Допинг. Запрещенные страницы

16.1 В Лос-Анджелесе. — Начало работы над книгой. — Брайан Фогель меняет планы

Последний вечер дома, последняя ночь, надо обязательно поспать. Утром приедет мой сын Василий, и мы на двух машинах, на Василии и на Чижове, поедем в Шереметьево; надо полностью обезопаситься от поломок, аварий и остановок гаишников, всё учесть и предусмотреть. Прощай, мой дом, едва ли я вернусь когда-нибудь… Вот показалось родное Шереметьево, любимый терминал D, специально открытый за полтора года до начала Олимпийских игр, из него я десятки раз улетал в Сочи. Но всё осталось позади, я не люблю оборачиваться назад. Зимнюю куртку и шапку отдал сыну, обнялся с ним и с Чижовым, прошёл паспортный контроль, помахал на прощание — и пошёл на посадку. Я был практически без вещей, у меня обратный рейс через две недели — это по легенде: если спросят, то скажу, что лечу отдохнуть на время праздников, на их День благодарения, Thanksgiving. Вроде ничего не должно вызывать подозрения.

Сели в самолёт, все вещи со мной; говорят, самый обычный способ снять с рейса — пригласить на проверку сданного багажа. Я ничего не сдавал. Вырулили на взлёт — и взлетели. Я выпил два мерзавчика виски Chivas — и блаженно заснул. Проснулся, немного поел — и выпил ещё одну порцию. Пошли на посадку сквозь дымчатые облака, в Калифорнии облака особенные, — в глазах зарябило от ярких бликов океана. Часа полтора проходил границу и таможенную проверку, вернее, стоял в очередях, и вот вышел на свободу. Как обычно, Брайан всё снимал на профессиональные камеры, с ним были его операторы, Эндрю и Ти-Джей. Сразу заехали за автомобилем, арендовали мне большой „додж чарджер“, и я на нём понёсся куда-то в наступившей темноте, стараясь не отстать от чёрного „лексуса“ Брайана. После долгого и нервного дня навалилась усталость, давно пора спать, по московскому времени уже пять утра; ощущалась гнетущая утренняя пустота, и мне было очень трудно ехать в темноте на незнакомой машине по незнакомым улицам среди мелькания огней. Но как же хорошо, что в Лос-Анджелесе нет летящего мокрого снега и липкой московской грязи! Немного поели в японском ресторанчике и поболтали; я купил два яблока и растворимый кофе на утро — и мученически дорулил вслед за Брайаном до моего домика, где припарковался из последних сил. Разделся, просто всё бросил на пол рядом с кроватью, — и сразу заснул.

День как бездна.

Я всю жизнь буду благодарен Америке за то, что наконец отоспался за все годы московской нервотрёпки и недосыпа. Позагорав пару дней и придя в себя, я купил новый компьютер Hewlett-Packard и сел писать книгу! Я всю жизнь мечтал написать книгу, даже злился на себя, почему ничего не пишу, но если в Москве у меня и бывало спокойное время, то не хватало концентрации и настроя, да и на душе всегда было неспокойно. Кто бы мог подумать ещё месяц назад, что в Лос-Анджелесе я начну писать её на английском языке! И дни покатились один за другим: Брайан работал над фильмом, мы снимали разные интервью и эпизоды, я консультировал по вопросам допингового контроля. Наш документальный фильм должен был показать, как разительно расходится реальная жизнь с представлениями о ней.

В прессе не утихал шум после отчёта Дика Паунда в Женеве. Он продолжал руководить независимой комиссией и расследовать нарушения в лёгкой атлетике, в ВФЛА и IAAF. Готовились представить вторую часть отчёта; все в страхе затаились, а Паунд разошёлся и грозил новой информацией и шокирующими данными, превосходящими первую часть. Но ему строго сказали „фу!“ — он сдулся, и всё прокисло. В январе вышло куцее дополнение к первому отчёту. Решили, что не время пока тревожить IAAF и лорда Себастьяна Коу, Сергея Бубку и Полу Радклифф.

Тем временем я устал объяснять Брайану и его коллегам, что к чему, где в отчёте Паунд и компания что-то придумали, а где написали такое, чего сами не поняли. За неделю я подготовил разъяснения к отчёту Паунда в виде вопросов и ответов, традиционно назвав их Summa Contra Pound и Summa Contra IAAF. И в отдельном документе суммировал ошибки и неудачи ВАДА. Получилось понятно и интересно, я даже собирался перевести свои „Контры“ на русский язык, но отвлёкся и потерял к этому интерес. Нам нужно было записать несколько интервью с деятелями ВАДА и звёздами спорта, я составил список и последовательность вопросов, а Брайан летал по всему миру и опрашивал их по моему вопроснику. Оказавшись в Лос-Анджелесе, я начал более свободно спрашивать, пояснять и комментировать, Брайан это почувствовал и стал требовать всё более глубоких и глубинных признаний. Похоже, он начал подозревать о существовании какой-то великой и ужасной тайны, до которой непременно надо добраться.

