне полка. А в «Доме Павлова» разместились несколько передовых наблюдателей. Корректируя стрельбу с чердака этого дома, они передавали на огневые позиции:

— Левее «Дома Павлова» ноль пять!

— Правее «Дома Павлова» два ноль!

— В створе «Дома Павлова»!..

Сержант Я. Ф. Павлов и дом-крепость, который он защищал вместе со своими товарищами.

Гитлеровцам не трудно было догадаться, что советские артиллерийские корректировщики устроятся именно здесь: уж очень подходил для этого чердак дома, вклинившегося в расположение немцев.

Противник стал охотиться за нашими наблюдателями. Правда, вести прицельный артиллерийский огонь по этому дому, тем более прямой наводкой, немцы не могли: мешали стоящие перед домом строения, занятые самими же гитлеровцами. Но и при беспорядочном обстреле, когда наугад выпускались десятки снарядов, вероятность попадания в наших корректировщиков была не так уж мала.

Защитники дома позаботились об артиллеристах: на чердак натаскали земли, принесли туда отодранные половицы — и получилось что-то вроде дзотов. Однако и в таких условиях оставаться наверху при сильном обстреле было рискованно. А как раз в те часы, когда мины и снаряды рвались особенно часто, артиллерийские наблюдатели должны были находиться на своих местах: в этот момент фашисты демаскировали себя.

Корректировщики под вражескими снарядами продолжали управлять огнем своей артиллерии.

Нередко это стоило им жизни… Однажды мина прямым попаданием поразила всех трех артиллеристов — лейтенанта, старшего сержанта и солдата.

В тот же день в дом прибыли другие артиллерийские наблюдатели.

Снова далеко за Волгу, на огневые позиции, понеслись команды корректировщиков:

— Левее «Дома Павлова»!..

Еще в первые дни Павлов докладывал по телефону командиру роты Наумову:

— Мы их тут простым глазом видим. Щелкаем всех подряд — и тех, кто в чинах ходит, да и мелкотой не брезгуем… Мосияшвили сегодня семерых к богу отправил. Сюда бы снайперов с полдесятка.

— Ладно, сержант, — пообещал в ответ комроты. — Пришлем вам подмогу!

— А оно — что нам, то и вам, — ответил Павлов и усмехнулся про себя: пятерых, конечно, не дадут, но на двух снайперов рассчитывать, пожалуй, можно.

В самом деле, через несколько дней из роты раздался звонок. Командир потребовал к телефону Павлова:

— Направляю специалистов по тому делу, о котором говорил. Прими их. Пусть действуют на доброе здоровье.

Вечером благополучно приползли два снайпера — два молоденьких невзрачных паренька.

Павлов устроил им нечто вроде экзамена: расспросил — давно ли в Сталинграде, где учились снайперскому делу, каковы успехи.

Поначалу ребята стеснялись, но затем разговорились и рассказали о себе. Евгений Трохимович и его напарник Ваня Веселов — оба комсомольцы, оба слесари, коренные сталинградцы. Когда началась война, оба они, еще не достигшие призывного возраста, добровольно пошли в армию, попали в артиллерийское училище, а оттуда с пополнением — в 13-ю гвардейскую дивизию. Хотя закончить училище они и не успели, все же специальность получили замечательную — артиллерийские разведчики-наблюдатели, а кроме того — бронебойщики. Но все это было им не по душе. Дело в том, что еще до войны в стрелковом кружке на заводе ребята познакомились со снайперской винтовкой. С тех пор они «заболели» ею. Два дружка, попав, наконец, на фронт, стали теребить командира батареи — отпусти да отпусти в снайперы.

Однажды утром их вызвали в штаб. На столе лежала заветная снайперская винтовка.

— Радуйтесь, ребята, — сказал им командир. — Правда, одна на двоих, но и на том спасибо… — с этими словами он вручил им винтовку.

— Пойдете в дом, — указал командир в направлении площади 9 Января, — там найдете сержанта Павлова. Он вам все расскажет.

О «домовладельце» сержанте Павлове они много наслышались и были горды тем, что их направляют именно к нему.

— Это еще не все, — продолжал командир. — Снайпер — человек полезный, но вам надо, помимо того, засекать цели, а главное — составить схему огневых точек противника.

