Допинг. Запрещенные страницы

7.1 Коммерческий представитель фирмы Hewlett-Packard. — Лариса Нарожиленко против ВФЛА

Десятое августа 1994 года стало первым днём моей работы на новом месте, в представительстве фирмы Hewlett-Packard на Покровском бульваре, дом 52а. Какое счастье, когда есть интересная работа и тебе за неё хорошо платят, когда не надо искать подработку, суетиться и изворачиваться. Я позвонил профессору Манфреду Донике и признался, что ушёл из лаборатории. Он был поражён и сказал, что это плохо и что у Семёнова никого не осталось, с кем можно обсудить вопросы по-английски. Я ответил, что у меня жена и двое детей и что с такой зарплатой оставаться в лаборатории дальше невозможно. Донике вздохнул и повесил трубку.

А в Москве 16 сентября состоялся примечательный суд: мировая рекордсменка в беге на 60 метров с барьерами Людмила Нарожиленко и её менеджер, а позднее муж Йохан Энквист судились с новоиспечённой Всероссийской федерацией лёгкой атлетики (ВФЛА), с её президентом Валентином Балахничёвым. Зимой в европейских манежах Людмила улучшала или повторяла мировые рекорды, потом сама, не дожидаясь приглашения, бежала сдавать пробу на допинговый контроль, чтобы рекорд или его повторение были засчитаны и она могла получить свои премии и бонусы. И каждый раз у неё находили метаболиты метандростенолона — это было необъяснимо, ведь если спортсменка принимала анаболики или не была уверена в чистоте своей пробы, то она сделала бы всё возможное, сбежала бы куда угодно, прыгнула бы в окно или в воду, лишь бы не сдавать пробу. Но она прибегала сама, требовала допинговый контроль и сдавала мочу!

Для объяснения придумали какую-то несуразицу — якобы метандростенолон Людмиле подсыпали в банку с протеином, но она этого не знала. Будто бы это была месть Николая Нарожиленко, её бывшего мужа и тренера, ревновавшего её к Йохану. Валентин Балахничёв не любил Йохана, слащавого и благообразного красавчика, и коль скоро пробы были положительными, то ВФЛА дисквалифицировала Людмилу на два года. Тогда Людмила Нарожиленко и Йохан Энквист опротестовали в российском суде решение ВФЛА о дисквалификации. Йохан нанял двух адвокатов, и они в суде доказали, что так поступать незаконно, что Людмила — профессиональный атлет, это её основная работа, поэтому дисквалификация лишает её заработка и оставляет без средств к существованию. По российским законам лишиться работы можно было только за совершение уголовного преступления или в судебном порядке, но ни суда, ни криминала в случае Нарожиленко не было.

Меня пригласили в качестве независимого эксперта, и я сказал, что элитные спортсмены попадаются в основном на станозололе или тестостероне, а спортсмены уровня Нарожиленко метандростенолон не принимают, это уровень начинающих спортсменов. Более того, применение метандростенолона перед стартом опасно: мышцы становятся жёсткими, нарушается координация и можно получить серьёзную травму. Суд мы выиграли, это был первый, а может быть, и единственный такой суд в отечественной истории, однако после него мои отношения с Балахничёвым и ВФЛА были испорчены.

В декабре меня послали в Германию на углублённый тренинг по новому оборудованию и программному обеспечению, две недели я жил в маленьком городке Вальдбронн неподалеку от Карлсруэ. Там находилась фабрика по производству аналитического оборудования фирмы Hewlett-Packard для европейских пользователей, включая Россию. И даже улица называлась Хьюлетт-Паккард-штрассе. Как хорошо было полностью сосредоточиться на изучении новых приборов и методов анализа, не отвлекаясь ни на что, не думая, что бы ещё предпринять, где и как изловчиться, чтобы заработать немного денег, как это было в лаборатории у Семёнова.

Тем временем в России началась первая чеченская война.

7.2 Чемпионат мира по лёгкой атлетике в Гётеборге. — Смерть Донике

Следующий, 1995 год был спокойным, продажи приборов шли по плану, мы проводили выставки, семинары и встречи с клиентами по всем городам и весям. Моей территорией, где я должен был увеличивать объёмы продаж, были Санкт-Петербург и Поволжье: Нижний Новгород, Казань, Волгоград, Самара, Саратов, Астрахань, — и я любил эти города. Для развития бизнеса необходимо было в каждом крупном городе иметь дилера, консультанта или представителя, с ними необходимо постоянно работать и обмениваться информацией. В нашем московском офисе заработала электронная почта для переписки с «вениками» — так мы звали наше руководство, сидевшее в Вене, — и появился интернет, чтобы в конце рабочего дня можно было почитать Runners World Daily — ежедневные беговые новости со всего мира.

Пятый чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике в Гётеборге для российской сборной был провальным, порадовало лишь то, что никто не попался на допинговом контроле. Была завоевана всего одна золотая медаль в ходьбе на 10 км у женщин, в самом маргинальном и технически невыполнимом виде лёгкой атлетики — при замедленной съёмке видно, что у всех ходоков имеется фаза полёта. Победила юниорка Ирина Станкина из Саранска, тренировавшаяся у Виктора Чёгина, которому суждено будет стать самым великим и ужасным тренером в истории российского спорта, нашей версией допингового террориста, китайского тренера Ма Цзюньжэня, подготовившего целую «армию Ма» невероятных бегуний.

Внезапно 22 августа мне позвонил Виктор Уралец и сказал, что Манфред Донике скончался в самолёте во время перелёта в Йоханнесбург, в Южную Африку! Уралец очень сожалел, что не сможет приехать на похороны, у него не было германской визы. Неожиданная смерть Донике стала для меня шоком. Он столько всего для меня сделал, всегда меня поддерживал и добродушно терпел наши с Сергеем проделки и фокусы. Он так в меня верил, а я предал лабораторию ради лучшей жизни, продался за хорошую зарплату, новый компьютер и машину. Мне выдали новый маленький компьютер (лэптоп) Toshiba с восемью мегабайтами оперативной памяти и 120 мегабайтами на жёстком диске, такого в 1995 году в России ни у кого не было, он стоил 8500 долларов. Я получил вазовскую вишнёвую реэкспортную «семёрку», мордочка мерседесиком, не новую, но в отличном состоянии и с желтыми номерами представительства иностранной фирмы. У Виталия Семёнова на такие вещи за пять лет не заработаешь.

После смерти Донике новым директором кёльнской лаборатории стал доктор Вильгельм Шанцер. В начале октября мне позвонил Семёнов и спросил, могу ли я поехать с ним на пару дней в Кёльн на контрольный анализ проб наших тяжелоатлетов. У Федерации тяжёлой атлетики России (ФТАР) снова проблемы, сильные ребята попались на метандростенолоне, и они оплачивают нашу поездку. С работы меня отпустили, и мы втроём полетели в Кёльн — третьим был Николай Николаевич Пархоменко, президент ФТАР и вице-президент IWF — Международной федерации тяжёлой атлетики. Пархоменко я знал ещё со времен Сеула и нашего лайнера.

Попались два наших тяжелоатлета, однако за одним из них стоял богатый спортклуб, готовый дать взятку в 30 тысяч марок или долларов, уже не помню точно, если его проба Б не подтвердится, то есть окажется чистой. Ни Семёнов, ни Пархоменко по-английски не говорили и попросили меня переговорить с сотрудниками лаборатории, предложить им деньги, но я отказался — это абсолютно невозможно, всех ребят в Кёльне я знаю давно, и никто на это не пойдёт. Пархоменко не верил и искренне удивлялся, что за такие деньги нельзя решить такой простой вопрос. Повторный анализ подтвердил положительные результаты в обеих пробах.

В последний день доктор Ханс Гайер повёз нас в Дюрен, небольшой городок, где жил и был похоронен профессор Донике. Он завещал похоронить его на маленьком кладбище рядом со своим сыном, погибшим в подростковом возрасте. Заплаканная, вся в слезах, нас встретила Тереза Донике, вдова, мы с ней поговорили и зашли в кабинет профессора. Она повторяла, что ничего здесь не трогала и не меняла, всё осталось на своих местах, как будто её Манфред вот-вот вернётся. Я даже в ванную комнату зашёл с самой простой целью — посмотреть, каким одеколоном пользовался профессор Донике. Это был Paco Rabanne XS, плоский флакон с откидывающейся металлической крышкой. Я трепетно взял холодноватый флакон, ведь его держал в своих руках Донике, когда был ещё жив! Флакон был почти полный, я откинул крышку и пару раз пшикнулся. Фрау Донике следила за мной со слезами на глазах и попросила, чтобы я забрал его себе, но я не взял, пообещав, что завтра куплю себе такой же в дьюти-фри на вылете в аэропорту. И купил.

Доктор Ханс Гайер повёз нас обратно в Кёльн; всю дорогу я думал о Донике, о том, какой это был невероятный человек: все, кто попадал в его окружение, это ощущали, я был рад каждой встрече с ним, меня буквально тянуло к нему, с ним всегда было интересно. Жаль, что я не учил немецкий язык. Донике умер внезапно, он не написал воспоминаний, даже развёрнутого интервью не оставил. Понятно, что ничего хорошего или оптимистического он бы не сказал, да и принц де Мерод не любил, если кто-то начинал распространяться о проблемах допингового контроля. Но невозможно представить, сколько всего интересного мог бы написать Донике, варившийся внутри антидопинговой кухни двадцать с лишним лет. А до этого он был профессиональным велосипедистом, гонялся на «Тур де Франс» и, как и все, применял амфетамин, время было такое. Его красный гоночный велосипед постоянно стоял в коридоре в лаборатории, мы на него натыкались, и только на время ежегодных симпозиумов велосипед убирали…

Вот и всё, мы вернулись в Кёльн. Ханс дал мне большую сумку с детскими вещами, у них с Карлой, его женой, были две дочери немного постарше моей.

7.3 Совещание в Риме. — Скандал с бромантаном

В феврале следующего, 1996 года фирма Hewlett-Packard организовала для российских дилеров и консультантов обучение в небольшом городке Вилмингтон, что в двух часах езды от Филадельфии. Я возил их на большом автомобиле «Линкольн таункар», расплачивался за гостиницу и обеды корпоративной карточкой American Express, однако за две недели устал с ними до предела — и, как только отправил их домой, полетел отдохнуть на неделю в Сан-Диего, в гости к Виктору Павловичу Уральцу. Он приобрел дом, его дети учились в университете, и всё у него было хорошо.

Иногда я приезжал в лабораторию к Виталию Семёнову, для нашей фирмы он был важным клиентом и заслуженным покупателем хромассов Hewlett-Packard. В начале мая он спросил, не смогу ли я с ним съездить на два дня в Рим, на совещание директоров антидопинговых лабораторий. Виталию пришло личное приглашение от принца де Мерода; помимо совещания планировалось что-то торжественное, связанное со столетним юбилеем Олимпийского комитета Италии. Я согласился, в Италии я ещё не был — и мы полетели в Рим.

О Боже, нас поселили вдвоём в какой-то древней общаге, в такой маленькой комнатушке, что между кроватями можно было пройти только боком; даже в советские времена на сборах или соревнованиях я ни разу не попадал в такую конуру. Две ночи стали для меня настоящей мукой: Виталий на своей кровати, на расстоянии вытянутой руки, сопел, скрипел зубами и ворочался. Я подумал, что нас специально так дискриминировали, но оказалось, что рядом точь-в-точь в такой же комнатушке живет Костас Георгакопоулос, директор афинской лаборатории; правда, он заселился с супругой.

