Допинг. Запрещенные страницы

4.1 Начало работы в лаборатории

Летом 1985 года пришло время решать, что делать дальше. Помню, я сидел дома, смотрел по телевизору футбол Дания — СССР (датчане нам три гола тогда забили) и читал газету «Советский спорт». На последней странице внизу, где печатались в квадратных рамках всякие объявления, было написано, что открыт конкурс на замещение вакантной должности младшего научного сотрудника в лабораторию антидопингового контроля ВНИИФК — Всесоюзного научно-исследовательского института физической культуры. Соискатели должны были жить в Москве и иметь опыт работы в аналитической или физической химии.

Я позвонил в лабораторию по телефону 261-80-12, послышались долгие гудки. Но вот Виктор Павлович Уралец, заведующий сектором хроматографических исследований, взял трубку и важным голосом спросил, кто и по какому вопросу звонит. Я представился и сослался на объявление о конкурсе в газете. Уралец поинтересовался, чего я хочу. Я прямо ответил, что хочу тему диссертации и научного руководителя. Когда в ответ на вопрос, какой институт я окончил и когда, Уралец услышал про химический факультет МГУ и кафедру химической кинетики, то сразу стал спрашивать про сотрудников нашей и соседних кафедр, которые, оказывается, были его однокурсниками! Да я с ними каждый день вижусь. Голос Виктора Павловича сразу потеплел, и он велел мне прийти на собеседование на следующей неделе.

Лаборатория антидопингового контроля располагалась на третьем этаже нового здания ВНИИФК, хотя всё здание целиком было построено в 1978 году именно под лабораторию допингового контроля по программе подготовки к Олимпийским играм в Москве в 1980 году. После Игр произошла череда уплотнений, и у лаборатории остался только третий этаж и складские помещения в подвале. Виктор Уралец встретил меня внизу на охране, провёл на этаж и показал приборы и оборудование. По тем временам это был космос, ни у кого такого оборудования не было, даже в МГУ! Это были хроматографы и масс-спектрометры производства американской фирмы Hewlett-Packard, управляемые компьютерами. Из-за ввода советских войск в Афганистан Конгресс США ввёл эмбарго на поставку в СССР современных приборов, и только для лаборатории допингового контроля было сделано исключение. Чтобы получить разрешение на закупку приборов, принц Александр де Мерод, председатель медицинской комиссии МОК, писал письма в американские Сенат и Конгресс.

Виталий Александрович Семёнов, член медицинской комиссии МОК и заведующий лабораторией, немного меня поспрашивал, что я делаю да где живу, и затем сказал, чтобы я подавал документы на конкурс: работы очень много, надо скорее приступать. Уралец дал мне две книжки по хроматографии на английском языке, чтобы я начал готовиться к новой работе, не теряя времени.

Успешно пройти собеседование ещё не значит согласиться. Я пока не был свободен: окончившие университет должны были три года отработать по распределению, и мой срок истекал осенью. Но я подал документы на конкурс — и на свою работу на химическом факультете МГУ стал смотреть как-то отстранённо. По конкурсу я прошёл, в лаборатории ВНИИФК меня ждали, даже домой звонили и просили поскорее выйти на работу, будто была невероятная срочность или не хватало людей. И как только я уволился с химического факультета, так в тот же день вечером, после последнего рабочего дня, приехал и написал заявление о приёме на работу во ВНИИФК. Виталий Семёнов его подписал и велел немедленно идти за подписью к директору ВНИИФК, а потом сразу в отдел кадров — оформляться, меня там ждут, он им уже звонил.

И вот в наступившей темноте я понёсся через старый парк в старое здание ВНИИФК, чтобы Сергей Михайлович Вайцеховский, директор института, поставил свою подпись. Вайцеховский расписался, я отнёс документы в отдел кадров и был принят на работу сегодняшним днём. Это было 30 октября 1985 года. И кто бы тогда мог подумать, что двадцать пять лет спустя я снова побегу через парк в ту же самую приёмную, в тот же большой директорский кабинет Вайцеховского.

Только с 2010 года там будет сидеть Юрий Дмитриевич Нагорных, заместитель министра.

И понемногу пошла новая работа, и даже, можно сказать, началась моя новая жизнь. Такой вольницы, как на химфаке МГУ, уже не было, в рабочее дневное время по Ленинским горам не побегаешь и в сауне с друзьями не посидишь. Но работать на новых приборах, управляемых компьютерами, было очень интересно. Как раз в это время Уралец воспроизвёл методику определения станозолола, разработанную в пражской лаборатории, и, как только методика заработала, он передал этот участок работы мне. Я сам готовил серии проб к анализам, затем колол — вводил пробы шприцем — в инжектор хромато-масс-спектрометра, или хромасса, как мы называли такие приборы для краткости. Семёнов любил повторять: всё от начала и до конца делаешь сам — и я перегонял эфир, готовил реагенты и растворы, мыл и сушил лабораторную посуду. И научился обслуживать прибор: как сменить колонку и вставку в инжектор, почистить источник ионов, проверить и отрегулировать газовые потоки. Хромасс надо любить и беречь.

Уровень работы антидопинговой лаборатории ВНИИФК был высоким. Очень помогал обмен опытом с зарубежными лабораториями, прежде всего с кёльнской, основанной профессором Манфредом Донике, и восточногерманской, в Крайше, там директором был доктор Клаус Клаусницер. Оба директора друг друга не любили, но под руководством принца де Мерода вместе работали в медицинской комиссии МОК, куда также входили профессор Арнольд Беккетт из Лондона, Дон Кетлин из Лос-Анджелеса, профессор Роберт Дугал из Монреаля, ещё кто-то там из Парижа и Мадрида — и наш Виталий Семёнов.