И вот теперь они в знаменитом доме с любопытством присматриваются к сержанту.

А Павлов рассказал им о делах гарнизона. Рассказал о том, как у Турдыева в кармане гильзы позвякивают, не забыл и про Мосияшвили:

— Он у нас гитлеровцев на штуки считает. Приходит раз вечером и заявляет: «Пиши: сегодня уложил семь штук». — Ладно, говорю, так и запишем: «Мосияшвили уничтожил семь фашистов». А он сердится: «Пиши, говорю, штук. Их, паразитов, только на штуки надо считать…»

Гости смущенно улыбаются.

— Постараемся не отстать.

— Значит, так и договорились, — подвел итог Павлов. — Станете воевать лучше нашего — будет вам почет и уважение. А если только мух ловить пришли — отошлем обратно. Сами обойдемся.

В это время появился Шкуратов, неся на тарелке внушительную горку блинов.

Трохимович и Веселов покосились на блины. Так вот он какой, этот сержант! У такого, видать, порядок…

Павлов перехватил этот взгляд и улыбнулся: «Так, братки, и живем. Хорошо будете работать — Шкуратов вас каждый день блинами накормит. А пока подсаживайтесь поближе, угощаю в кредит».

Потом Павлов стал знакомить гостей со своим хозяйством. Начал с «арсенала».

— Вот оружие. Возьмите гранаты. Снайперская винтовка — одно, а когда придется отбивать атаку — тут граната в самый раз.

Это был один из тех вечеров, когда люди спешно, не щадя сил, сооружали дзоты, рыли под площадью тоннели, однако ради желанных гостей Павлов позволил себе устроить на полчасика передышку. Завели патефон, прослушали и про степь широкую и уж, конечно, про обросший диким мохом утес.

С рассветом Павлов повел снайперов по дому. Обошли все квартиры, начиная с первого подъезда и кончая четвертым.

Оказалось, что эти совсем еще молодые неказистые пареньки знают толк в своем деле. Во всяком случае то, как они выбирали место для огневых позиций, Павлову понравилось.

В облюбованной комнате на третьем этаже Трохимович начал осторожно долбить ломиком стену, сантиметрах в тридцати от пола.

— Чтоб стрелять лежа, — пояснил он.

Снайпер действовал умело, со сноровкой, но Павлов все же считал не лишним заметить:

— Ты, гляди, не демаскируй!..

— Не бойся, сержант, не подведем, — успокоил его Веселов, внимательно следивший за тем, как в стенке под точными ударами ломика появляются контуры будущей бойницы.

В первый же день снайперы подстрелили нескольких гитлеровцев, а уже на третьи сутки счет перевалил за полтора десятка.

— Вот теперь накормим блинами вволю! — обрадовался Павлов, узнав об этом.

Однако с каждым днем «улов» снижался. Немцы и раньше не рисковали разгуливать открыто вблизи «Дома Павлова», а теперь, понеся ощутительный урон, и вовсе забились в щели.

За две недели на счету молодых снайперов оказалось 36 убитых гитлеровцев. Не менее удачно комсомольцы выполнили и второе задание. Трохимович со своим помощником засек несколько целей, на которые потом обрушились меткие снаряды наших батарей.

Однажды из роты раздался очередной телефонный звонок. Говорил Наумов.

— Вечером к вам два товарища придут. Примите их как полагается. Они сами скажут, что им надо. Да глядите там, — многозначительно добавил командир роты, — берегите их. Чтоб пулю-дуру не словили…

Сообщение заинтересовало. Что за важные гости?

— Чего гадать, — отозвался Павлов. — Хороший гость — хозяину в почет…

— А там, возле доброго гостя, и хозяин поживится, — в тон ему заметил Воронов, присутствовавший при телефонном разговоре. — Как медные котелки… — добавил он, блеснув своими крепкими зубами.

Наступил вечер. У выхода из траншеи стоял на посту Рамазанов. Он был предупрежден о том, что ожидаются гости.

Противник, как обычно, постреливал. Время от времени рвались мины, раздавались короткие автоматные очереди, а иногда совсем близко строчил пулемет. Уже известно: у немцев в это время ужин, но, чтоб не давать нам передышки, стрельбу продолжают дежурные. Впрочем, враг коварен, и ручаться за точность «расписания» нельзя. Во всяком случае движение по траншее приурочивалось именно к этому вечернему времени.