В Риме оба дня были заняты встречами и совещаниями. Нам показали комплекс солидных зданий и спортивных сооружений, возведённых ещё при Муссолини; оказывается, Рим и Токио должны были принимать Олимпийские игры вслед за Берлином в 1940 и 1944 годах, всё было готово, но Игры не состоялись из-за Второй мировой войны. Наконец нас привезли на торжественный обед, где было много народа, но принц Александр де Мерод показал всем, что Семёнова он ценит и отличает, и посадил его рядом с собой. А я сел рядом с Семёновым. Когда выносили на подносе очередное блюдо, то принц изысканным жестом показывал официанту, что первый кусочек выбирает именно Семёнов, но я успевал взять следующим, пока поднос не унесли. Нам постоянно наливали прекрасные вина каких-то особенно удачных годов урожая, но я не пил, так как должен был переводить. Вообще, принц де Мерод был невероятным человеком, он следил за всеми вокруг и не заводил разговор с Семёновым, пока я сидел с набитым ртом, и, только когда я мог говорить, он — с одобрительной ухмылкой — обращался к Виталию. Видя, что я ничего не пил, но налегал на рыбу, он показал мне в конце обеда, какой бокал вина я обязательно должен выпить.

Это был рислинг урожая 1967 года. Или 1976-го…

В Риме Виталия волновал лишь один вопрос, именно его решение было целью нашей поездки для встречи с принцем — может ли Виталий вернуться в состав медицинской комиссии МОК. Но принца это не волновало, он был членом МОК высокого полёта, так что вопрос семёновского членства находился в компетенции нового председателя антидопинговой подкомиссии, профессора Джорди Сегуры, директора барселонской лаборатории. Сегура знал, что Семёнова из комиссии исключил покойный Манфред Донике, и прекрасно знал, за что именно, поэтому не ответил ни да ни нет, но стало понятно, что Семёнову обратно не вернуться.

Фирма Hewlett-Packard готовила новую версию масс-селективного детектора модели HP 5973N, и в конце мая у нас был внутренний тренинг по масс-спектрометрии в Париже. Мы решили создать небольшую группу по допинговому контролю. Как раз в Париже через месяц должен был начаться Кубок мира ФИФА по футболу, повсюду висела реклама фирмы Hewlett-Packard, на стадионах и в пресс-центрах работали наши компьютеры и принтеры, и в парижской лаборатории стояли новые масс-селективные детекторы. Мы обсудили, как улучшить чувствительность и надёжность нового хромасса для определения ряда проблемных метаболитов анаболических стероидов, и мой проект был принят. Договорились, что я быстро напишу план работы и подготовлю необходимый набор стандартов и образцов и если всё получится как надо, то в будущем году мы доложим свои результаты в Кёльне.

И снова две недели работы в милом маленьком городке Вальдбронн, снова анализы, анаболические стероиды и новые приборы — я невероятно соскучился по лабораторной обстановке, по химическим запахам и шуму работающих приборов. Пробы анализировали круглосуточно, мы испытывали чувствительность при разных температурах источника ионов и квадрупольного анализатора. В гостинице я ставил будильник на самое жестокое время, на три часа утра, чтобы посмотреть прямую трансляцию Олимпийских игр из Атланты, особенно финалы по лёгкой атлетике. Тогда в Атланте вспыхнул скандал с бромантаном, его нашли в пробах российских спортсменов — и бромантан немедленно объявили допингом. Нескольких спортсменов дисквалифицировали, но российская делегация сразу подала протест в арбитражный суд, который на время проведения Олимпийских игр переезжает из Лозанны туда, где проходят Игры, чтобы быстро решать все тяжбы. Суд снял дисквалификацию российских спортсменов, но неприятный осадок остался.

Интересно, что в Атланте руководители российской делегации решили, что в скандале виноват врач сборной команды по лёгкой атлетике Григорий Петрович Воробьёв — будто именно он «сдал» бромантан, то есть передал таблетки бромантана иностранцам, открыл нашу тайну и всех нас предал. Воробьёву это стоило карьеры; как всегда, нашли «стрелочника» и примерно наказали. После этого бизнес-нишу главного допингового врача сборной по лёгкой атлетике занял Сергей Николаевич Португалов и оставался на этой должности следующие двадцать лет.

На самом деле бромантан «сдал» я. Точнее сказать, я забил последний гвоздь в крышку гроба этой уникальной дряни, от которой столько лет страдали приборы и специалисты из антидопинговых лабораторий всего мира. За несколько месяцев до Олимпийских игр в Атланте мне позвонила Кристиан Айотт, директор монреальской лаборатории, и попросила прислать материалы по бромантану, спектры и хроматограммы — они с лабораторных времён хранились в моих бумагах. Кристиан тогда раздобыла таблетки российского производства и занялась ими, но не была уверена, действительно ли это «русский бромантан», а не его изомер или производное. Она лично принимала таблетки и жаловалась, что много месяцев не могла от него избавиться, он действительно «хвостит» в моче очень долго. Я по факсу переслал ей наши данные и забыл об этом.

В итоге в Атланте российская сборная легко отделалась, отбившись от бромантана, что можно считать большим достижением — всё могло быть гораздо хуже. Была всего одна положительная проба, снова станозолол, его нашли у бегуньи с барьерами Натальи Шеходановой, её готовил Португалов. За лабораторный допинговый контроль отвечал Дон Кетлин, он со своим коллективом работал в Атланте, к ним подключили специалистов из Кёльна для работы на хромассах высокого разрешения для определения следовых количеств анаболических стероидов. Доктор Стив Хорнинг, классный специалист, нашёл четыре положительные пробы — это был тот самый долгоживущий метаболит метандростенолона, на определении которого так прославился Кёльн. Но тут случилось непредвиденное. Доктор Патрик Шамаш, новоиспечённый медицинский и научный директор МОК (раньше про такую должность никто не слышал), решил, что найденный метаболит, 17-эпиметиндиол, «недостаточно хорошо охарактеризован и документирован» с точки зрения доказательной базы, и постановил не объявлять положительные пробы с метандростенолоном. Доктор Патрик Шамаш отвечал за медицину и допинговый контроль во время проведения Олимпийских зимних игр в Альбервиле в 1992 году. На следующий год принц Александр де Мерод, постепенно отходивший от ежедневных дел и забот из-за ухудшения здоровья, назначил его медицинским и научным директором МОК, после чего карьера Патрика стремительно пошла в гору.

Дона Кетлина это разозлило и расстроило на всю жизнь. Мало того, что во время Олимпийских игр в Лос-Анджелесе в 1984 году пропали сопроводительные документы и 9 или 10 положительных проб не были объявлены, так теперь и в Атланте снова происходит неразбериха. Шесть положительных проб с бромантаном отменили, русские в суде от него отбились, а тут ещё Патрик Шамаш наложил вето на положительные пробы с метандростенолоном.

Кетлину постоянно не везло с Олимпийскими играми.

7.4 Совещание в Лозанне и претензии к Семёнову. — Убийство Сыча. — Закрытие московского офиса Hewlett-Packard

Новый, 1997 год принёс серьёзные проблемы. Я почувствовал, что старею — из-за постоянного сидения за компьютером, езды по пробкам на автомобиле в ногах стал появляться неприятный застой; даже немного побегав, я не ощущал восстановления в течение нескольких дней. Мышцы ног восстанавливаются, когда встряхиваются при ходьбе или беге трусцой, сидячее положение для них не подходит. Настоящий бегун либо бежит, либо лежит и отдыхает. И почему-то правая нога у меня стала слабее левой — раньше я на бегу свободно прыгал через лужи и канавы с любой ноги, а теперь мог только с левой. И веса я набрал килограммов пять, трусы для бега стали внатяжку, и джинсы прежнего размера перестали налезать.

Вновь, после трёхлетнего перерыва, я приехал в Кёльн как представитель крупной фирмы, в отличном костюме и на новой прокатной машине, рассказал про новые возможности хромато-масс-спектрометра. Ежегодный семинар, теперь можно считать симпозиум, получил имя в честь Манфреда Донике, и был учрежден Приз Донике за лучшую научную работу в области допингового контроля. Семёнова и Болотова (они приехали позже) я встретил на машине в аэропорту в Дюссельдорфе и привёз в гостиницу — ведь они мои клиенты, вот-вот должны купить два новых прибора. Как раз тогда в Кёльне, во время симпозиума, Петер Хеммерсбах, директор лаборатории в Осло, нашёл бромантан на чемпионате мира по лыжным гонкам в Норвегии, в Тронхейме. Оказалось, что попалась наша шестикратная олимпийская чемпионка Любовь Егорова. Порой диву даёшься, как так можно — ведь совсем недавно еле-еле отбились от бромантана в Атланте, и вот на́ тебе снова! На этот раз уже всё, настоящая дисквалификация: Егорова выиграла пятикилометровую гонку — и вернула золотую медаль. Отбыв дисквалификацию, она вернулась в большой спорт, но новых успехов уже не добилась.

В апреле принц Александр де Мерод пригласил всех директоров лабораторий на совещание в Лозанну. Какой удивительный контраст по сравнению с совещанием в Риме, где мы вдвоём с Семёновым ютились в конуре, — теперь у каждого был свой номер в Гранд-Палас-отеле, где проживают члены МОК. Это была роскошная пятизвёздочная гостиница с видом на Женевское озеро и невероятно вкусными завтраками, с утра от одного запаха еды у меня кружилась голова и ощущался невероятный голод. Во время совещания я старательно переводил Семёнову всё, что обсуждалось, а также возникавшие к нему вопросы. Атмосфера стала постепенно накаляться, претензии к Семёнову накопились серьёзные: почему он, будучи опытным борцом с допингом и директором лаборатории с многолетним стажем, вовремя не оповестил медицинскую комиссию МОК о применении и распространении новых допинговых соединений — бромантана и карфедона? В итоге это привело к неприятному для всех сторон скандалу во время Олимпийских игр в Атланте и нанесло ущерб репутации медицинской комиссии и МОК в целом: неожиданное поражение в арбитражном суде было воспринято весьма болезненно.

Виталий Семёнов отвечал какими-то уклончивыми фразами и сложноподчинёнными предложениями. Переводить его стало решительно невозможно; даже запомнив несколько предложений, я не понимал, куда он клонит и как мне следует переводить — в миноре или в мажоре. Это мы были виноваты или они оказались такие негодяи? Особенно наседал на Семёнова доктор Питер Хеммерсбах из Осло, он вставил полный рот новых зубов и буквально просиял в Лозанне: его ввели в антидопинговую подкомиссию, которую раньше возглавлял Донике, а после него — Сегура. Питер вёл наступление на Семёнова, выказывая заодно свою значимость и озабоченность перед принцем. Виталий краснел, пыхтел и злился на Питера, делал грозное лицо и сверкал глазами — мимика у Семёнова всегда была на высоте. Однако я окончательно перестал его понимать, сказанное невозможно было перевести даже с русского на русский, поток придаточных предложений без запятых, сказуемых и подлежащих пошёл по кругу. Наверное, я стал жалобно смотреть по сторонам, и тут принц де Мерод вступился за Семёнова. Он с интересом, как за боем быков, наблюдал за нашей битвой, но тоже перестал понимать, что происходит и где выход. Доводить Семёнова до белого каления в его планы не входило, и его слова были правильно поняты Питером и Виталием как команда «брейк». Во время ланча мы снова сидели за одним столом, принц, Питер, Семёнов и я, нам снова приносили первые и лучшие кусочки. Во время еды обсуждать проблемы не рекомендуется, да и на совещании все так выдохлись, что мы просто спокойно поели и выпили, я перевёл всего пару фраз.