Параллельно велась совместная работа с Технологическим университетом Эйндховена, на практике проверялись новые разработки. Оттуда нам постоянно присылали новые книжки и ксероксные копии последних статей по хроматографии и масс-спектрометрии. Я их читал в метро по дороге на работу и обратно. Пару раз в метро, на переходе на «Киевской», ко мне подходили сотрудники милиции и вежливо спрашивали, что там у меня за литература, — ксерокопии в то время настораживали. Но, увидев статью на английском языке, таблицы, формулы и спектры, тут же улыбались и желали успехов.

В самом ВНИИФКе, ведущем спортивном институте, подведомственном Госкомспорту — Государственному комитету по физической культуре и спорту СССР, кипела работа, потоком защищались диссертации, в столовой стояли очереди, проходили комсомольские и партийные собрания. Но мы жили за закрытыми дверями, наша лаборатория была инородным телом, и в её работу никто не вмешивался. Виталий Александрович Семёнов не любил, если кто из нас дружил или просто общался с посторонними, то есть с сотрудниками ВНИИФК.

Немного поработав, я решил заикнуться о своей диссертации. Семёнов вскинул брови и сверкнул глазами, покачал головой и сказал, что в Список запрещённых препаратов МОК скоро включат кортикостероиды, их надо будет исследовать и создавать методику их определения, вот это и будет темой твоей диссертации. Но учти, здесь тебе не МГУ и не Академия наук: диссертационные исследования — это твоё личное дело, для нас главное — выполнение серийных анализов на высоком современном уровне. И только потом всё остальное. И, смягчившись, добавил, что теперь я полностью отвечаю за свой хромасс, на нём будем работать только мы с Уральцем. Это необходимо для поддержания высокого уровня чувствительности и обеспечения надёжности результатов. У прибора должен быть один хозяин.

4.2 Нерешённые проблемы с определением допинговых соединений

С первых дней работы меня поразило, что лаборатория Семёнова не определяла самые популярные анаболические стероиды: станозолол (Стромбу), дегидрохлорометилтестостерон (Оралтуринабол) и тестостерон. В 1980-е годы эти анаболики широко применялись в советском спорте, но не определялись в нашей лаборатории до конца 1985 года! По счастливой случайности, уже на моих глазах, Семёнову и Уральцу удалось перехватить и воспроизвести пражскую методику определения станозолола, после чего положительные пробы у спортсменов посыпались одна за другой. Но Оралтуринабол (это такие синенькие таблетки) они в глаза не видели, пока я не принёс из дома упаковку турика и не начал снова его принимать, чтобы использовать свою мочу для разработки методики определения. Тестостероном занялся Уралец. Семёнов не был в восторге от моих знаний и замечаний, однако попросил продолжить работу по Оралтуринаболу, но ни с кем не обсуждать факт наличия этой проблемы и возможные пути её решения. У меня ещё оставался вопрос про Сиднокарб, его мы тоже не определяли, но я решил не нагнетать обстановку.

Формальная причина такого упущения крылась в бесконтрольности лаборатории. Она ни перед кем не отчитывалась. Ни Госкомспорт, ни руководство ВНИИФК ничего не проверяли и не требовали от нас доказательств, что мы действительно определяем Оралтуринабол и станозолол. Никто не мог даже поставить перед нами такую задачу, не говоря уже о требовании предъявить перечень определяемых соединений и нижние пределы их обнаружения. Просто полагали, даже верили, что мы определяем всё, что входит в Список запрещённых препаратов МОК. Другая, глубинная причина была в том, что в лаборатории работали замечательные специалисты, выпускники химического факультета МГУ, однако сами они спортом не занимались и не знали его изнутри.

Со спортом у них вообще не было никаких точек пересечения!

То, что я знал много лет, для них стало откровением. Поначалу меня это поразило, но потом я понял, что так было, есть и будет. Дело не в нашей лаборатории, так устроено во всём мире. Лаборатории допингового контроля не определяли множество допинговых соединений не потому, что не могли, а потому, что не знали, что и где надо искать. И причина этого была не в лени или нерадении — просто химики-аналитики не знали, какие препараты в ходу у спортсменов, и не имели стандартов допинговых соединений или их лекарственных форм. Поэтому лаборатории допингового контроля регулярно выдавали — и продолжают выдавать — непрерывный поток ложноотрицательных результатов анализов.

Однако сам Виталий Семёнов, являясь членом медицинской комиссии Международной федерации тяжёлой атлетики, постоянно общался с тяжелоатлетами и кое-что знал из первых рук. Штангисты от века творили что хотели, горстями ели метандростенолон, постоянно кололи тестостерон и Ретаболил, а высшим классом считали метенолон (Примоболан), норэтистерон (Нилевар) и дростанолон (Мастерид). Станозолол был дорогим и мощным анаболиком, а Оралтуринабол считался интеллигентским и слабеньким. Штангисты любили крепко заваривать свои анабольные схемы, чтобы все мышцы так закрепатурило и повязало, что с утра с трудом можно было встать с кровати и разогнуться.