Обычно «регулировал движение» Рамазанов, наиболее тонко изучивший повадки врага. Когда необходимо было совершить короткую перебежку или, скажем, перемахнуть через каменную стену, войти или выйти из хода сообщения, он громким шепотом командовал:

— Стой!.. Ложись!

Но вот разорвется мина, отзвучат выстрелы, и Рамазанов тем же шепотом подает новую команду:

— Быстро! Давай!..

В ходе сообщения показались наконец две незнакомые фигуры.

К всеобщему удивлению, гостями оказались молоденькие девушки. Одной лет двадцать, другой и того меньше. Одеты они были в рваные пальтишки, повязаны старенькими платками — ни дать ни взять беженки, каких теперь немало в Сталинграде.

Однако это были не беженки, а разведчицы, направлявшиеся в немецкий тыл. Им предстояло опасное дело, что, глядя на их беспечный вид, трудно было предположить.

Ребята помнили наказ Наумова «принять как полагается» — но где взять угощение? Больше других огорчился Шкуратов: какой бы он приготовил торт! Но из немолотой пшеницы, если даже пропустить ее через мясорубку, в чем тут уже наловчились, торт не получится… Все же выход нашелся. Шкуратов наскреб остатки муки и если не торт, то во всяком случае «фирменное блюдо» — блины приготовил. В честь гостей поставили самовар и, пока он закипал, пока пеклись блины, пока Алексей Чернушенко бегал в соседний подвал за Яниной и Наташей, завели патефон, отодвинули к стенке «стол-арсенал» и начали танцевать.

Часов в одиннадцать девушки заявили, что им пора.

— Ждите, мы скоро вернемся, — весело сказали они на прощание.

Павлов и Чернушенко проводили их по подземному ходу, помогли им выползти на площадь, указали на проходы в минном поле, на «ворота» в проволочных заграждениях, и разведчицы скрылись в ночной темноте.

Долго потом в «Доме Павлова» вспоминали этих бесстрашных девушек, отправившихся в логово врага.

День проходил за днем, а разведчицы не возвращались. Зарождалась тревога, но вслух ее никто не высказывал. Лишь чаще и чаще солдаты стали друг друга спрашивать — не слыхать ли про тех девчат?

— Может быть, они прошли назад на другом участке? — неуверенно замечал кто-нибудь.

Маловероятно. Наиболее удобный, короткий и знакомый путь лежит именно через их дом. А раз девчат так долго нет…

Велика же была всеобщая радость, когда недели две спустя обе девушки наконец возвратились.

Первыми встретили их находившиеся в охране Мурзаев и Сараев.

В ту ночь шел проливной дождь. Перепаханная снарядами площадь представляла собой сплошное болото. Вдруг Мурзаев увидел — нет, не увидел, а скорее почувствовал, — что по этому месиву пробираются две фигуры. Вот они преодолели замаскированный проход в проволочном заграждении… Вот они уверенно ползут через минное поле прямо на секрет… «Так и попадают в «языки», — подумал постовой. Он толкнул находившегося рядом Сараева и стал дергать провод.

Сигнализацией к тому времени были связаны все секреты. Все в «Доме Павлова» знали: если раздается один звонок — постовой вызывает сменщика; два звонка — значит, на стороне немцев замечено что-то подозрительное. Ну, а если тревога, тогда, известное дело, — трезвон вовсю!

Те, кто бросились по тревоге на помощь часовым, возвратились с полпути: навстречу по подземному ходу пробирались знакомые разведчицы.

— Были за вокзалом на Хоперской, на Днестровской, на Ладожской… Нанимались к немцам стирать белье… — многозначительно подмигивая, отвечали они на расспросы.

Девушки промокли до нитки, но сменить одежду или обсушиться им не удалось, хотя Янина и Наташа предлагали свои услуги. Первым делом они взялись за телефонную трубку, а затем, не теряя ни минуты, поспешили к ходу сообщения.

Их очень ждали в полку.

Если появление в «Доме Павлова» разведчиц было событием исключительным, то полковые разведчики из прославленного взвода лейтенанта Лосева действовали здесь постоянно.