Вечер был свободный, и Питер спросил меня, пойдет ли Семёнов со всеми на ужин. Виталий непринуждённо согласился, и мы дружным коллективом пошли искать в темноте какой-то итальянский ресторан «Пиноккио». Спустились от вокзала вниз в сторону озера, там искали какую-то улицу; меня вообще шокировало, что из пятизвёздочного отеля можно было строем идти на поиски захолустной столовки, где даже спагетти не умели готовить. Ужас, вино в рот нельзя было взять, кислятина с краской. Но все пили, ели, нахваливали и очень радовались, что стоимость обеда не превысила десяти франков.

Там же я познакомился с доктором Патриком Шамашем, он был очень вежлив и остроумен, мы поболтали; мне очень понравились его смешные усы и бакенбарды. В последний вечер Виталий не захотел никуда идти, и мы остались в отеле. Директора иностранных лабораторий мгновенно исчезали после любого совещания, они не были привязаны к рейсам «Аэрофлота». Мы пошли в ресторан в нашем Гранд-Палас-отеле, там было дорого, но нам вручили невероятные суточные — по 250 франков в день, получилось по тысяче каждому, так что можно было разок себе позволить, хотя всё равно платить предстояло мне как представителю богатой фирмы Hewlett-Packard.

Мы сидели почти в самом углу, но за нами оставался ещё один зарезервированный столик. И вдруг за этот столик официанты почтительно провели маркиза Хуана Антонио Самаранча со спутником; их очки блестели, как бриллианты. Самаранч сразу узнал Семёнова — и заулыбался. Виталий встал, они стали трясти друг другу обе руки и что-то говорить, видно было, что они давно и хорошо знают друг друга. Самаранч мне кивнул — и сел ужинать позади нас; из центра зала его было совершенно не видно.

На следующий день мы прилетели в Москву уже поздним вечером, и когда я дома включил телевизор, то услышал, что президент Федерации хоккея России Валентин Лукич Сыч убит, а его жена находится в тяжёлом состоянии! Рано утром по пути на работу их машину расстреляли из автомата. Я приехал к Семёнову, спросил, что он думает про убийство Сыча, но Виталий сделал отстранённое и безразличное лицо — и ничего не сказал в ответ. Оба его противника, профессор Манфред Донике и директор Валентин Сыч, были мертвы. Но для меня оба они сделали столько хорошего и всегда — даже, можно сказать, прямолинейно — поддерживали меня в самых разных ситуациях. Оба были сильными и харизматичными личностями, я радостно ощущал внутренний контакт с ними, понимал их с полуслова и, казалось, заранее знал, что они сделают и как поведут себя в различных обстоятельствах. А вот Виталия Семёнова я не понимал, хотя провёл с ним бок о бок десять лет, — что у него на уме? Что он вдруг решит и как поступит? У Виталия всё было иррационально, будто он сам был с другой планеты.

Донике кремировали и превратили в пепел. Застреленный и замороженный Сыч лежит сейчас в морге, а Семёнов сидит передо мной с безразличным и умиротворённым лицом, как будто ничего не случилось, будто вообще никого и ничего никогда не было, ни Донике, ни Сыча, ни его проблем и борьбы с ними. Именно тогда в моей голове намертво перещёлкнуло, что не должно быть забыто всё то, что происходило на моих глазах, все эти невероятные истории, события и люди: Сеул и Лос-Анджелес, Донике и принц, Семёнов и Уралец, Сыч и Громыко — и допинговый контроль в СССР, абсолютно закрытая тема, почти уже забытая спустя несколько лет. Нет и нет, ничего не будет забыто и никуда не исчезнет!

Начав писать эту книгу, я зарёкся цитировать поэтов, но тут не обойтись, это Георгий Ивáнов:

Именно я должен описать эту напряжённую жизнь, бесценную и захватывающую историю, особенно когда меня самого крутило и вертело вместе со всеми!

К концу года произошло неприятное событие — московский офис Hewlett-Packard отказался от продаж и поставок по прямым контрактам от имени европейского представительства в Вене, и мы все перешли на работу к российскому дистрибьютеру, окунулись в конвертацию, таможенную очистку, оформление рублёвых договоров купли-продажи и перепродажи. Обстановка в российской компании резко отличалась от инофирмы, к атмосфере и методам работы которой я успел привыкнуть. Потянуло знакомым душком трясины из советского прошлого, стало тоскливо и беспросветно: мы расчётливо и мелочно перешли к перепродажам иностранных приборов. Прежний горизонт потускнел и сузился, исчезло чувство перспективы. Иногда я пронзительно ощущал хрупкость моего положения, ведь, случись что со мной, что станется с моей семьёй, кто их будет беречь и кормить? Мне очень сильно захотелось в лабораторию, обратно к приборам, под тягу, к шприцам и стеклянной посуде, к запахам органических растворителей и человеческой мочи.

7.5 Поиски новой работы. — Совещание в Монако. — Финансовый кризис

Новый, 1998 год начался с приглашения на обучение в Кремниевую долину, в Пало-Альто — небольшой калифорнийский город, где в 1930-е годы в обычном гараже зародилась великая компания Hewlett-Packard. Это в России в гаражах пытали и убивали бизнесменов, потом сжигали трупы и останки заливали цементом в подвалах, а в калифорнийском гараже студенты собрали какой-то модулятор звука для озвучивания диснеевских мультфильмов. И с этого небольшого успеха начался многомиллиардный бизнес в компьютерной, измерительной, медицинской и аналитической технике.

Во время обучения могло показаться, что всё хорошо, но я болезненно ощущал, как изменилось ко мне отношение внутри самой компании теперь, когда я больше не был её сотрудником, а стал дистрибьютером. Сегодня ты с ними, завтра тебя перекупили конкуренты — таков удел всех дистрибьютеров. Ходили слухи, что Hewlett-Packard сольётся с большой компьютерной фирмой Compaq, которая на измерительную технику и аналитическое оборудование смотрела как на блажь и обузу, не приносящую такой выгоды, как лазерные принтеры и особенно картриджи к ним. В общем, ничего хорошего впереди не маячило, хотелось поскорее уехать обратно в Москву.

Зимние Олимпийские игры в Нагано я почти не смотрел, меня они не волновали, будто всё это во мне отмерло. Но чувствовалась опытная рука Сергея Португалова — особенно отличились лыжницы во главе с Ларисой Лазутиной и Ольгой Даниловой, завоевавшие пять золотых медалей. Всего российская сборная получила девять золотых наград, уступив только самым великим, Германии и Норвегии, у них было соответственно 12 и 10 золотых медалей.

По инерции фирма Hewlett-Packard поспособствовала моему приезду в Кёльн на Дониковский симпозиум, там было интересно, был валидирован и введён долгожданный метод изотопной масс-спектрометрии, позволявший установить происхождение молекул стероидов тестостеронового ряда — была ли их источником инъекция или капсула, или это были стероиды естественного происхождения. И в этом же году была подтверждена положительная проба у звезды американского спринта Денниса Митчелла, двукратного олимпийского чемпиона. Было показано, что метаболиты тестостерона у него имели экзогенное происхождение, хотя он утверждал, что это был естественный выброс стероидов из-за того, что ночью они с женой пили пиво — у неё был день рождения — и занимались сексом: five beers and four sex sessions — наверное, у него так и было записано в дневнике тренировок.

И снова в Кёльне я остро осознал, что хочу обратно в лабораторию. Приехал Виктор Уралец, и я рассказал ему про свою тоску и личные проблемы. Тогда он мне прямо ответил, что в США всё непросто: мол, туда, куда ты хочешь, тебя не возьмут, а пригласят туда, где сплошь одни проблемы, где всё надо начинать с начала, где не будет ни помощи, ни просвета. А в России нигде, кроме как в продажах и перепродажах, приличных денег не заработаешь. У меня дети ходят в школу, дочка в первую смену, сын во вторую, Вероника занята ими и не работает, только успевает одну встретить, другого покормить и проводить, так что я работаю один. В лаборатории в Москве зарплата символическая, интерес к работе пропал, сотрудники потихоньку грызутся с Семёновым, который совсем превратился в Плюшкина, даже пачки бумаги у него не допросишься. В лоток лазерного принтера засовывают старые распечатки — и печатают на оборотной стороне.

После разговора с Уральцем я прямо спросил Дона Кетлина, не возьмёт ли он меня на работу. Кетлин изобразил задумчивость и сказал, что в данный момент он ничего не может предложить, а также предупредил, что ставки в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса очень скромные, а жена моя не получит права на работу. Но обещал подумать и ответить. И ответил через пару месяцев, в мае.

В мае я в последний раз ездил с Семёновым на совещание директоров антидопинговых лабораторий в Монако, и снова нас пригласил — и всё оплатил — принц де Мерод. Казалось, ему скучно было проводить директорские совещания без Семёнова. Мы роскошно летели самолетом Air France до Ниццы, там нас встретили с табличкой с именами — и на вертолёте через море доставили прямо на крышу дорогого отеля, где мы жили три дня; одна ночь в моём номере стоила 390 евро. Совещание было скучным и продолжительным; принц появлялся только в ресторане, и Семёнов сразу садился рядом с ним. И снова вечером мы искали дешёвый итальянский ресторан, толпой ходили по Монте-Карло, нашли какую-то забегаловку, не такую отстойную, как в Лозанне, но для княжества Монако явно оскорбительную. Дон Кетлин выглядел уныло и безрадостно, он приехал в пожёванной рубахе, рваных белых кроссовках и разных носках. Он горестно поведал мне, что американский спортсмен пригласил на контрольный анализ пробы Б в качестве эксперта со своей стороны Виктора Уральца. После анализа Виктор написал такой разгромный отчёт о работе кетлинской лаборатории, что положительный результат анализа пришлось аннулировать. Теперь у Кетлина возникли большие проблемы, поэтому он прямо сказал, что, поскольку Уралец был моим руководителем, коллегой и остается моим другом, взять меня на работу он не может. Если произойдёт утечка информации из лаборатории или снова случится подобное, то я первый окажусь на подозрении. Так что поищи работу в другом месте. Good luck, короче…

Единственный, кто был тогда счастлив, — это Костас Георгакопоулос: наконец-то Афины выбрали местом проведения Олимпийских игр в 2004 году, будет строиться новое лабораторное здание, словом, он был на невероятном подъеме.

А я катился куда-то вниз…

В августе 1998 года в России случился финансовый кризис, рубль резко упал. Наши крупные поставки зависли — обычно мы платили зарубежным поставщикам после отгрузки приборов, конвертировав полученные от покупателей рубли в валюту. Но рубль обвалился, и теперь для оплаты приборов надо было конвертировать в три раза больше рублей; таких денег у нас не было. Покупатели тем временем ждали поставки после предоплаты: они успели оплатить полные суммы договоров по докризисным ценам, когда рубль был полноценным. Безрадостная и бесперспективная ситуация сохранилась и в следующем, 1999 году, и ничего хорошего я вспомнить не могу… Помню, что вернулась моя астма, такие нервотрёпки даром не проходят. Я снова, как в детстве, стал просыпаться ночью из-за того, что не мог дышать. В августе 1999 года на чемпионате Москвы среди ветеранов я пробежал 1500 метров за 4:41.8, какой ужас, я набрал вес, дышал с трудом — и среди 40-летних занял двенадцатое место.