Все вышеперечисленные анаболические стероиды, исключая тестостерон, определяли в гидролизной фракции мочи в виде метаболитов. Метаболиты — это продукты биотрансформации и выведения любых соединений, попавших в организм человека. Анализ на хромассе шёл 20 минут, и в течение этого времени на диск размером с большую сковородку записывали хроматограммы по 20 ионам — в то время это был предел возможности компьютеров. Ёмкость диска была два мегабайта. Каждый анаболический стероид давал несколько метаболитов, и для надёжного определения надо было выбрать подходящий метаболит и его характерные ионы, по два или три иона на каждый метаболит. Имея программные ограничения по общему количеству ионов, получалось, что двадцати ионов хватало для определения шести-семи, максимум восьми анаболиков и их метаболитов. Это был предел. Поэтому станозолольная методика, которую я доработал и превратил в анализ свободной фракции, добавила ещё несколько новых препаратов, и для этого был задействован мой прибор. Теперь вместе с Оралтуринаболом и станозололом мы стали определять флуоксиместерон (Галотестин) и оксандролон (Анавар). Большой прогресс.

4.3 Допинга в СССР нет. — Сокрытие положительных результатов анализа

В конце 1985 — начале 1986 года только в тяжёлой и лёгкой атлетике у нас было свыше 50 положительных проб. Сплошь анаболические стероиды: станозолол, метандростенолон, метилтестостерон, нандролон. И это ещё без обычного тестостерона, продававшегося в любой аптеке, — его мы не определяли вообще! Примечательно, что в те годы никого не дисквалифицировали, поскольку считалось, что в СССР допинга нет и быть не могло. Соответственно, допингового контроля в буквальном смысле никогда не было, а была развёрнута программа по контролю за применением «фармакологических средств для адаптации к нагрузкам»; самого слова «допинг» старательно избегали. Мы постоянно отслеживали выведение метаболитов стероидов в моче, пытаясь установить «рекомендуемые сроки», то есть через сколько дней — пять, десять или двадцать — будет «всё чисто». Однако сроки выведения различались очень сильно, на них влияли разброс в применяемых дозах и индивидуальные особенности организма: у некоторых всё исчезало быстро, но были и такие, у которых «хвосты» — следовые, но определяемые количества метаболитов — тянулись продолжительное время.

Такая работа велась из года в год. Руководители советского спорта были уверены, что «синие майки», спортсмены сборных команд США и ГДР, тоже применяли допинг и их точно так же контролировали и покрывали в своей стране. А иначе как они могли соревноваться на равных и даже побеждать советских атлетов, подготовкой которых занимались высококвалифицированные тренеры и специалисты, врачи и фармакологи? Отставания в советской науке не было, более того, у нас учились зарубежные тренеры и специалисты, статьи и книги советских учёных переводили на иностранные языки.

В советское время для применения допинга надо было получить «разрешение на спец- или фармподготовку». Поголовное и неконтролируемое применение препаратов осуждалось, а пойманных нарушителей и их тренеров могли припугнуть или наказать. Но такие вопросы решались кулуарно, обходились «последними предупреждениями» и угрозами вывести из состава сборной команды СССР, то есть на следующий год оставить без выездов на соревнования за границу и без большой сумки с адидасовской экипировкой. Однако спортсмены, не претендовавшие на место в сборной, были бесконтрольны и делали что хотели. Допинговый контроль им не грозил, а поездки за рубеж или импортная экипировка могли только сниться.

Попавшиеся на допинговом контроле спортсмены и тренеры всякий раз получали ценную информацию о новых методиках и изменениях в сроках выведения препаратов. Они немедленно вносили поправки в свои программы и снова оказывались в безопасной зоне, продолжая применять те же самые препараты, но с оглядкой на новые сроки определения. Я не переставал удивляться, с какой скоростью врачи, тренеры и спортсмены узнавали конфиденциальную информацию и перестраивали свою работу.

С введением новых методик инъекционные формы, особенно станозолол и нандролон, стали определяться в течение двух-трех месяцев, и спортсмен, попавшись на таком препарате, мог стать невыездным до конца соревновательного сезона. По аналогии с современной терминологией ВАДА, согласно которой бывает соревновательный (in-competition) и внесоревновательный (out-of-competition) контроль, в СССР существовал особый вид контроля — предвыездной, а на самом деле out-of-sanction — контроль без применения санкций. Основной целью такого контроля было не допустить выезда за границу «грязного» спортсмена, который мог попасться за рубежом при допинговом контроле. Именно этого боялись больше всего на свете, за такой прокол любого руководителя делегации или другого начальника могли снять с работы или дать строгий выговор по партийной линии. За рубеж выпускали только «чистых» спортсменов, прошедших предвыездной контроль.

Как уже говорилось, официально борьба с допингом не велась, так как считалось, что в СССР его нет. Целью допингового контроля на чемпионатах страны являлась проверка выполнения «фармакологической программы подготовки», то есть того, насколько строго члены сборной СССР, сборники, следовали тем предписаниям и разрешениям, которые были им даны. Если разрешили станозолол или оксандролон, то ничего другого, никакого метенолона (Примоболана) или метандростенолона (Неробола), в пробе быть не должно. Если на чемпионате СССР кто-то неожиданно показывал высокий результат, то его проверяли, чтобы понять, выступал он грязным или чистым. Для чистых спортсменов сразу попасть в основную сборную было нереально, но их брали во вторые сборные, потом ещё были экспериментальные и профсоюзные сборные команды. Идеальным случаем был приход в сборную талантливого спортсмена, выступавшего чистым, тогда от него можно было ожидать ощутимого прогресса в будущем с помощью «спецподготовки». У чистого спортсмена в первые два года применения анаболических стероидов прогресс был особенно заметным, но в последующие годы восприимчивость к анаболическим стероидам падала, надо было увеличивать дозы или менять препараты.