О Лосеве в полку шла молва как о непревзойденном мастере по части «языков». Пожалуй, во всей дивизии мало у кого из разведчиков имелось на счету столько захваченных живьем гитлеровцев.

Способности Лосева как разведчика обнаружились только во время войны. Вряд ли кто из его товарищей по комсомольскому общежитию в Нижней Губахе мог предположить, что в этом маленьком сероглазом крестьянском пареньке раскроется такой талант. Ведь его звали не иначе как «лапотник»! Лосев не обижался на прозвище. Он сам рассказывал, что перед тем, как попасть на уральский завод, плел лапти. Он даже считался виртуозом этого дела в родном селе Кобляки за Пензой, где когда-то другой обуви и не знали. Смейся не смейся, а попробуй из лыка длиной метра в четыре сплести ступни, босовики или топыги, да так, чтоб со счету не сбиться, — не то концы с концами не сведешь. А их, концов-то, — целых пять.

В Нижней Губахе, на стройке коксохимкомбината, «лапотник» Лосев стал лучшим слесарем-электриком.

В 1939 году Лосев участвовал в боевых действиях на Халхин-Голе, будучи командиром отделения парашютной части; к тому времени он уже совершил 56 прыжков. Но в войне с немецкими фашистами он нашел свое истинное призвание: он стал разведчиком.

Никогда, кажется, не забудет он свою первую вылазку во вражеский тыл под Конотопом и первого «языка», добытого в хатенке на окраине хутора. Путь к хутору лежал через луг, на котором немцы устроили секрет. Обнаружить этот секрет взялся Лосев вместе с Васей Дерябиным, таким же щуплым пареньком, как и он сам. Переодевшись в рванье, с уздечкой в руках, с пистолетом и гранатами под рубахой, разведчики смело двинулись в путь. На лугу из-под одной скирды неожиданно выскочил немец. (Вот где, оказывается, скрывается этот проклятый заслон!)

— Хэнде хох! — заревел он.

Шедший впереди Лосев еще заранее договорился с Дерябиным:

— Если меня схватят — кидай гранату прямо в меня. Погибать, так с музыкой!

Но бросать гранату не пришлось. Разведчики так ловко прикинулись деревенскими пареньками, они так прилипли к немцу с расспросами: не видал ли он двух меринов — «одного с белой звездочкой на лбу, а другого пегого», — что тот им поверил и прогнал прочь с луга. А им только того и надо было! Ночью Лосев с товарищами еще раз пересек луг, но теперь точно зная, где находится немецкий секрет. Захват «языка» на хуторе прошел успешно, но вот беда: немца пришлось тащить на себе восемь километров, и это оказалось чуть ли не самым трудным…

Впоследствии Лосев совершил множество вылазок в тыл противника. Внушительный счет захваченных «языков» пополнили три немца, взятые во время ночных вылазок из «Дома Павлова».

Разведчики Лосева жили в блиндаже у косогора, рядом с командным пунктом полка. Все они были словно на подбор: ловкие, отважные, смекалистые. Но и среди них выделялась пятерка во главе с командиром взвода. В эту пятерку входил давний друг Лосева — тамбовский колхозник Василий Дерябин, оренбургский наборщик Гриша Сапунов, слесарь из Свердловска Геннадий Попов. Пятым был здоровенный молчаливый парень, по прозвищу Хватало. Кличка так пристала к нему, что по имени его никто не называл. Командир взвода высоко ценил этого разведчика, и без него не обходилось ни одно дело. Лосев все еще не мог позабыть, как намаялся он тогда, под Конотопом, протащив восемь километров своего первого «языка». То ли дело теперь, когда с ним ходит Хватало. Этот, если уж загребет — можно быть спокойным: «язык» будет доставлен в целости и сохранности.

С невероятной дерзостью разведчики Лосева выполняли самые сложные задания. Успех достигался умной, до мельчайших деталей продуманной подготовкой.

В «Доме Павлова» Лосев со своими разведчиками впервые появился после того, как под площадью 9 Января был прорыт тоннель.

Уточнив полученные в штабе полка сведения о знаках, расставленных на минном поле, и замаскированном проходе в проволочных заграждениях, разведчики через тоннель направились к немецким позициям.