В августе состоялся 7-й чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике в Испании, в Севилье. После двух крайне неудачных чемпионатов мира, когда оба раза было завоёвано лишь по одной золотой медали, главным тренером сборной назначили Валерия Георгиевича Куличенко. И Куля, он же Пиночет, как называли его за глаза из-за его больших затемнённых очков, команду подготовил: в Севилье выступили прилично, завоевав шесть золотых медалей. Правда, одну золотую медаль потом пришлось вернуть. Впервые на допинговом контроле попался ученик Виктора Чёгина, 36-летний победитель захода на 50 км Герман Скурыгин. По итогам невероятной карьеры Виктора Чёгина, лучшего, без сарказма или кавычек, тренера России, были дисквалифицированы более 30 мордовских ходоков, но Чёгин все свои награды и ордена сохранил.

Тогда этот первый звоночек расценили как досадную случайность. В пробе Скурыгина обнаружили хорионический гонадотропин (ХГЧ), инъекции распространённого пептидного препарата, поднимающие уровень выработки собственного тестостерона. Сергей Португалов вёл длительную переписку с IAAF, защищая ходока, но медаль не отстоял. В 2003 году Скурыгин выйдет из дисквалификации и завоюет в Эдмонтоне серебряную медаль чемпионата мира с рекордом России — и через несколько лет умрёт.

7.6 Создание ВАДА

Именно в ноябре 1999 года было создано Всемирное антидопинговое агентство — ВАДА. Был бы жив профессор Манфред Донике, такого никогда бы не случилось и уж точно агентство не возглавил бы такой человек, как Ричард Паунд. Правда, в 1999 году невозможно было представить, что на смену Паунду придут ещё более никчемные и неквалифицированные президенты, по сравнению с которыми Дик Паунд выглядит титаном и гением. Эти события показали, в какой тупик зашёл Международный Олимпийский комитет, почти всухую проиграв борьбу с допингом, но потрясая для самооправдания скальпом Бена Джонсона — этой лучшей рекламой станозолола, моего любимого анаболического стероида. Впрочем, об этом скучно писать по-новому, лучше процитирую свою статью 2004 года:

В 2000 году Самаранч уходил с поста руководителя МОК и был искренне озабочен тем, чтобы передать весь олимпийский спорт своему преемнику в наилучшем виде. Этим преемником стал Жак Рогге из Бельгии. А на выборах ему проиграл канадец Ричард (Дик) Паунд, основатель и президент ВАДА. Через четыре года, накануне Олимпиады в Афинах, он издал свою книгу Inside Olympics (Олимпийское движение изнутри), John Wiley &Sons, Toronto, 2004, 288 стр., где третья глава, это страницы с 49 по 87, посвящены борьбе с допингом и истории образования ВАДА.

Хорошо было написано. Перед ВАДА стояли серьёзные задачи. Ни гормон роста, ни эритропоэтин тогда не определялись, их производство росло, полагали, что треть или даже половина всей выпускаемой продукции используется спортсменами. Переливание крови тоже ещё не определялось. Каждая международная федерация имела собственные антидопинговые правила. В лёгкой атлетике (IAAF) за анаболические стероиды давали четыре года дисквалификации, а в велоспорте (UCI) — три месяца. В 1998 году Педро Дельгадо, победитель величайшей велогонки «Тур де Франс», попался на пробенециде. Этот препарат был запрещён МОК, но не входил в запрещённый список UCI, его то ли пропустили, то ли забыли внести, так что Педро как ехал себе, так и доехал до победного финиша на Елисейских Полях.

И таких чудес в те годы хватало. Помню, наши легкоатлеты вернулись в неизбывной тоске с коммерческих соревнований из бывшей соцстраны, вроде из Венгрии — но не уверен; там их всех на второй день взяли на допинговый контроль, хотя предварительно обещали, что контроля не будет. Все поголовно были на анаболиках, кто во что горазд, от метана до оксаны, и по приезде домой готовы были проститься с прошлой жизнью и идти работать по специальности. Но вот прошёл месяц, прошёл другой — всё тихо, затем ещё месяц, вот уже конец года — и тишина. А дело было в обычной проблеме тех лет — далеко не все пробы, отобранные у спортсменов, попадали в антидопинговые лаборатории. До лабораторий не доходили 15–20 процентов отобранных проб. Одно дело собрать пробы и, поставив в холодильник, забыть про них. Другое дело — оформить все документы, отправить пробы в лабораторию и оплатить счёт за проведение анализов. Пробы можно было выбросить, и об этом никому не становилось известно: программы АДАМС, планов отбора проб и кодов миссий тогда не было и в помине. Потом та же лаборатория могла сделать анализ, но объявить результаты только после совещания с заказчиком. Или вообще сказать, что таких проб она не получала.

Представим на минуту, что после тех соревнований, где у российских спортсменов неожиданно взяли пробы, пришли бы 15 факсимильных листов, «похоронок», с 15 положительными результатами анализов. Это была бы катастрофа для организаторов соревнований. Спортсмены к ним больше не приедут. Их менеджеры больше не позволят себя одурачить — ведь обещали, что контроля не будет! Спонсоры больше не дадут ни копейки на проведение соревнований и призовые — кому понравится за свои деньги иметь дело с такими скандалами из-за окончательно надоевшего допингового контроля.

Внесоревновательный контроль тоже приносил множество проблем. Одни страны или международные федерации его действительно проводили, другие либо имитировали, либо саботировали, никакой отчётности или независимого контроля не существовало. Если внесоревновательный контроль проводить с умом, то можно нанести непоправимый ущерб многим видам спорта и целым странам. Маркиз Самаранч прекрасно это знал и решительно свалил надоевшие антидопинговые или допинговые проблемы (я до сих пор не знаю, какое прилагательное подходит лучше) на стороннюю организацию, не пожалев средств и сил на создание ВАДА. Самаранч платил ВАДА более 10 миллионов долларов в год, лишь бы его больше не тревожили допинговыми проблемами. МОК вносил в бюджет ВАДА ровно столько средств, сколько вносили государства, подписавшие Кодекс ВАДА.

Поначалу в ВАДА царил невероятный оптимизм, пришло много свежих и наивных людей, веривших в идеалы спорта, его особую миссию и особый дух. Чуть ли не стихами декларировали, что чистый спорт должен нести спортсменам здоровье, радость и удовольствие, что чистых спортсменов уважают друзья и соседи, ими гордятся родители. Тут следует оговориться, что под словом «спортсмены» я имею в виду атлетов — Athletes, именно так они называются в документах ВАДА, причём с заглавной буквы, как часть вадовской терминологии. Тут есть забавная языковая ловушка: по своему происхождению слово sportsman далеко отстоит от атлета, исторически оно относится к джентльмену, увлекающемуся конными скачками, охотой на лис, игрой в карты и поло. Тургеневские «Записки охотника» на английский язык переводятся как «Sportsmanʼs Notebook».

Вспоминая десять лет своих упорных тренировок, я часто повторяю одну фразу: no pain — no gain, вертевшуюся у меня на языке во время бега и порою задававшую темп, как метроном. Честно сказать, я не знаю, где ВАДА отыскало «радость и удовольствие», зато хорошо помню постоянную усталость, боль в мышцах, кислородный дефицит вплоть до опустошения, гнетущий страх перед соревнованиями и быстрые переходы от уверенности к панике во время забега. Однако для меня это было в порядке вещей, просто в основе бега на длинные дистанции лежат мазохизм и ещё что-то мистическое, невыразимое словами. Радость и удовольствие я чувствовал, когда бегал в лесу с моим Аяксом, очень красивой помесью лайки и эрдельтерьера, — у него блестели глаза, болтался язык и кружился хвост. Летом мы купались в Ромашково, зимой там же месили лыжню в сгущавшейся морозной мгле, причём Аякс был невероятно рад и возбуждён, от его дыхания чёрная шерсть на боках покрывалась инеем и становилась белой, блестевшей в темноте, — я же светил отражённым светом, радуясь вместе с ним. Права была Анастасия Цветаева: когда её упрекали за то, что слово «Собака» у неё написано с заглавной буквы, она отвечала, что такими буквами надо писать всё слово «СОБАКА» целиком.

В 2003 году ВАДА представило Антидопинговый кодекс, на основе которого были созданы международные стандарты, устанавливающие список запрещённых препаратов и методов, порядок сдачи, хранения и доставки проб, проведения лабораторных анализов и принятия решений. Юристы проделали большую и важную работу. Огромным шагом вперёд стало введение терапевтических исключений, позволивших спортсменам использовать лекарственные препараты как обычным людям и перестать трястись от страха во время лечения простуды или травмы. Каждая страна, подписавшая кодекс, должна была создать антидопинговое агентство и начать планомерную работу по борьбе с допингом. Международные федерации тоже подписали кодекс, хотя некоторые, особенно ФИФА, упрямились. Все подписанты образовали «антидопинговое сообщество» для проведения политики «нулевой терпимости» по отношению к применению и распространению допинга. Ричард Паунд объявил, что только сейчас началась эффективная борьба с допингом и наконец real line drawn in the sand — «на песке проведена чёткая линия» между прошлым и будущим. Он умел сочинять хорошие фразы.

Своей миссией ВАДА объявило защиту чистых спортсменов, которые не принимают допинг ни при подготовке к состязаниям, ни во время них, чтобы на соревнованиях царили незамутнённый спортивный дух, уважение к сопернику и честность по отношению к болельщикам и друзьям. Именно спортсмен несёт исключительную ответственность за чистоту своей пробы, никакие ссылки на то, что допинг ему подсыпали или что всё это политика, больше не принимаются. Это была необходимая презумпция виновности спортсмена, попавшегося на допинговом контроле. Без этого ВАДА не справилось бы с наказанием спортсменов, утонуло бы в нескончаемой череде разбирательств в попытке доказать, что допинг был принят злонамеренно или что именно благодаря допингу был показан высокий результат или выиграна медаль.

Такие разбирательства могли тянуться годами, что в спорте неприемлемо. Если за десять секунд бега можно выиграть золотую медаль и получить многомиллионные призовые, то не надо изворачиваться и обижаться, если после тридцатиминутного анализа в аккредитованной лаборатории окажется, что проба содержала допинговую субстанцию. За это полагалось наказание: дисквалификация, возврат призовых и медалей, расторжение контрактов и потеря спонсоров. Окончательное слово оставили за CAS — специальным спортивным арбитражным судом, решения которого не оспариваются. Идти дальше, в гражданский или уголовный суд, не полагается. Тем самым ВАДА дало понять раз и навсегда, что спорт — это особая сфера деятельности, со своими правилами и законами.

Не нравится — играйте в городки на территории завода.

ВАДА разрубило ещё один гордиев узел — проблемы, связанные со спортивным питанием или добавками. Олимпийских чемпионов дисквалифицировали за употребление спортивного питания, содержавшего прогормоны: немца Дитера Бауманна, победителя в беге на 5000 метров, украинку Инессу Кравец, победившую в тройном прыжке, спринтера из Великобритании Линфорда Кристи. Мне казалось, что спортивное питание следовало рассматривать как альтернативу допингу — раз всё запрещено, то надо дать хоть что-нибудь взамен! Но нет, нельзя, спортивное питание содержало примеси анаболических стероидов, не упомянутые на этикетке, и ВАДА посчитало, что раз проба положительная, то это вина спортсмена и наказание неизбежно. Ещё раз: вся вина лежит на спортсмене, он должен быть чистым и вне подозрений. Точка.

При слове «чистый» меня всегда коробило, особенно когда ВАДА без устали повторяло, что оно защищает «чистых спортсменов». В Советском Союзе мы тоже защищали «чистых спортсменов», но при условии, что они следовали указаниям и схемам приёма, не добавляли того, что им не было разрешено и не взвинчивали в разы дозировки допинговых препаратов. Так что в моей жизни слова «чистый спортсмен» означали только одно: в запланированное время у него вышли все хвосты анаболических стероидов и «грязный» спортсмен стал снова «чистым» — то есть может выступать на крупнейших соревнованиях, не опасаясь быть пойманным на допинге.