Нарушителей наказывали по-разному, многое зависело от того, откуда — из какой республики и из какого общества — спортсмен, кто его тренер и какой был показан результат. При этом учитывали, насколько «дефицитным» был вид лёгкой атлетики, в котором выступал нарушитель. Например, в барьерном беге московского армейца не трогали, а профсоюзную бегунью на 3000 метров из Минска могли на год или два исключить из сборной, в те годы на этой дистанции дефицита бегуний не было. Спортсмен, выведенный из состава сборной, тренировался и выступал внутри СССР, то есть становился невыездным. Самостоятельно выехать он не мог, его заграничный паспорт хранился в Госкомспорте и выдавался (вместе со свежепоставленной визой на выезд из страны) только на время поездки за границу. После возвращения руководитель делегации немедленно забирал паспорта и сдавал их обратно.

С финансовой точки зрения исключение из состава сборной было очень болезненным. В СССР автомобили, импортные телевизоры и магнитофоны были очень дорогими и при этом дефицитными, поэтому несколько выездов за границу в течение года в составе сборной позволяли заработать столько, сколько квалифицированный врач или инженер зарабатывали за два или три года. Вдобавок члены сборной СССР получали государственную стипендию, их кормили, поили и одевали, они практически весь год жили на сборах и ездили по соревнованиям — и на себя ничего не тратили. Такая жизнь была мечтой любого.

При удачном раскладе спортсмен за два-три года мог заработать средства на покупку хорошей квартиры или автомобиля. Причём небольшую квартиру с высокой вероятностью и даже скоростью он мог бесплатно получить от своего спортивного общества, если оно в нём было заинтересовано. Моя мама, известный гинеколог, работавшая в Кремлёвской больнице, стояла в очереди на квартиру более десяти лет, и, хотя мой отец был высококвалифицированным инженером, наша семья не могла даже мечтать о покупке автомобиля, так это было дорого, и к тому же очередь на покупку тянулась годами. Для лучшего понимания того, как мы жили в то время, посмотрите Приложение 3 в конце книги с указанием доходов, цен и расходов в позднем СССР.

В целом в советское время жизнь сотрудника лаборатории допингового контроля была устроенной и предсказуемой. Мы сидели на третьем этаже и выполняли анализы. Сам ВНИИФК, ведущий и знаменитый институт, проводил исследования по различным направлениям — от спортивной антропологии на первом этаже до восстановительной и функциональной диагностики на пятом. На втором этаже сидел наш великий учёный профессор Рошен Джафарович Сейфулла и разрабатывал фармакологическую поддержку для советского спорта. При ВНИИФК были созданы хорошо оснащённые комплексные научные группы (КНГ), круглогодично работавшие с командами и спортсменами во время тренировочных сборов вдали от Москвы. А ещё ВНИИФК издавал «для служебного пользования», тиражом всего 200 экземпляров, книжечки с обзорами зарубежных исследований и публикаций, я их собирал и перечитывал. В такой обстановке никому и в голову не приходило спрашивать заведующего антидопинговой лабораторией, как лучше подготовить сборные команды к Олимпийским играм в Калгари и Сеуле в 1988 году.

Однако как всё изменилось после развала СССР, хотя дело было вовсе не в СССР и не в его развале! Забежим на миг на двадцать лет вперёд, в 2005 год, к моменту моего второго пришествия, когда я стал директором ФГУП «Антидопинговый центр». Я и представить тогда не мог, какой объём взаимоисключающих задач и проблем сразу свалится на меня в связи с подготовкой российских спортсменов к Олимпийским играм в Турине в 2006 году и в Пекине в 2008-м. Меня спрашивали, какую фармакологию надо применять, за сколько времени до старта или до контроля прекращать приём и где это можно купить. Как разобраться и выбрать качественное спортивное питание? А если нашли, где закупить это питание, я должен его проверить, нет ли там допинговых примесей. Допустим, проверили, всё чисто, но через год тот же самый препарат поставляется под тем же названием, но с изменённой рецептурой, и его надо проверять заново.

Всех волновали сроки выведения анаболических стероидов, и я устал объяснять, что никаких точных сроков в природе не существует, каждый спортсмен индивидуален, дозы тоже не совпадают — и если бы только в разы: бывали просто заоблачные замесы анаболических стероидов. Наконец, в разных странах лаборатории допингового контроля очень отличаются друг от друга по своему уровню и возможностям, правда, это нельзя было обсуждать. И вся эта неразбериха висела на Антидопинговом центре все десять лет моего директорства, одно и то же день за днём, сплошная нервотрёпка и напряжённое ожидание, что вот-вот опять случится что-то нехорошее. Нехорошие новости обычно прилетали из ведущей лаборатории в Кёльне. Она настолько далеко ушла вперёд по сравнению со всеми остальными, что «чистый» спортсмен, чей анализ был отрицательным в других лабораториях, вдруг узнавал, что после анализа в Кёльне его проба оказалась положительной.

Ещё одним преимуществом советских времен была полная уверенность в том, что содержимое упаковки, будь то ампулы или таблетки, в точности соответствовало написанному на этикетке, поскольку анаболические стероиды выпускались известными фармацевтическими фирмами. Это казалось настолько обычным и само собой разумеющимся делом, что только потом, когда это всё ушло навсегда, мы осознали, какое это было райское время. Столкнувшись с подделками, с несоответствием содержания и упаковки, с неожиданными и невероятными примесями в таких обычных препаратах, как тестостерон или оксандролон, я ужаснулся и понял, сколько опасностей подстерегает российских спортсменов — и на какой адской сковородке мне придётся вертеться.