Вот и молчаливые вражеские траншеи, За ними — развалины домиков, откуда бьют минометы. Главное — ничем себя не выдать. Малейший шорох — и все пропало. Тогда уже не до «языка», глядишь — сам останешься тут навеки…

Вплотную за Лосевым бесшумно полз Дерябин. Сапунов, Попов и Хватало остались у проволочных заграждений. Пока идет «первое знакомство», всем впереди делать нечего.

По знаку Лосева разведчики залегли у широкой воронки. Противник уже совсем близко. В свисте пуль, визге пролетающих мин, протяжном гуле отдаленных артиллерийских раскатов — среди всего этого шума войны Лосев умел улавливать каждый посторонний звук. Вот послышались глухие удары — поблизости роют землю… А вон и траншея, которую копают. Сколько же их там работает? Судя по частоте ударов, только один человек. Но надо в этом убедиться. Выдержка прежде всего.

Проходит час, другой… Глухие удары прекратились. Немец, видимо, ушел отдыхать.

На следующий день вылазка повторилась.

Судя по всему, в траншее опять работал только один человек. Действительно, вскоре разведчики увидели, как долговязая фигура со вскинутой на плечо лопатой медленно удалилась в сторону домиков. Не вчерашний ли это немец? Если это какой-нибудь проштрафившийся солдат, то работы ему хватит не на одну ночь…

Еще один день — и все выяснится.

Лосев и его товарищи в этот день были возбуждены. Долго совещались они у себя в блиндаже, а затем вышли наружу. Прижавшись поближе к косогору — так меньше шансов угодить под шальную мину, — разведчики прорепетировали приемы.

Наконец наступила третья ночь. Позади ход сообщения, тоннель, а вот и дорожка к тому месту, где копал немец. На месте ли он сегодня?

Все в порядке. Роет.

Теперь вплотную ползут уже четверо. Пятый, Попов, остается прикрывать отход.

Лосев и Хватало одновременно прыгают в траншею. Движения точные, недаром они четко отработаны на дневной репетиции: не успел долговязый опомниться, как его уже уволокли.

Все эти дни в «Доме Павлова» с любопытством и тревогой следили за действиями Лосева. Надо ли говорить, как все обрадовались, когда разведчики вернулись с добычей!

Через некоторое время они повторили «охоту» и второго немца утащили из подвала разрушенного домика.

Потом был взят и третий «язык».

Конечно, не всегда все проходило без сучка и задоринки, как с тем долговязым землекопом. При нападении на подвал дело дошло до гранат, и тогда не досчитались своих товарищей. Бывало, что нарывались и на мину…

Восемнадцать человек потерял взвод Лосева в боях за Сталинград.

В тяжелой боевой работе, в беспрестанном напряжении проходили дни и ночи в «Доме Павлова». Но были и в этом, полном ежеминутной опасности существовании по-своему тихие, спокойные часы.

Так бывало иногда по вечерам. Артиллерийский и минометный обстрел, длившийся весь день, прекратился, все вылазки противника отбиты, и теперь со стороны немцев раздаются только одиночные пулеметные или автоматные очереди.

Возле огневых точек остаются дежурные расчеты, а те, кто свободен, приводят себя в порядок, отдыхают.

В такие часы люди собираются в подвале, где стоит телефон и «стол-арсенал».

Полумрак. На письменном столе, на пианино расставлены коптилки, но много ли от них света?

Разбираются происшествия дня. Сегодня станковый пулемет действовал вяло. Почему? Видно, фашисты уже успели изучить расположение наших огневых точек и напирают с той стороны, где пулемет не мог им помешать. Значит, «максиму» надо увеличить сектор обстрела, а для этого придется снести еще кусок стены. Пулеметное отделение тут же принимается за работу.

Потом обсуждаются действия петеэровцев.

— Я сегодня впустую «лепил», — жалуется Якименко. — Вин десь там ползет, а нам не видать ничего…

— Правильно Григорий говорит, — поддерживает своего напарника Рамазанов. — Если немец двинет танки, их из нашего закутка не достать.

— А что, Сабгайда, если перевести ружье на второй этаж, в угловую комнату? — предлагает Павлов.

Бронебойщики признают, что там сектор обстрела будет более выгодный.

Рамазанов и Якименко отправляются на новое место.

Здесь, в «Доме Павлова», просиживая длинными ночами за породнившим их противотанковым ружьем, бронебойщики часто делились воспоминаниями о своей прежней жизни.