Однако ВАДА тоже понимало, что «чистый» спортсмен не тождественен честному спортсмену. Из года в год у него были чистые пробы, но почему-то у его бабушки в аптечке находились гормон роста, тестостерон и эритропоэтин, а сам он ездил на сборы в Марокко или на Канарские острова, откуда вывоз проб крови запрещён. Поэтому понятие допинга было расширено, точнее, заменено на деяние, которое можно расценить как нарушение антидопинговых правил (ADRV — Anti-Doping Rule Violation); сначала в Кодексе ВАДА было восемь вариантов нарушений, в 2021 году их стало одиннадцать. Помимо положительного результата анализа, полученного в лаборатории, это: обладание допинговыми препаратами, подмена, фальсификация или уклонение от сдачи проб, распространение допинговых средств или применение запрещённых методов, содействие и консультации, сокрытие информации и препятствование расследованию, недонесение о случаях или планах применения допинговых средств.

7.7 Олимпийские игры 2000 года в Сиднее

В 2000 году Олимпийские игры проходили в Австралии, в Сиднее. Было объявлено, что на них будет определяться эритропоэтин. Спортсменов это сильно напугало, и результаты в дистанционном беге заметно снизились. Как всегда, с нетерпением и затаив дыхание все ждали, кто первым попадётся на новой методике, чтобы иметь отправную точку для определения сроков выведения — и прикинуть, как далеко бьёт методика, на 5, 10 или 20 дней. Но методика была сырой, сказать честно — капризной, сложной и проблемной, так что ждать положительной пробы пришлось почти целый год. Но газетного шума борцы с допингом наделали много.

Российские легкоатлеты под руководством государственного тренера Валерия Куличенко выступили не очень хорошо. Елена Елесина и Сергей Клюгин выиграли золотые медали в прыжках в высоту, а Ирина Привалова победила в беге на 400 метров с барьерами. Снова была одна положительная проба у нашей бегуньи, снова станозолол. Но было и фатальное невезение: в метании молота и в толкании ядра уже считаные золотые медали превратились в серебряные, это был ужас: соперницы выигрывали в последних попытках! Бедный Куличенко после этого долго страдал, заметно похудел, но перестроился, собрался и, как говорят, навсегда бросил пить.

В Сиднее Ирина Привалова была готова выиграть 200 и 400 метров, но если в беге на 200 метров американка Мэрион Джонс действительно была сильной соперницей, то на 400 метров Ирина должна была побеждать. Но так казалось лишь на первый взгляд. На самом деле медаль в беге на 400 метров заранее была предназначена австралийской бегунье Кэти Фримен! По идее организаторов Игр, она представляла австралийских аборигенов и символизировала их успехи в спорте и адаптацию к современной жизни. Именно Кэти Фримен на глазах у всего мира зажгла Олимпийский огонь на церемонии открытия Игр. Её золотая медаль была предопределена, так что Ирине Приваловой и её тренеру объяснили, оглядываясь и выбирая слова: или вы повторите судьбу Катрин Краббе, а вы сами прекрасно знаете, что у белокожих спринтеров карьера долгой не бывает, — или побежите за золотом 400 метров с барьерами, и тогда никаких препятствий — кроме самих барьеров — у вас не будет. Деваться было некуда, Ирина Привалова, пробежав 400 метров с барьерами всего несколько раз в жизни, уверенно победила в финале Олимпийских игр, выиграв с результатом 53.02 — если бы соперницы бежали быстрее, она бы и ещё секунду сбросила.

Моя жизнь в 2000 году стала спокойнее, продажи оживились, но я страдал из-за того, что окончательно потерял перспективу. Продавать хроматограф за хроматографом для анализа водки было нетрудно и выгодно, продажи росли, но я ощущал невосполнимую потерю времени — я не только деградировал и не прогрессировал как специалист, но ещё и закисал, подстраиваясь под тоскливое настоящее и ничего не вкладывая в будущее. Мне очень хотелось изменить своё настоящее и будущее, причём любой ценой.

7.8 Чемпионат мира по лёгкой атлетике в Эдмонтоне

В 2001 году впервые на эритропоэтине попалась Ольга Егорова, талантливая российская бегунья, лёгкая и выносливая, имевшая быстрый финиш. Зимой она выиграла чемпионат мира IAAF в манеже в Лиссабоне — как я люблю этот город! — пробежав 3000 метров за 8:37.48, это был рекорд России. Летом на этапе Гран-при в Париже она выиграла 3000 метров с результатом 8:23.74, однако в её пробе мочи парижская лаборатория нашла эритропоэтин (ЭПО). Российская сторона запросила контрольный анализ пробы Б, и в Париж поехал «наш известный профессор Николай Дурманов» — кто это такой, я не знал и раньше ничего о нём не слышал. Но надо было такому случиться, что именно в парижской лаборатории, где была разработана методика, контрольный анализ пробы Б не получился! Почему ЭПО не подтвердился и что случилось в лаборатории — для меня загадка по сей день. Это был страшный удар по всей антидопинговой программе IAAF, более того, методику определения ЭПО пересмотрели и на неопределённое время рекомендовали воздержаться от выдачи положительных результатов анализов. Всё это держалось в тайне.

Очередной, восьмой по счёту чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике проходил в Канаде, в Эдмонтоне, где Ольга Егорова выиграла финал в беге на 5000 метров с результатом 15:03.39. Британская бегунья Пола Радклифф, которая для меня самый большой знак вопроса в истории лёгкой атлетики и борьбы с допингом, что, впрочем, одно и то же, сидела на стадионе с детским плакатиком «ЭПОшные обманщики, вон!» — «EPO Cheats Out!». Но Егорову допинговая шумиха не волновала. После чемпионата мира она установила рекорд Европы, пробежав в Берлине 5000 метров за 14:29.32. Но самая грустная история приключилась с Наталией Садовой: она выиграла золотую медаль в метании диска с замечательным результатом 68.57 метра, но из-за превышения концентрации кофеина в моче медаль отобрали — и Наталью дисквалифицировали. В следующем году кофеин, эту бесконечную головную боль допингового контроля, исключили из Списка запрещённых препаратов ВАДА, поставив на вечный мониторинг. За вычетом медали Садовой, у России остались пять золотых медалей.

Чемпионат мира в Эдмонтоне я смотрел в Калгари, в Канаде, это совсем рядом, в той же провинции Альберта. В Калгари я был на просмотре, Виктор Уралец рекомендовал меня на работу в бывшую антидопинговую лабораторию, которая стала называться Центр токсикологии. Так как на прежней работе мне окончательно надоело, то я устроился на год на позицию научного сотрудника Университета Калгари. Оформив в Москве рабочую визу, я вернулся в Калгари и, преисполненный оптимизма и надежд, приступил к работе.

Но неожиданно всё повернулось по-другому.

7.9 Зимние Олимпийские игры 2002 года в Солт-Лейк-Сити. — Опухоль и операция на позвоночнике

Зимние Олимпийские игры 2002 года проходили в США, в Солт-Лейк-Сити. Российская сборная сильно пострадала от допингового контроля в лыжных гонках и медального скандала в фигурном катании: наша пара была классом повыше, но выступила плохо, канадцы были средненькие, но выступили хорошо, в итоге обе пары получили золотые медали. Впервые в пробе мочи был определён дарбепоэтин (NESP), новый вид эритропоэтина продолжительного действия. И Россия потеряла три золотые медали — Ольга Данилова и Лариса Лазутина были дисквалифицированы, а третья золотая медаль обнулилась сама из-за того, что сборную России не допустили к эстафетной гонке: предстартовые показатели крови были неприемлемыми. В итоге на счету сборной осталось всего пять медалей и провальное пятое место в командном зачёте.

Дарбепоэтин был найден у российских лыжниц ещё в декабре 2001 года во время этапов Кубка мира по лыжным гонкам, но тогда не было полной уверенности, что методика надёжная и пробы положительные, так что бомбу отложили до Олимпийских игр. Атмосфера на Играх очень накалилась: именно после того случая, если у наших спортсменов находили допинг и отнимали медали, в стране поднималось настоящее народное возмущение. На защиту и поддержку Героя России Ларисы Лазутиной, майора российской армии, были брошены все силы, и «наш известный профессор Дурманов» чуть было не выиграл апелляцию в Спортивном арбитражном суде и не вернул золотые медали. Мне рассказывали, что победа была совсем близка, но всё испортил своим развязным и невежливым поведением адвокат Анатолий Кучерена. Во время судебного разбирательства в Лозанне он был настолько уверен в успехе, что начал выделываться и отпускать неуместные замечания раньше времени. С тех пор в России так и не появился приличный спортивный адвокат.

Допинговый контроль во время зимних Игр проводил Дон Кетлин со своим персоналом из Лос-Анджелеса и сотрудниками лаборатории местного университета. Он мне рассказал, что там было много пограничных случаев эритропоэтина, но дать положительную пробу было невозможно, так как критерии идентификации были настолько жёсткими, что все пробы пришлось рапортовать как отрицательные. Ограниченность и несовершенство методик допингового контроля стали настолько очевидными, что начиная с Игр в Солт-Лейк-Сити было решено в течение восьми лет хранить олимпийские пробы замороженными для повторного анализа.

В Калгари мне стало очень плохо, почему-то через день возникала такая боль в спине, что я не мог спать. И правая нога просто отстегивалась, я не мог, как прежде, быстро переставляя ноги, сбежать вниз по лестнице, можно было упасть. Появилась лёгкая хромота. Чувствительность правой стопы падала; лежа в кровати, я не мог понять, находится моя нога под одеялом или нет, холод и тепло почти не ощущались. Поставить диагноз в Канаде никто не смог, мне становилось всё хуже и хуже — и я решил вернуться в Россию.

В Москве — тёмным и мрачным осенним вечером 23 сентября — мне за десять минут поставили диагноз в маленьком Центре Валентина Дикуля на Партизанской улице. Оказалось, надо искать опухоль в голове или в позвоночнике, именно она пережимает спинной нерв и блокирует иннервацию правой ноги. И действительно, в области 3-го и 4-го грудных позвонков нашли небольшую незлокачественную опухоль под названием невринома — это разрастание жировой ткани, выстилающей позвоночник изнутри. Вероятно, опухоль была следствием сильного удара; я помню, как в школе мы рубились в футбол на хоккейной площадке и меня так впечатывали спиной в деревянный борт, что казалось, будто голова куда-то отлетала.

Нужно было срочно делать операцию, если тянуть, то правая, а затем и левая нога могли быть окончательно парализованы. Тогда остаток жизни я бы провел в инвалидной коляске. Операция предстояла очень сложная, надо было вскрыть позвоночник, удалить опухоль, потом на три позвонка поставить титановый зажим, похожий на «крабик» для волос, но только с винтиками. Мне сказали, что операцию следует делать только в НИИ нейрохирургии имени академика Н. Н. Бурденко, в отделении спинальной нейрохирургии на десятом этаже, где работали два великих специалиста, доктора наук, профессора Валентин Евгеньевич Синицын и Иван Николаевич Шевелев, заведующий отделением.

Когда выяснилось, что́ необходимо делать, стало проще. Хорошо, когда есть много друзей, готовых помочь. Самые сложные операции выполнялись по вторникам и четвергам. И вот с утра во вторник, 15 октября 2002 года, меня проклизмили, вкололи что-то такое, от чего у меня подскочило настроение, затем голого, но под простынёй и головой вперёд, повезли в операционную. Помню яркий слепящий свет со всех сторон — и всё. А дальше случилось чудо — я просыпаюсь где-то в тепле и вдруг осознаю, что пальцами правой ноги чувствую шершавость простыни и холодок металлической решётки кровати-каталки, на которой лежу. Боже мой, какое счастье, просто слёзы из глаз, ведь раньше правую ногу можно было хоть в снег, хоть в кипяток, она ничего не чувствовала!