Вообще, главное слово во всех около- и непосредственно допинговых делах — это страх. Если ты потерял страх, то катастрофа становится вопросом времени, она неизбежна. Как ни странно, но в конце 1980-х годов в сборных СССР допинговый страх существовал, его поддерживали на спорткомитетовском уровне: вот мы вас всех сейчас перед выездом ка-а-ак проверим по полной программе, и пощады никому не будет, нарушителей выгоним из сборной! Семёнов поддакивал: правильно, давно пора приструнить этих балбесов (любимое словечко Виталия Александровича), пусть посидят пару лет без всесоюзных сборов и адидасовской экипировки!

Но Россия — не СССР, за двадцать лет всё изменилось. В российском спорте страх рассеялся, спортсмены и тренеры радостно прониклись стадным патриотизмом и решили, что ради победы им всё можно, что их защитят и прикроют, ведь мы самые лучшие, а вокруг нас либо враги, либо дураки — и все нам завидуют. Но об этом позже, а пока на будущее запомним две проблемы российского спорта XXI века: ложная этикетка (mislabeling) и содержание примесей (impurities).

Но вернёмся на двадцать лет обратно.

4.4 Первые Игры доброй воли в Москве. — Бен Джонсон, станозолол!

Следующий, 1986 год был особенный. В Москве состоялись первые Игры доброй воли, и впервые с 1976 года советские и американские спортсмены соревновались на таком высоком уровне. Джеки Джойнер-Кирси установила мировой рекорд в семиборье — 7148 очков, впервые превысив барьер в семь тысяч. Сергей Бубка со своим шестом тоже прыгнул на мировой рекорд — 6.01 метра. В беге на 100 метров победил канадец Бен Джонсон, он пробежал за 9.95, это было невероятно для равнинной Москвы и небыстрой — для спринта — дорожке «Лужников». В Мехико, на высоте, это было бы 9.70! Что произошло потом, я описал в своей статье, опубликованной в журнале «Лёгкая атлетика» в 2000 году:

4.5 Заседание медицинской комиссии МОК в Москве. — Манфред Донике

Перестройка чувствовалась и вдохновляла, научная жизнь оживилась, железный занавес перекосился, и даже воздух, казалось, стал свежее и прозрачнее. В 1986 году Госкомспорт проводил заседание медицинской комиссии МОК в Москве. Организацию и протокол возложили на Виталия Александровича Семёнова, входившего в эту комиссию с 1981 года. Председателем медицинской комиссии был принц Александр де Мерод, профессор Манфред Донике из Кёльна возглавлял антидопинговую подкомиссию. Они прибыли в Москву вместе с директорами ведущих допинговых лабораторий. Это были Роберт Дугал из Монреаля, Арнольд Беккетт из Лондона, Клаус Клаусницер из восточногерманской Крайши и Дон Кетлин из Лос-Анджелеса. Наш Виталий Семёнов принимал участие молча, но с госкомспортовской переводчицей Ниной Дубининой, знавшей три языка и объехавшей весь мир. Незнание иностранного языка для советского руководителя было обычным делом; присутствие переводчицы на заседаниях было обязательным и свидетельствовало о высоком положении участника.

Надо сказать, что подкомиссия профессора Донике была довольно склочной. Принц де Мерод иногда шутил и над всеми издевался, говорил только по-французски и постоянно курил, ему следовал профессор Дугал из Монреаля. Донике и Кетлин друг друга не любили, но дружно ополчались на старого профессора Арнольда Беккетта, когда тот с академическим апломбом делал замечания по любому поводу или принимался читать незапланированные лекции, считая себя основоположником допингового контроля. Ещё Донике терпеть не мог Клаусницера, директора лаборатории из ГДР, — Манфред хорошо знал, какие дела там творились.

Хорошо помню, как летним днём мы с Семёновым встречали Манфреда Донике в гостинице «Спорт» на Ленинском проспекте. Донике быстро вошёл с озабоченным видом, и тогда я впервые увидел чемодан на колёсиках. Семёнов мне мигнул, чтобы я услужливо перехватил чемодан, чемодан я принял, хотя Донике это не понравилось. Виталий о чём-то заговорил по-немецки, помогая себе жестами и мимикой, а затем представил меня. Не успел я сказать, что делаю анализы на стероиды, как Донике прямо спросил, какие колонки мы используем для определения тестостерона и сколько положительных проб у нас было с начала года. Тут, как говорят собачники, я сел на задние лапы, не зная, что ответить, ведь мы так и не начали определять тестостерон при рутинных анализах. Но Семёнов внимательно следил за нами и сразу сделал мне круглые глаза, чтобы я не сказал лишнего, а затем перехватил разговор и погасил острую тему. Он озабоченно нахмурился и, своеобразно жестикулируя, как бы по секрету сообщил Донике, что у нас установлены новые приборы и что завтра в лаборатории ему всё расскажут и покажут.

Виталий Семёнов родился в Горловке в 1937 году, учил немецкий язык в медицинском институте, немного понимал беглую речь и мог объясниться на знакомые темы. Лысеющий брюнет с замечательной мимикой, он умел по-особенному бросить взгляд, взметнуть брови и сверкнуть глазами, осуждающе скривиться или загадочно ухмыльнуться. Наши девчонки из лаборатории называли его Цыган с ударением на первом слоге.