Григорий Якименко — человек с редкой профессией: до войны он обучал служебных собак. К этому делу он пристрастился еще на действительной службе. Вернувшись в родное село Второе Красноармейское, Якименко обзавелся семьей. Но это не мешало ему целыми днями пропадать в Харьковском питомнике собаководства. В начале войны его вместе с овчаркой Найдой послали охранять Сталинградский тракторный завод, а когда фронт приблизился к городу, он пошел в 13-ю гвардейскую и стал бронебойщиком.

В один из первых дней новой службы — это было еще в заволжском резерве — случайная встреча разбередила его душу.

Разговорились солдаты — кто откуда родом.

— А мои пид нимцем, — хмуро сказал Якименко. — Ох, и красивые у нас места…

И стал рассказывать. Поросшие кустарником и мелколесьем холмы опоясывают обширный луг, по которому протекает Малая Хотомля — тихий приток Северного Донца. На пологих склонах, растянувшихся на километры, живописно примостились Барабашевка, Довгеньке, Кочережка и другие хуторки. Вместе они и составляют село Второе Красноармейское…

— Друге Червоноармийське? — как-то странно переспросил оказавшийся рядом незнакомый солдат. — Булы мы там, булы… — бросил слово и исчез, будто сквозь землю провалился.

Эти скупые и, как показалось, многозначительно произнесенные слова вызвали тревогу. Солдата найти не удалось, и Якименко решил порасспросить офицеров. Но обратиться к большому начальнику с сугубо личным вопросом он посовестился, а те, кто были поближе, оказались новичками. Наконец ему указали на политрука пулеметной роты Авагимова, старослужащего 13-й гвардейской дивизии, дравшегося еще под Харьковом. Авагимов подтвердил то, что сказал солдат. Действительно, родное село Якименко стало ареной больших боев, это было то самое место, где дивизия попала в окружение.

— И артиллерия била?

— Била…

— И бомбили?

— Бомбили.

— И дуже все погорило?

— Да уж погорело…

Как ни тяжело было говорить все это, но Авагимов считал себя не в праве скрывать от солдата правду.

— Теперь ты должен с ними вдвойне рассчитаться: один патрон за семью, другой — за дивизию, один — за своих, второй — за всех нас…

Слова политрука доносились до Якименко словно откуда-то издалека. Вмиг он почувствовал себя осиротевшим. До боли явственно представилось ему сгоревшее село, пустая, обезлюдевшая, обуглившаяся хата… Не будет больше заплетать свою длинную черную косу Маруся, не услышит он, как гомонят галчата — Иришка с Машей. А Толик…

Своим горем он тогда же поделился с Рамазановым.

— Ланковая була, на бураках, як Демченко, теж Мария, знаешь? — с гордостью говорил он о жене.

О знатном свекловоде пятисотнице Марии Демченко Рамазанов слышал.

— Ось и моя Маруся така була. Как выйдет в поле с дивчатами — любо смотреть. И дома такая же: всюду поспевала — и за худобой доглядит, и дети всегда справленые… Сына все ждали. Еле дождались: а то все девка да девка. Толику полгода было, когда я уходил из дому. А спивала як! Первая певунья на селе…

Рамазанов не стал утешать: мол, рано горевать, мол, ничего еще неизвестно. Излишни такие слова, когда горе кругом, куда ни глянет глаз. Но этот уже немолодой солдат вдруг стал ему очень близким. И Рамазанову, человеку обычно молчаливому и замкнутому, самому захотелось рассказать о себе.

Росли в нищете пять братьев с сестрой, и будущий бронебойщик батрачил на виноградниках у астраханских богатеев Даировых. Грамоту он постиг только на действительной службе, его учили два московских парня Ушаков и Жмырков — он запомнил их имена на всю жизнь. Рассказал Рамазанов даже о том сокровенном, в чем никогда никому не признался бы: как украл жену. Ведь по старому обычаю за невесту требовали калым: овец, рису — всего тысячи на три. Неслыханная для батрака сумма!