Подошла медсестра, увидела, что я очнулся, и показала мне мой ингалятор. Я поморщился и глазами ответил, что он пока не нужен. Меня привезли в палату и зафиксировали в полусидячем положении, ложиться было нельзя и головой вертеть тоже. Вероника, моя супруга, хлопотала вокруг и не верила счастью, что всё обошлось; я очнулся в хорошем настроении и раз пять ей сказал, что правая нога у меня обрела чувствительность. А что ещё мне было говорить? Или это наркоз так продолжал действовать?

Рана у меня на хребте затянулась первым натяжением, даже дренаж ставить не стали. Но голову зафиксировали. Через день я под присмотром стал вставать, пробираясь в туалет и обратно, а ещё через день начал ходить по отделению, туда-сюда по всему коридору, держась руками за специальную рамку с колёсиками, не дающую упасть, если закружится голова. Если раньше у меня левая нога была толчковая, а правая волочковая, то теперь обе ноги оказались левыми, одинаковыми. Какие удивительные ощущения после двух лет тоски и хромоты, я ходил и ходил, и с меня приятно струился пот, его запах напоминал органический растворитель, то ли неочищенный этилацетат, то ли даже пиридин, я весь пропитался какой-то фармакологией.

Меня выписали 24 октября, в мой день рождения, за мной приехал Владимир Паращук, тренер и муж Ирины Приваловой, он очень за меня переживал. В тот день в Москве, в Театральном центре на Дубровке, террористы захватили множество людей, 700 человек, пришедших посмотреть мюзикл «Норд-Ост». По телевизору только и говорили, что о заложниках, а 26-го рано утром их освободили, но от газа погибли десятки людей. В тот день я записал в дневнике: «От газа продолжают умирать люди. Из телевизора врут и врут, сволочи». Даже в воздухе ощущалось напряжение, но дома меня сразу отключили от новостей и на следующий день увезли в лес, в военный санаторий в Архангельском, в пяти километрах от Москвы. Там я три недели занимался гимнастикой, ходил в парке километр за километром, просто возвращался к жизни. Какое счастье, что операция прошла успешно. Однако надо было искать работу, я должен кормить семью. Моя операция и лечение стоили немалых денег.

7.10 Снова анаболические стероиды. — Знакомство с Куличенко. — Чемпионат мира по лёгкой атлетике 2003 года в Париже

В 2003 году анаболические стероиды вновь появились в моей жизни. Вернее, их принёс Олег, с которым ещё до операции я познакомился по интернету, когда искал московских поставщиков прогормонов. Популярность прогормонов в Америке была невероятной, они считались легальными «добавками» и продавались over-the-counter, то есть без рецепта, учёта и контроля. Прогормоны не подпадали под Акт о запрете анаболических стероидов, утверждённый Конгрессом США в 1990 году, где перечислялись только анаболические стероиды, известные на то время, и расширительное толкование списка не допускалось. В России о прогормонах никто не знал, мне даже статью про прогормоны пришлось написать, народ просветить. Так вот, готовясь к операции, я должен был предусмотреть все возможные исходы, включая самый неудачный, при котором я не смогу ходить и работать — и стану инвалидом. Но при наличии телефона и компьютера можно работать из дома, продавать что-нибудь, в чём разбираешься лучше других. И первое, что пришло мне в голову по возвращении из Канады, — это прогормоны и спортивное питание, ими я всегда интересовался, знал ведущие фирмы и следил за новостями и новинками.

Но где взять прогормоны в Москве? Оказалось, что всё легко и просто: я нашёл московский сайт, предлагавший прогормоны производства известных фирм. Мне нравилась фирма ErgoPharm, основателем которой был талантливый химик и синтетик Патрик Арнольд, именно он в 1997 году наладил производство андростендиона и андростендиола, а затем синтезировал для Виктора Конте и его компании BALCO неуловимый анаболик тетрагидрогестринон. На том же сайте предлагали продукцию Molecular Nutrition, там химичил Уильямс Льевеллин, автор книги о стероидах, выдержавшей много переизданий. И был даже Syntrax Innovation, за этой фирмой стоял Дерек Корнелиус, он вслед за Патриком Арнольдом стал производить норандростендион и норандростендиол. Удивительно, но фирмы трёх основных деятелей прогормонального направления были представлены в Москве.

Я набрал номер телефона. Меня сразу переключили на Олега, бывшего бодибилдера, ставшего поставщиком спортивного питания из США. Он очень обрадовался, что нашёлся хоть кто-то, интересующийся прогормонами и способный обсуждать эту тему. Олег так загорелся, что настоял на немедленной встрече и приехал ко мне. Мы поговорили, он сразу предложил мне работу по продаже прогормонов, но я объяснил, что мне предстоит серьёзная операция, так что никаких обещаний я дать не могу. И честно его предупредил, что у меня есть другие планы и предложения. Но Олег не сдавался и после моей операции снова приехал и спросил, какие прогормоны я бы хотел заказать в первую очередь, ведь это же так интересно — попробовать новые стероиды. Согласен, это очень интересно — и я дал ему список перспективных прогормонов.

И буквально через две недели Олег привёз мне штук десять небольших коробочек с прогормонами, по 12 баночек в каждой; мы договорились, что я расплачусь через месяц. И действительно, что-то вновь во мне встрепенулось, как только я взял в руки эти баночки, ведь их изображения совсем недавно появились на американских сайтах, а я уже рассматриваю их у себя дома, в Москве. Но пока я не проверю и не успокоюсь, что в баночках находится именно то, что написано на этикетке, что там нет посторонних примесей, идти к своим друзьям, тренерам элитных спортсменов, было нельзя. Что бы я ни предпринимал в допинговой области, меня всё время сопровождало чувство опасности, иногда даже животный страх, важнейшее из чувств. Потерял страх — всё, катастрофа обеспечена.

Проверить можно было только одним путем — принять самому или раздать друзьям, но с условием собрать мочу и привезти её для анализа. В московской лаборатории были готовы делать анализы — 100 долларов за три пробы, прекрасная цена, и работа закипела. В лаборатории по-прежнему сидел Виталий Семёнов, но он ничего об этом не знал, да и вообще было ощущение, что допинговый контроль никого не интересовал, все занимались своими делами и приходили на работу только в случае необходимости. Финансовая ситуация была сложной, запасные и расходуемые части и реактивы стоили дорого, так что анализировали только предвыездные пробы сборных команд, в первую очередь тяжёлую и лёгкую атлетику. Соревновательную разносортицу: фехтование, стрельбу из лука, волейбол или прыжки в воду — просто сливали в раковины и писали в отчётах, что допинговых препаратов и их метаболитов обнаружено не было.

Качество прогормонов оказалось хорошим, и баночки разлетелись очень быстро, более того, сразу образовалась очередь. Самыми эффективными оказались Болдион, Формастат, 3-Альфа и 4-AD Ethergels («тараканы») производства Molecular Nutrition, затем 1-AD («черная этикетка») и Cyclo-Diol Fizz («шипучки») производства ErgoPharm, на эти две фирмы я полагался больше всего. В ходе работы добавились Andro-150 Poppers («треугольники») фирмы Pinnacle Bodyonics; у «попперсов» обнаружилось неожиданно сильное стимулирующее действие, что было нехарактерно для остальных прогормонов. «Попперсы» применяли за час до старта, если не было допингового контроля или была договоренность, что мочу можно будет подменить при сдаче пробы. Подмены применялись так широко, что во время соревнований тренеры жаловались, что они только тем и заняты, что пьют пиво да сливаются за всех подряд, включая женщин.

Сборная России по лёгкой атлетике готовилась на таблетированной форме, на Винстроле (станозолол), Анаваре (оксандролон) и Примоболане (метенолон), таблетки китайского производства, по 100 штук в пакетиках, были высокого качества. Неожиданно появились пакетики с Оралтуринаболом (дегидрохлорометилтестостерон) — сколько лет его не было! За три недели до старта приём анаболиков прекращали, переходили на инъекции тестостерона и тянули буквально до последних дней перед выездом. В последние дни вводили по половине или по трети ампулы: обычной, содержавшей один кубик масляного раствора, 50 мг тестостерона пропионата, либо Вирормона, модного эмульсионного раствора, содержавшего 100 мг эфира тестостерона в двухмиллилитровой ампуле. В общем, всё как было, так и осталось, за десять лет моего отсутствия в лаборатории в российском спорте ничего не изменилось.

Внесоревновательный внутрироссийский контроль проводил Центр спортивной подготовки сборных команд (ЦСП), подчинявшийся Федеральному агентству по физической культуре и спорту, сокращённо Росспорту. С 2002 года Росспорт возглавлял Вячеслав Фетисов, выдающийся хоккеист. Сотрудники ЦСП были коррумпированы и спортсменов особенно не тревожили, с ними всегда можно было договориться и расплатиться. Оказалось, что анаболики хорошо сочетаются с прогормонами, особенно оксандролон с болдионом, если один день принимать один препарат, а потом другой; сроки выведения при этом заметно сокращались. Мы начали пробовать прогормоны: «тараканы» (4-AD Ethergels) и «шипучки» (Cyclo-Diol Fizz) пошли на замену инъекциям тестостерона на заключительном этапе подготовки. От инъекций надо было отходить, достаточно того, что гормон роста и ЭПО навсегда останутся инъекциями, полипептиды разрушаются в пищеварительном тракте. И мне снова стало всё это интересно, особенно работа со спортсменами высокого уровня. Однако я не мог обслужить возникшую очередь, толпу спортсменов и тренеров. Я пошёл работать в нефтехимическую компанию, там нужен был специалист по хроматографии и приборам, анализирующим продукты газо- и нефтепереработки. Я приступил к работе с февраля 2003 года. Поначалу было тяжело, я быстро уставал и чувствовал титановый зажим в позвоночнике; особенно больно становилось в машине, когда надо было поворачивать руль и при этом крутить головой. И ещё мне было запрещено поднимать больше пяти килограммов.

Летом 2003 года в Париже должен был состояться чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике. В марте позвонил Валерий Георгиевич Куличенко, главный тренер легкоатлетической сборной, и пригласил меня на разговор в Олимпийский комитет, где в нескольких комнатах сидела Всероссийская федерация лёгкой атлетики (ВФЛА). Мы не были знакомы, но я давно ждал его звонка. Куличенко сразу, в присущей ему манере, обрушился на меня с упрёками и ахами, мол, да как так можно, что это ты какие-то прогормоны предлагаешь членам сборной команды за моей спиной, без моего ведома и разрешения. Так нельзя, это моя территория, и я туда никого не пущу, я лично несу ответственность за всё и всех подряд. Во время своего монолога Куля раскраснелся и распыхтелся, но я видел, что его глаза за стёклами очков оставались спокойными, он за мной внимательно наблюдал. Я ответил, что это был небольшой эксперимент, случайный и даже вынужденный; просто мои друзья, тренеры, попросили меня проверить чистоту и качество новых американских препаратов. Тренерам, моим старым знакомым, я отказать не мог, а им не терпелось попробовать, как прогормоны работают в лёгкой атлетике. Эксперимент мы почти завершили, в целом картина ясная, это действительно перспективные препараты. Но мне теперь не до этого, у меня новая работа, я возглавляю отдел хроматографии, дел непочатый край, нужно продавать приборы и ездить по разным Оргсинтезам и НПЗ, нефтеперерабатывающим заводам, от Киришей до Комсомольска-на-Амуре.