Действительно, нам купили фантастический для того времени прибор, масс-селективный детектор (МСД) производства американской фирмы Hewlett-Packard, модель HP 5970 с автосамплером — автоматическим устройством для ввода пробы. Это был надёжный и работоспособный прибор, и на хромато-масс-спектрометрах серии МСД лаборатории допингового контроля будут работать следующие двадцать лет. Мы перенесли на этот прибор процедуру определения стероидов в свободной фракции и установили новую колонку длиной 12.5 метра — Семёнов разрешил отломить только четверть стандартной, но очень дорогой 50-метровой колонки серии HP Ultra.

Колонка — это коричневая тоненькая трубочка, напоминающая медную проволоку. Она сделана из плавленого кварца и покрыта лаком, внутри она полая. На внутренних стенках нанесён тонкий, толщиной всего 0.2–0.5 микрона, полимерный слой неподвижной фазы. В этом слое при высокой температуре и в потоке газа-носителя — гелия — происходит разделение компонентов смеси. Как и проволока, 50-метровая колонка наматывалась на бобину диаметром 8 дюймов. Семёнов давал нам эту бобину, я брался за конец колонки, а Уралец поворачивал бобину и разматывал колонку, пятясь от меня по коридору к окну. Колонка висела и немного колыхалась. Семёнов за нами наблюдал — и говорил: стоп! Затем шагами отмерял 12.5 метра от меня до Уральца и показывал пальцем, где резать. И уносил бобину к себе под ключ.

Но, как говорится, чем круче хроматографист, тем короче у него колонка и — само собой — продолжительность анализа.

Члены медицинской комиссии МОК посетили нашу лабораторию, это был протокольный визит, все были в костюмах, при галстуках. Наши девчонки накрутили причёски и сделали маникюр, повсюду навели чистоту и порядок, и все сотрудники ходили в новых халатах. Как всегда при визите иностранцев, запахло мужским одеколоном, хорошим кофе и западными сигаретами, все эти ароматы я улавливал и различал издалека. Виктор Уралец переводил слова Виталия Семёнова, который неотлучно находился рядом с принцем Александром де Меродом, всем своим видом показывая, что принц — именно его гость. Они действительно дружили, и принц до конца своих дней поддерживал Виталия.

Моя задача заключалась в том, чтобы стоять рядом с новым масс-селективным детектором. Я показывал автосамплер и новый компьютер с цветным экраном (прежде у нас были только двуцветные, с зелёными буквами и графиками на чёрном фоне). Будто коммерческий представитель фирмы, я рассказывал, как замечательно работает прибор в автоматическом режиме, — мог ли я тогда подумать, что ровно через восемь лет действительно стану коммерческим представителем фирмы Hewlett-Packard и буду продавать хроматографы и масс-спектрометры.

Вот в комнату толпой зашли члены комиссии МОК, и я по-английски отбарабанил заранее подготовленный монолог про наш новый прибор; все отправились дальше, но профессор Манфред Донике задержался, будто хотел посмотреть что-то ещё. И когда мы остались вдвоём, он спросил, как мы определяем станозолол и сколько у нас положительных проб. По моей спине пошёл холодок, хотя я предчувствовал именно этот вопрос, но не знал, что ответить. Не мог же я сказать, что положительных проб у нас навалом, ведь считалось, что в СССР ни допинга, ни секса не нет! Я было начал говорить о преимуществах нашей методики, не отвечая прямо на поставленной вопрос, однако Донике сразу всё понял. Сначала он посмотрел на меня осуждающее, но, надо отдать ему должное, сразу смягчился, и его лицо снова стало дружелюбным. Закрыв дверь, он спросил, что я делаю, если найду положительную пробу.

— Я докладываю заведующему лабораторией, Семёнову.

— Только ему одному? — уточнил Донике и вновь насторожился.

Я подтвердил.

— А что потом делает Семёнов?

— Честно сказать, не знаю.

Наш разговор снова становился напряженным. Вот так разговаривать с глазу на глаз с профессором Донике за закрытой дверью — в те годы это было серьёзным нарушением всех правил и протоколов. Я чувствовал себя чуть ли не предателем. Донике помолчал, глядя на меня в ожидании, что я что-нибудь добавлю к сказанному, потом снова оживился и совсем другим тоном сказал, что у него в Кёльне ежегодно проходит семинар по методам допингового контроля и на будущий год он приглашает меня приехать. И закрыл дверь с другой стороны.

Виталий Александрович Семёнов обладал нечеловеческой, чуть было не написал: звериной, проницательностью. Он будто видел сквозь стены. Конечно, от него не ускользнуло моё общение с Донике за закрытыми дверями, и ничего хорошего в этом он не видел, считая, что вся информация, касающаяся работы лаборатории, должна исходить только от него. Я сказал, что мы обсуждали тестостерон и что, по словам Донике, нам нужен ещё один такой прибор для определения тестостерона по его методике. Проблема определения тестостерона мучила нас давно, и Семёнов договорился с Донике, что Виктор Уралец поедет в Кёльн на две недели для ознакомления с новыми методиками. Это было сделано безотлагательно, Уралец съездил и вернулся, и так называемая кёльнская процедура IV заработала — пока что на старых приборах, однако чувствительность по всем анаболикам стала намного лучше, в районе нескольких нанограммов на миллилитр мочи.

С кровью мы не работали до 2007 года.