— Муршида, соседская дочь, прибегает раз в слезах: «Замуж отдают… А он такой противный…» Тут мы и уговорились. Она потихоньку перенесла вещи к моему дяде, и мы вдвоем спрятались у него в землянке. Три дня нас искали. Тогда Гайниджамал, мать Муршиды, и говорит моей матери: «Что ж, Марьями, наверно, уж поздно искать…» — «Да, — отвечает мать, — и я так думаю». — «Давайте играть свадьбу»…

О Рамазанове и Якименко солдаты говорили в шутку, что один без другого куска хлеба не сжует. И в то же время каждый раз, обращаясь к Рамазанову, который был командиром отделения, Якименко подчеркивал официальную сторону их отношений; только перед лицом непосредственной опасности он изменял своему правилу и вместо официального «гвардии сержант Рамазанов» довольствовался кратким «Рамазан» или «Буха́рович».

Вот и теперь, на новой огневой позиции, в угловой комнате второго этажа, Якименко, борясь с одолевающей сонливостью, обращается к другу:

— Гвардии сержант Рамазанов, мне щось дремлется, сумно на душе. — Здесь очень гордились своим гвардейским званием, и мало кто упускал возможности повторить почетное слово…

— Э, не волнуйся, товарищ Якименко, — подбадривает его гвардии сержант. — Если мы тут выдержим — везде живы будем…

В редкие дни, когда приходила почта, Якименко грустил еще больше. И не только Якименко. Грустили все, чьи семьи находились на оккупированной земле и кому ждать писем было не от кого.

Зато любое доставленное сюда письмо становилось всеобщей радостью. Его прочитывали вслух. Все уже знали по именам чужих невест, жен, родителей, детей…

С каким интересом следили, например, за перепиской Алексея Аникина с отцом! Младший лейтенант Аникин, сероглазый, светловолосый юноша, был заместителем командира пулеметной роты, возглавлял оборону «Дома Заболотного» и часто приходил в «Дом Павлова». В бою он поражал всех своим хладнокровием, так не вязавшимся с его внешним обликом. Отец Алексея Аникина, снайпер, тоже был на фронте, воевал где-то под Калинином и в письмах к сыну сообщал о своих боевых успехах. «Я убил столько-то фашистов, — сообщал отец, — а как у тебя?». Сын вызвал отца на соревнование. Потом пришла газета. В заметке «Вызов сына принял» рассказывалось о переписке Аникиных. Письма отца Аникин обычно читал ребятам вслух.

Все радовались вместе с Сабгайдой, когда Александров, вручая ему аккуратный треугольничек с почтовыми штемпелями, говорил:

— Пляши, Андрей, от твоей Аннушки!

Историю комсомольца Андрея Сабгайды, тихого человека с большими светлыми глазами и добрым сердцем, здесь знали все. До войны он работал в колхозе под Камышином. В девятнадцать лет он соединил свою жизнь с бездомной сироткой Аннушкой. Колхоз дал молодым жилье, и пошли у них дети. Каждые два года — прибавление семейства. Первенец Александр не выжил, но осталось трое, и молодой отец сильно по ним тосковал.

Сабгайда любил показывать семейную фотографию. Как хорошо, что перед отправкой на фронт он повел своих к деревенскому фотографу! Колхозный шофер, который должен был отвезти Сабгайду на станцию, уже неистово гудел, когда Аннушка еще только натягивала жакетик и праздничную юбку. Второпях она не успела ни переодеть, ни причесать детей и даже не заметила, что трехлетний Владик, стоя перед фотоаппаратом, напялил на себя огромный отцовский картуз. На лице у очень молодой, коротко остриженной худенькой женщины застыло выражение глубокой грусти.

Товарищи участливо разглядывали карточку и покачивали головами.

— Это здесь она выглядит слабенькой, а вообще-то она у меня бедовая, — говорил Сабгайда и прятал во внутренний карман гимнастерки драгоценный квадратик плотной бумаги, с которым он никогда не разлучался.

После коллективного чтения писем обычно заводили патефон.

В полумраке раздавался знакомый, но словно немного осипший голос певца (иголка давным-давно притупилась):

Подперев руками голову, слушает песню Турдыев — он вспоминает свой Таджикистан. Притих в уголке автоматчик Цугба — ему тоже видится родной край: солнечная Абхазия. В казахских степях витают мысли Мурзаева; заслушался и Мосияшвили — лицо его непривычно серьезно; и низко опустил голову Григорий Якименко, горюя о милой Украине, стонущей под сапогом оккупантов.