Куличенко мигом переменился и превратился в доброго дяденьку, как будто мы с ним были давно знакомы, но всё никак не удавалось пересечься. Куля начал жаловаться, что летом в Париже будет чемпионат мира, но никто не помогает готовить команду, так что ребят и девчат подкормить ему нечем. Сергей Португалов советов не даёт, перетянул к себе лучших спортсменов и еле справляется, при этом вредничает и темнит. Просто каторга, а не жизнь. Мы немного поговорили, и я обещал помочь. Тогда Куля попросил меня скорее привезти ему всё, что у меня есть. Но у меня ничего не осталось, всё давно разобрали. Я позвонил Олегу и спросил, не пришла ли новая поставка; да, пришла — но её отгрузили на дальний склад, туда надо ехать и забирать самому. Это просто сказать — забирать: склады были такие, что там полдня будешь искать свои коробки в пыли и полутьме, вспотеешь и перепачкаешься, как грузчик. Лучше подождать, пока там сами разберутся и отсортируют поставку, поэтому я никуда не поехал и решил подождать. Однако Куличенко звонил каждый день, будто это были такие срочные лекарства, без которых сборная завтра погибнет.

Наконец я привёз прогормоны к Куличенко домой, он жил в солидном месте и в солидном доме. Разложив баночки с прогормонами по кучкам, я пытался ему объяснить, что и как действует, но это было невозможно: каждые пять минут у него звонил телефон и он выпадал из обсуждения минут на десять, затем снова старался вспомнить и вникнуть в то, что я ему говорил. Стало понятно, что надо действовать по-другому. Я написал десяток допинговых схем: для бега и выносливости, для спринта и силы, для прыжков и координации. Была ещё разбивка для подготовительного периода и предсоревновательного, что с чем применять и в какой последовательности прекращать, расписал дозы для мелких бегуний и огромных метателей. Затем распечатал в нескольких экземплярах и отдал Куличенко, но копии с датой оставил себе. Мы договорились держать нашу кооперацию в секрете, но Сергей Португалов про мои схемы узнал на следующий день. Куля не был способен скрывать новую информацию, точнее сказать, ему надо было немедленно обсудить её с максимальным количеством людей.

Мы снова встретились с Сергеем Португаловым. Он хорошо ориентировался в обстановке и объяснил мне, что и как, затем мы решили, что общаться с Куличенко будет он, я буду контролировать качество и ассортимент прогормонов, только оставлю себе несколько спортсменов высокого уровня, чтобы вести их на новых программах к предстоящему чемпионату мира, главному старту предолимпийского сезона.

Чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике в Париже, девятый по счёту, получился странным и скандальным. Звезда кенийской лёгкой атлетики Бернард Лагат был отстранён накануне старта, его проба на эритропоэтин оказалась положительной, анализ проводили в кёльнской лаборатории. Повторный анализ был сделан уже после парижского чемпионата — и ЭПО не подтвердился! Лагата оправдали, но он успел окончательно разругаться с кенийской федерацией лёгкой атлетики и в дальнейшем стал выступать за США. Вообще 2003 год ознаменовался первыми действительно положительными пробами на ЭПО: в марте во время чемпионата мира по кроссу лозаннская лаборатория нашла три положительные пробы, все они были успешно подтверждены. Но методика оставалась слабой и проблемной, поэтому IAAF вслед за МОК решила сохранять пробы на годы вперёд для повторного анализа, но только начиная со следующего чемпионата мира в 2005 году.

В Париже крупный скандал разразился с американскими спринтерами, применявшими модафинил; потом оказалось, что их программа была верхушкой допингового айсберга. Расследование деятельности калифорнийской лаборатории BALCO и её основателя Виктора Конте показало, что ведущие американские спортсмены участвовали в допинговых программах с применением раствора тетрагидрогестринона, инъекций ЭПО и гормона роста плюс тестостерон в виде гелей и растирок. Примечательно, что у Виктора Конте в допинговых программах не было таблеток, исключая стимулятор модафинил, который в такой форме выпускался фармацевтической фирмой Cephalon. Основной анаболик — тетрагидрогестринон — применялся в виде раствора, раствор содержался в шприце для впрыскивания в полость рта, где происходило дальнейшее всасывание. Новый анаболик был обнаружен почти случайно — Дону Кетлину подкинули шприц с остатками раствора, и для солидной лаборатории не составило труда найти действующее вещество в течение суток. Но мудрый Дон Кетлин превратил разоблачение в небывалую научно-детективную историю, невероятную драму, пронёсшуюся вихрем по телепрограммам и газетам всего мира.

Ещё тогда у меня мелькнула мысль, что отказ от таблеток не был случайностью. Виктор Конте прыскал раствор анаболического стероида в рот не просто так. Когда я работал в лаборатории, то в процессе совершенствования методов анализа анаболических стероидов мы в первую очередь расправились с инъекционными формами. Инъекции образовывали разные инфильтраты и депозиты в мышечной ткани, особенно в ягодицах, которые у спортсменов были безжалостно исколоты; именно там остатки стероидов сидели длительное время. Далее пошла борьба с таблетками, поскольку содержащиеся в них стероиды — это жирорастворимые соединения, при попадании в пищеварительный тракт они где-то основательно задерживались, так что сроки их определения постоянно росли. И что остаётся — только всасывание через слизистую ротовой полости, минуя ЖКТ, желудочно-кишечный тракт. Получалась логически чёткая анаболическая прямая, которая позже привела меня к простой идее: растворять стероиды в виски, знаменитый сочинский коктейль. Отметим также, что шипучки Cyclo-Diol Fizz и раствор тетрагидрогестринона были разработаны Патриком Арнольдом, мозговым и стероидным центром компании BALCO, но при этом надо помнить, что он должен был исследовать метаболизм и выведение своих препаратов в аккредитованной лаборатории. Без доступа в лабораторию допингового контроля невозможно экспериментировать и предлагать что-либо атлетам уровня национальной сборной.

Но вернёмся в Париж. Из-за скандала у американской сборной осталось лишь 8 из 11 золотых медалей. Россия выиграла семь золотых медалей, так что Куличенко был доволен, это заметный прогресс по сравнению с пятью медалями, полученными на каждом из двух предыдущих чемпионатов. Повторюсь, что вышедший из дисквалификации Герман Скурыгин завоевал в Париже серебряную медаль в ходьбе на 50 км с рекордом России — 3:36.42. Тогда ему было почти 40 лет, но это был ученик Виктора Чёгина, это был Саранск. Через пять лет Скурыгин умер.

В конце года пошли слухи, что футболисты употребляют бромантан — то ли в «Спартаке», то ли в сборной. Действительно, на бромантане попался один из лучших игроков тех лет — Егор Титов. Он получил год дисквалификации, но ему тогда ещё повезло, ФИФА и УЕФА торговались с ВАДА, упирались всеми лапами — и тянули с подписанием Антидопингового кодекса. Если бы они подписала Кодекс ВАДА раньше, Егор получил бы стандартные два года дисквалификации.

7.11 Олимпийские игры 2004 года в Афинах. — Знакомство с Дурмановым и новые планы

В 2004 году Олимпийские игры состоялись в Афинах. Работа со спортсменами и подготовка к Играм затягивала меня все сильнее. Жизненно важной стала информация о подготовке греческой лаборатории к Играм, какие новые методы будут введены не на словах, а на деле, насколько усовершенствовали имеющиеся методики и как это может отразиться на сроках определения анаболических стероидов. Все изменения и новости обсуждались на симпозиуме в Кёльне, туда надо было ехать обязательно. Приглашение мне прислали — и я поехал в Кёльн. Много новых лиц из новых лабораторий, но и старые друзья никуда не делись. Костас Георгакопоулос возглавлял лабораторию допингового контроля в Афинах, к Играм построили новое здание, завезли оборудование для дорогостоящих и сложных методов анализа мочи: определения эритропоэтина, масс-спектрометрии высокого разрешения для чувствительного обнаружения анаболиков, масс-спектрометрии изотопного соотношения. В Москве ничего этого не было, Семёнов определял эритропоэтин только на словах, а про остальные методики его даже спросить не могли — никто в этом не разбирался. Перед Играми в Афинах были валидированы и введены две новые методики анализа крови: долгожданная методика определения гормона роста и методика определения переливания крови. Впервые в истории проведения Олимпийских игр стали брать кровь из вены и немедленно её анализировать. Преимуществом Олимпийских игр являлась быстрота проведения анализов, когда всё и все находились в одном городе: стадионы и лаборатория, спортсмены и тренеры, федерации и делегации — и в случае положительного результата без задержки вскрывалась проба Б в присутствии всех заинтересованных лиц. Это было самым важным при анализе крови — никто не знал, что станет с кровью и гормоном роста, если анализ пробы Б будет затребован через полгода.

Журналистам такое оснащение олимпийской лаборатории в Афинах показалось устрашающим: всегда накануне очередных Игр поднимался восторженный шум по поводу новых методик и прогресса в борьбе с допингом — мы решили все проблемы и теперь поймаем всех допингёров! Однако в действительности в период проведения Олимпийских игр лаборатория находится в состоянии стресса: множество проб и круглосуточная работа в течение трёх недель, все пробы надо успеть проанализировать за 24 часа, а сотрудники за время подготовки к Играм так устали, что теперь считают дни и с нетерпением ждут, когда Игры закончатся. А тут ещё зарубежные специалисты понаехали из разных лабораторий и наблюдатели повсюду суют свой нос, так что в таких условиях лаборатория ничего выдающегося показать не может, скорее наоборот, она даже до своего среднего уровня не дотягивает. Но так обстоит дело изнутри, и этого никто не видит. А снаружи всё выглядит по-другому: радость и гордость за проделанную работу, восторженные отчёты и телерепортажи.

Купаясь в лучах славы и выдуманного успеха в борьбе с допингом, Ричард Паунд, президент ВАДА, на весь мир выдавал классные перлы на манер героев ковбойских вестернов: the likelihood of getting caught is getting larger every day! И ещё, просто чудесное: the circle is closing around those inclined to cheat. Или вот, чётко, прямо в лоб: the message has gone out — это всё, вы окружены и вас поймают, ваши дни сочтены, вы получили последнее предупреждение! Ранний Дик Паунд напоминает позднего Виталия Мутко — оба безудержно несли околесицу, как только речь заходила о допинге. Тем не менее после таких лозунгов Паунда в 2004 году переизбрали на следующий президентский срок, а Мутко в 2016 году стал вице-премьером.

Но порой о допинге приходилось говорить что-то конкретное. Про методику определения гормона роста врали, что она сможет определить, делал ли спортсмен инъекцию гормона роста за 84 дня до начала Олимпийских игр! На самом деле эта методика была даже хуже той, что применялась для эритропоэтина, она уже через 24 часа ничего не определяла. Обычное антидопинговое враньё. Более того, у большинства молодых людей одна инъекция, 4 единицы, вообще не определялась, соотношения изоформ гормона роста не изменялись. Изменения появлялись после нескольких инъекций подряд, да и то ненадолго, после напряжённой тренировки все показатели возвращались в норму. Но ВАДА отчаянно продолжало продвигать и отстаивать эту методику, пока в 2014 году решением арбитражного суда её использование не запретили на полгода. И надо же было такому случиться как раз перед Олимпийскими играми в Сочи! Пострадала только моя олимпийская лаборатория, но об этом позже.