4.6 Внедрение кёльнских процедур. — Научная работа и публикации

До конца 1986 года мы унифицировали наши процедуры (методики) с кёльнскими. Всего их было пять, но мы применяли лишь три процедуры: стимуляторы и наркотики, стероиды свободной фракции (это был мой участок) и знаменитая Procedure IV — анализ гидролизной фракции мочи и природных стероидов, прежде всего тестостерона и его эпи-изомера. Надёжность и чувствительность методик повысились настолько, что применение инъекционных форм анаболиков стало бессмысленным, теперь срок их определения составлял три месяца и практически полностью перекрывал продолжительность соревновательного периода. Так, как раньше, станозолол уже не кололи, и я чувствовал в этом свою заслугу. Спортсмены были вынуждены перейти на таблетированные формы, готовясь к основным стартам или к выездному контролю. Поскольку внесоревновательный контроль тогда не проводился, то инъекции можно было делать в глухом межсезонье, задолго до стартов. Это называлось проложить дно или забетонировать фундамент.

Были ещё две кёльнские процедуры — определение бета-блокаторов и диуретиков. Бета-блокаторы применялись в стрельбе, прыжках в воду или на лыжах с трамплина, то есть в тех видах спорта, где важны концентрация и спокойствие. Диуретики, или мочегонные средства для снижения веса, были распространены в борьбе и тяжёлой атлетике, где учитывались весовые категории, а ещё в гимнастике и фигурном катании — чтобы выглядеть стройнее. Однако анализы на диуретики и бета-блокаторы мы делали только по прямому указанию Семёнова.

1986 год стал первым в моей жизни, когда я не ездил на сборы и не съел ни одной таблетки стероидов. И почти отказался от двухразовых тренировок в день. Тем не менее, придя в себя после суеты с Играми доброй воли и отработкой новых методик, отдохнув и позагорав на даче, где росли смородина и крыжовник, я разбегался — и в августе пробежал 5000 метров за 14:24.1, а через день 1500 метров за 3:51.6. Меня это обрадовало. Казалось, что стоит снова съездить на сборы в Кисловодск и Адлер, взвинтить объём бега и интенсивность — и снова можно бежать 14:00 и 3:46. А с таблеточками и того быстрее. Но мне надо было заниматься наукой, проводить анализы и писать диссертацию.

На ближайшие два-три года это для меня становилось главным.

Теперь мой старый, но надёжный прибор модели HP 5995 использовался исключительно под научные исследования. Я изучал метаболизм синтетических кортикостероидов, затем мы с Уральцем писали статьи на английском языке, которые публиковались в ведущем зарубежном журнале Journal of Chromatography. В советское время направить статью в зарубежный журнал было непросто, надо было пройти комиссии в институте, обосновать необходимость в срочной публикации за рубежом, собрать подписи и в итоге получить разрешение на зарубежную публикацию в Главлите. При этом нам постоянно намекали, что печататься надо в советских журналах: и куда вы, молодёжь, всё время лезете, «не надо вам светиться за бугром». Однако в советских научных журналах принятые в печать статьи ожидали публикации год и более, и это считалось нормой.

У нас такого не было. Мой любимый Journal of Chromatography выпускал статьи в течение трёх месяцев. По счастью, ВНИИФК принадлежал Госкомспорту, а не Академии наук или министерству образования, так что для получения разрешения Главлита ничего не надо было объяснять, надо было в институте обежать профессоров и собрать их подписи на актах экспертизы, проставить печати в первом отделе — и всё, где хочешь, там и печатайся. Вот мы и печатались — в самом лучшем журнале, в само́м Journal of Chromatography!

4.7 Немного истории. — Шаев, Рогозкин и Семёнов

Перед тем как окунуться в круговерть последующих лет, следует оглянуться назад: назвать несколько имён и попытаться восстановить историю лабораторий допингового контроля в СССР. Московская лаборатория, во ВНИИФКе, была создана в 1971 году, и первым её заведующим стал Алексей Иванович Шаев, однокурсник Семёнова, хорошо знавший хроматографию и фармакологию. Зато Семёнов, будучи членом КПСС, ежегодно выезжал в соцстраны с велосипедистами — на традиционную майскую Велогонку мира по территории ЧССР, ГДР и Польши, и там брал у спортсменов анализы мочи и крови. У кого и зачем — неизвестно, все архивы пропали.

В Ленинграде, в таком же, как и ВНИИФК, Институте физической культуры имени Петра Лесгафта, лаборатория возникла в результате серьёзных исследований биохимии спорта, проводимых под руководством выдающегося учёного Виктора Алексеевича Рогозкина. Его работы в области метаболизма анаболических стероидов стали классическими. Когда 23 октября 1974 года Москву избрали столицей XXII Олимпийских игр, то ответственным за создание Олимпийской лаборатории и в перспективе её директором назначили профессора Рогозкина. В 1975 году его ввели в состав медицинской комиссии МОК. Манфред Донике ценил и уважал Рогозкина и рассказывал мне о его исследованиях в самых восхищённых тонах, называя «человеком европейской образованности в различных областях науки, культуры и искусства». Семёнов о Рогозкине не сказал ни слова, ни разу. Про него забыли, как и про Манфреда Донике. Однако так нельзя, так совсем нельзя.

Именно поэтому я пишу эту книгу.