В 2004 году, вернувшись из Кёльна, я написал взволнованный отчёт о командировке и по секрету показал его некоторым людям, прекрасно понимая, что завтра это станет известно всем. Пора было припугнуть российскую допинговую мафию, особенно гормоном роста и сроками определения анаболиков. Моей целью было постоянно держать их в страхе, иначе они сами себя погубят. И тут в моей квартире раздался ещё один ожидаемый телефонный звонок. Это был «наш знаменитый профессор Николай Дурманов», который просто не вылезал из телевизора. После его славных подвигов на международной арене в защиту лыжниц Ларисы Лазутиной и Ольги Даниловой (дарбепоэтин), бегуньи Ольги Егоровой (эритропоэтин), гимнасток Алины Кабаевой и Ирины Чащиной (фуросемид), он был назначен руководителем антидопинговой инспекции Олимпийского комитета России (ОКР). Я к нему относился настороженно, но при первой же встрече понял, что именно такого человека наш спорт давно ожидал. Николай был интересным и даже уникальным человеком, обладал познаниями из самых разных областей и сфер, был замечательным рассказчиком и даже фантазёром. Почти как я.

Он тоже понял, что я именно тот, кто ему сейчас нужен, и мы сразу приступили к обсуждению проблем. Накануне Олимпийских игр в Афинах у Николая Дурманова было сложное, даже критическое положение. Являясь важным деятелем Олимпийского комитета России, он разделял ответственность за олимпийскую сборную и результаты её выступления на Играх в Афинах, и от этого ему было не по себе. ОКР активизировался только перед очередными Играми, когда все сборные собирали, обували-одевали и везли на Игры. Всё остальное время сборники, получавшие зарплаты в ЦСП, были рассеяны по своим краям и областям, обществам и федерациям по видам спорта. Что там творилось, Дурманов не знал, но вероятность допинговых скандалов его тревожила: в памяти ещё свежи были нервотрёпка и страдания двухлетней давности, во время зимних Игр. Николай знал про беспредел в лёгкой и тяжёлой атлетике и про безраздельное царствование С. Н. Португалова в сфере допинговой подготовки. Португалов же не любил Дурманова и на контакт не шёл. Второй проблемой была лаборатория допингового контроля, и самый важный вопрос оставался без ответа: способен ли Виталий Семёнов обеспечить надёжный выездной контроль перед отправкой сборных команд на Игры в Афины. Никакой информации о лаборатории у Дурманова не было, Семёнов создал вокруг себя завесу из тайн, секретов и слухов, а про Дурманова говорил, характерно кривясь, что он «неизвестно кто и неизвестно откуда».

В лёгкой атлетике по-прежнему не было покоя от станозолола, на нём регулярно попадались за границей. Это уникальный анаболик, он применялся как в таблетках, так и в инъекционных формах, и различить при анализе, что и когда применяли, было невозможно. Некоторые тренеры продолжали верить, что с инъекциями станозолола можно будет проскочить. В марте 2004 года в Будапеште проходил зимний чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике, российская сборная прошла выездной контроль в лаборатории у Семёнова, вроде все были чистые, однако Ирина Коржаненко, лучшая российская толкательница ядра, в последний момент буквально выскочила из самолёта, чтобы не лететь в Будапешт. Говорят, её успели предупредить, что в её пробе не всё чисто. Но Анастасия Капачинская, летняя чемпионка мира в Париже в беге на 200 метров, осталась в самолёте. В зимнем Будапеште она выиграла свои 200 метров, очень обрадовалась и стала бегать и скакать с российским флагом по всему манежу. После этого она сдала мочу с запредельной плотностью 1.034 и, по сути, сама себя закопала. Хромато-масс-спектрометр высокого разрешения в австрийской лаборатории в Зейберсдорфе (это неподалеку от Вены) выявил у Капачинской метаболит станозолола.

Зачем, спрашивается, надо было носиться с флагом вместо того, чтобы захромать, сесть в уголке и потихоньку слиться на полотенце, а затем сидеть на допинговом контроле и напиваться, чтобы сдать мочу с низкой плотностью, будто разбавленную? Почему её не научили базовым вещам?! Скандал был приличный, и мы с Дурмановым ездили в Вену на контрольный анализ пробы Б — там была настоящая битва, метаболит был совсем малюсенький, но в итоге директор лаборатории Гюнтер Гмайнер всё же натянул соотношения ионов, чтобы подтвердить положительный результат. Стало ясно, что у Семёнова в лаборатории допингового контроля такие микроколичества обнаружить не могли.

Вопрос у Дурманова был простой: как мы можем остановить этот допинговый беспредел или повлиять на него? Я прямо ответил, что никак, сейчас ничего изменить нельзя, до Игр осталось слишком мало времени и самым лучшим вариантом для Николая будет отстраниться. Все другие варианты были опасные или проигрышные. Если сейчас, накануне Игр, сунуться в это болото, начать что-то выяснять или менять, то его сделают крайним при первом же залёте на допинговом контроле, так что лучше всего ему пока никуда не соваться и ждать, пусть Игры пройдут и пыль осядет. И самое главное: если мы хотим работать вместе и хоть как-то контролировать допинговый беспредел, то мне нужна работающая лаборатория. А пока перед нами непроходимая чаща: сборные готовит Куличенко и пичкает допингом Португалов, на лабораторных анализах сидит Семёнов, а отбор мочи и подмена проб находятся под контролем Центра спортивной подготовки сборных команд России, где директором Николай Пархоменко, старый друг Семёнова. Все сборщики проб, или, в терминах ВАДА, офицеры допингового контроля, были у него на ставках и под полным контролем. Извне с этими деятелями ничего поделать нельзя, они самодостаточны. Олимпийский комитет России для них никто и ничто, он всегда был на отшибе, в Лужниках, и всякий раз впадал в спячку до следующих Игр.

Три ключевые организации находились под ведомственным контролем Росспорта: два федеральных государственных бюджетных учреждения (ФГБУ) — Центр спортивной подготовки (Н. Н. Пархоменко) и ВНИИФК (С. Н. Португалов) — и федеральное государственное унитарное предприятие (ФГУП) «Антидопинговый центр» (В. А. Семёнов). Если Росспорт, возглавляемый Вячеславом Фетисовым, планирует изменить ситуацию, то я могу помочь, однако для этого антидопинговая лаборатория должна быть под моим контролем.

Про Олимпийские игры в Афинах написано много. Директор лаборатории доктор Костас Георгакопоулос хорошо поработал, допинговые скандалы были очень громкими. Позволю себе вставить страничку из той же моей статьи 2004 года, которую я цитировал выше:

На Ирине Коржаненко надо остановиться подробно. Её победа была феноменальная, я позвонил Португалову и поздравил Сергея. Тем временем Куличенко ворчал, зачем надо было толкать ядро так далеко, вторая толкательница отстала на полтора метра, показав 19.59 метра. Но это не беда; беда была в том, что Ирина тоже взяла российский флаг и стала носиться с ним по стадиону, как Капачинская в Будапеште. Почему ей никто не сказал и не проследил, чтобы она взяла полотенце и села на него, чтобы незаметно пописать, слить соревновательный концентрат, чтобы потом на станции допингового контроля напиться и сдать разбавленную мочу? Тогда бы не было проблем. Почему её не предупредил Португалов, ведь он знал, что были инъекции станозолола и что выездной контроль у Семёнова, сдача пробы из холодного состояния и анализ на простецких квадрупольных анализаторах масс, ничего ровным счётом не означает? На Олимпийских играх по жаре и в один день Коржаненко прошла предварительные и финальные соревнования и сдала очень плотную мочу, настоящий концентрат — после такой нагрузки все остатки старых инъекций буквально выжимаются из перегретой и измученной мышечной ткани. Нельзя было сдавать первую фракцию! Получилось, что она сама сделала всё, чтобы после анализа на масс-спектрометре высокого разрешения получить положительную пробу и потерять золотую медаль.

Моя подопытная группа таких ошибок не делала, все были предупреждены, никто концентрированный первач не сдавал, а как могли сливались перед сдачей пробы в полотенце — и выиграли две золотые и две бронзовые медали. И прошли допинговый контроль. Только через восемь лет, в 2012 году, реанализ показал две положительные пробы, одну золотую и одну бронзовую медаль потеряли. Ровно пятьдесят процентов надёжности и эффективности.

Но вернёмся к Играм в Афинах. Прошло два дня, все радуются успехам российских олимпийцев, Ирина Коржаненко просто звезда, и про её пробу пока ничего не известно. Лето в разгаре, я потею и загораю на даче, выдираю крапиву из зарослей малины, всё заросло и опутано цветущим вьюнком, — и вдруг слышу телефонный звонок, номер не определился. Это был Николай Дурманов. Он находился в олимпийской лаборатории в Афинах, присутствовал на контрольном вскрытии пробы Б, представляя российскую делегацию. Это была проба Ирины Коржаненко. Боже мой, как я был поражён и испуган! Хотя мои атлеты станозолол не применяли, панический страх пронзил моё сердце. Но пока вроде попалась одна Коржаненко… Дурманов спросил у меня, что можно сделать, — ну а что теперь сделаешь? Уже ничего, проба положительная. Со стороны МОК на анализе присутствовал Дон Кетлин. Оказывается, он не знал, что я вернулся из Канады, и очень хорошо обо мне отозвался, когда Дурманов стал спрашивать у него, как улучшить допинговый контроль в России.

Коржаненко после объявления положительного результата немедленно возвратилась в Россию вместе с золотой медалью, она отказалась её отдавать, более того, грозилась собрать пресс-конференцию и рассказать всю правду о Куличенко и сборной. И всё уже было готово в Москве, где её с нетерпением поджидал Андрей Митьков, корреспондент «Известий» и создатель сайта «Весь спорт», большой любитель допинговых репортажей и расследований. Позвонил напуганный Куличенко, попросил поговорить с Ириной — и дал мне номер её телефона. Поговорили, и не раз, и не только я один, всё ей объяснили. Коржаненко успокоилась, поняв, что она получит и сохранит все награды как настоящая олимпийская чемпионка — квартиры, машины, премиальные — и что бизнес её мужа в родном Ростове будет процветать. Главное — ни в чём не признавайся, и у тебя всё будет хорошо, никто ничего у тебя не отнимет, будешь жить и припевать, будто ничего и не было. Ну попалась на допинге, ну жалко, конечно, но ты же не одна такая, с кем не бывает. Это не конец света, сейчас немного пошумят и забудут.

Ирина уехала к себе в Ростов и там затихла.

После Игр в Афинах Николай Дурманов возглавил отдел антидопингового обеспечения в Росспорте. Положительные результаты на станозолол у наших легкоатлетов в 2004 году стали нестерпимыми, пора было что-то делать. Но Виталий Семёнов не пускал Дурманова в лабораторию, даже трубку телефонную не брал, хотя формально Дурманов стал его начальником. Стоило только Дурманову начать разговоры, что Семёнова пора менять, это незамедлительно становилось известно Виталию. Он сразу вычислил, что именно я являюсь для него главной угрозой, и через голову Фетисова стал писать письма в КГБ и куда-то ещё, утверждая, что я агент ВАДА, которого забросили из Америки, чтобы выведать все секреты подготовки сборных команд и разрушить российский спорт. Семёнов всегда был осторожен, в случае любой опасности сразу ложился в больницу и оставался там в ожидании, когда пройдёт угроза его директорству.

Это его спасало, но конец был неизбежен. Лаборатория допингового контроля юридически являлась ФГУП «Антидопинговый центр» и, согласно 161-му Федеральному закону, находилась в подчинении у своего учредителя. А им был Росспорт, поэтому Вячеслав Фетисов мог уволить Виталия Семёнова своим приказом и назначить нового директора.

Коварные письма Семёнова его сильно разозлили.