1980 год! Приближались Олимпийские игры в Москве. Профессор Рогозкин отвечал за допинговый контроль в целом, Шаев был заведующим лабораторией. Решили, что лаборатория будет в Москве, но сотрудники Рогозкина приедут из Ленинграда и тоже будут в ней работать. Оборудование, новейшие хромато-масс-спектрометры Hewlett-Packard НР 5985 с мощными компьютерами, размером с книжный шкаф, доставили в Москву. Вскоре их должны были ввести в эксплуатацию и отработать на них все методики. На июнь запланировали проведение аккредитации, следить за её прохождением должен был лично Манфред Донике.

И вдруг за несколько месяцев до Игр Алексея Шаева отстраняют от заведования лабораторией — и на его место временно назначают Виталия Семёнова. Оказалось, что приборы, ещё упакованные, в ящиках, но уже переданные лаборатории, хранились в подвале, где их то ли залило водой, то ли они просто намокли от сырости. Это было недопустимо, и зарубежные инженеры, пускачи, составили акт, предупредив, что это может отрицательно сказаться на качестве работы оборудования, прежде всего компьютеров. Такое серьёзное нарушение нельзя было оставить без последствий, следовало наказать виновных. КГБ пристально следил за подготовкой, буквально за каждой мелочью. И вот накануне Игр за такой недосмотр Шаева отстранили от руководства лабораторией. Это был очень смелый шаг, и он не мог быть сделан без согласования с Донике и Рогозкиным. И, само собой, с КГБ. В итоге заведующим лаборатории стал Семёнов — говорили, что временно, до окончания Олимпийских игр.

Однако он оставался им 25 лет, до 2005 года.

За работу в период Игр Виталий Семёнов получил орден Трудового Красного Знамени. Не было объявлено ни одной положительной пробы! Установлено множество мировых рекордов, завоёвано 80 золотых медалей, замечательный успех. Однако Рогозкин, находившийся на более высокой должности, такого ордена не получил. Более того, в 1981 году Виктора Алексеевича Рогозкина — вопреки сопротивлению Манфреда Донике — вывели из медицинской комиссии МОК. Его место надолго занял Семёнов. Манфред Донике выведет его только в 1993 году, но в 1995 году Донике умрёт, и через пару лет его антидопинговая подкомиссия прекратит своё существование.

В ноябре 1999 года будет создано Всемирное антидопинговое агентство — ВАДА.

Но почему Рогозкин попал в опалу и был предан забвению? Я полагаю, что именно Рогозкин помог Донике вывезти 1645 баночек с пробами В, нетронутых и запечатанных, на повторный анализ в Кёльн. Формально пробы участников Олимпийских игр были собственностью МОК, но это не означало, что их можно было вот так взять, упаковать и вместе с документацией вывезти за рубеж, вырвав из лап КГБ. Несомненно, чтобы преодолеть сопротивление и вывезти пробы, Донике было необходимо приложить невероятные усилия. Видимо, Рогозкин был на его стороне и помог вывезти пробы, и этого ему не простили. Донике и Рогозкин договорились, что результаты анализов будут обезличенными, то есть никто не будет дисквалифицирован.

Повторный анализ в Кёльне принёс исторические — и фантастические — результаты. Именно на московских пробах Донике отработал определение тестостерона и валидировал свою процедуру IV. В тех видах спорта, где злоупотребляли тестостероном, положительными были 20 процентов проб. Из них 16 проб принадлежали олимпийским чемпионам. Это был прорыв! Второй прорыв — обнаружение диуретиков у представителей тех видов спорта, где есть весовые категории, как в тяжёлой атлетике, или важен внешний вид, как в гимнастике, или считается каждый лишний килограмм, как у прыгуний в высоту или наездников в конном спорте. Диуретики были запрещены МОК в 1982 году.

Всё, что я знаю про Рогозкина и про повторный анализ московских проб, мне рассказал Донике. Он разослал результаты, целую папку, всем членам медицинской комиссии МОК. Действительно, Семёнов её хранил и после серии моих занудных приставаний — в обмен на рассказы про лабораторию Донике и последние кёльнские сплетни — однажды показал её мне. Я видел таблицы и диаграммы, их статистическую обработку и просто хроматограммы и масс-спектры.

Летом 1991 года вышла замечательная книга Виктора Рогозкина «Метаболизм андрогенных анаболических стероидов». Жаль, что она так и не была переведена на русский язык. По такому случаю Донике закупил штук тридцать книг — и пригласил Рогозкина в Кёльн. Рогозкин прочитал небольшую лекцию, потом стал раздавать свои книги директорам лабораторий. Я подошёл и представился, сказал, что я из Москвы. Он спросил: вы работаете у Семёнова? Я ответил, что да… И Рогозкин сделал отстранённое лицо. Всё, разговор окончен. Наверное, в Москве в те далекие годы его предали или глубоко обидели. И я постеснялся попросить у него книжку.

Другой раз я встретил Виктора Алексеевича Рогозкина на конференции в Минске в 2008 году, ему было 80 лет! Я снова представился, уже как директор, он заулыбался и сказал, что читал мои статьи и что рад знакомству (про кёльнскую встречу он, конечно, не помнил). Но и я, и он с супругой приехали буквально на день, прочитать лекцию — и обратно. Никакого шанса спокойно сесть и поговорить у нас не было, у обоих всё было расписано по часам. Да и супруга Виктора Алексеевича доблестно охраняла его от лишних встреч и нагрузок.

Замечательно, что профессор Рогозкин жив и здоров, ему уже далеко за девяносто. Очень хочу, чтобы он прочитал мою книгу. Он принадлежит к тому небольшому числу людей, чьё мнение, впечатление и отзывы мне очень дороги.