Эта тайна — замена мочи во время Олимпийских игр в Сочи.

Я постоянно думал о замене проб российских олимпийцев в Сочи, о том, как всё у нас тогда прекрасно получилось, без единой ошибки. И не осталось ни следов, ни документов, я сам всё уничтожил и постоянно требовал от своих сотрудников сразу стирать сообщения с номерами проб и фотографии форм допингового контроля. И кто теперь может рассказать о том, что там было, кому и зачем это надо? Про случившееся знали — своими глазами видели открытые флаконы Б — только Евгений Блохин, Юрий Чижов и Евгений Кудрявцев. Но они не говорили по-английски на таком уровне, чтобы связно и уверенно изложить, как всё было спланировано и организовано, к тому же не знали до конца все скрытые пружины операции. На территории России рассказать о ней правду невозможно, это очень опасно, сразу можно очутиться под трамваем или в психиатрической клинике. У Чижова и Кудрявцева есть дети и жёны, а Евгений Блохин пропал, у него сейчас другая фамилия, ФСБ надёжно прячет его. Даже держа язык за зубами, Чижов и Кудрявцев были в опасности: их могла поджидать как бы случайная драка на парковке или в магазине, отравление алкоголем или автомобильная авария. Или внезапная остановка сердца. Всё может случиться в жизни.

Даже я, находясь в Лос-Анджелесе, не чувствовал себя в безопасности; но теперь это была не паранойя или навязчивый страх, как в Москве, а вселенская боязнь за мои знания, за память о невероятных событиях в истории борьбы с допингом, сплетённых с событиями моей жизни. Эта летопись хранилась у меня в голове — и в единственном экземпляре! А тут ещё вышел доклад об обстоятельствах убийства Александра Литвиненко, коварно отравленного полонием десять лет назад, — о тайной, но случайно раскрытой операции ФСБ. Это было одно из множества преступлений, совершённых путинской бандой в разных странах, чтобы скрыть правду и оборвать нити расследования. Это работало: подлые убийства оставались нераскрытыми, считались смертью при странных обстоятельствах. И у меня был ненулевой шанс пополнить этот список. Ведь случись со мной что-нибудь — и никто никогда не узнает, что творилось по ночам в сочинской лаборатории или каким был допинговой контроль в советские времена. Нельзя было допустить даже малейшего шанса, что моя бесценная информация потеряется или исчезнет. Поэтому накануне Нового, 2016 года мы с Брайаном записали большое интервью „в чёрной кофте“ о подготовке к Олимпийским играм в Сочи и о ночной замене проб в олимпийской лаборатории во время Игр. Закончив, мы сразу сделали несколько копий записи интервью и спрятали их у надёжных людей. Рассказав про сочинские дела, я немного успокоился.

Брайан Фогель был так взбудоражен новым материалом, что стал менять фактуру фильма, почти забыв про Ланса Армстронга. Ему очень хотелось отснять моё объяснение про открывание „берегкитов“ с флаконами в руках, но где взять флаконы, ведь они остались в РУСАДА, в Москве. Никита Камаев вслед за Хабриевым ушёл в отставку в декабре 2015 года, но я всё же позвонил Никите и простодушно попросил прислать мне парочку „берегкитов“. Никита отказался и стал занудно учить меня жизни, утверждая, что флаконы с кодовыми номерами отслеживаются по всему миру и что немедленно встанет вопрос: откуда русадовские „берегкиты“ появились в Лос-Анджелесе?

“Ты узбагойся [успокойся], — с интонациями Comedy Club отвечал я ему, — в Лос-Анджелесе даже Терминатор появился; хватит мне сказки рассказывать!» В итоге Никита отправил две упаковки новых «берегкитов» на адрес Брайана в Малибу. Делая это с явной неохотой, Никита обмолвился, что идёт на такую уступку только потому, что скоро ему понадобится моя помощь — он приступил к написанию книги о фармакологических, то есть допинговых, программах в СССР и России; необходимы будут мои консультации для сверки данных и подтверждения важных фактов. Я сразу сказал ему, что такую книгу надо писать осторожно и лучше не в России и, самое главное, нельзя никому говорить об этом, особенно по телефону. Так что «берегкиты» мы получили уже после его внезапной и странной смерти, наступившей 14 февраля 2016 года. Но это я забежал немного вперёд.

16.2 Смерть Никиты Камаева. — Виталий Степанов

Перед Новым годом, 30 декабря, Тимофей Соболевский и Олег Мигачёв сочетались браком. Я снимал всю церемонию на видео и был счастлив вместе с ними. Так что новый, 2016 год оказался волнующим и снова невероятным. После моего интервью в чёрной кофте на фоне книжного шкафа, первого и массивного «слива» сочинских историй, мне стало легче. Записав на камеру свои откровения про наши ночные замены в Сочи, очухавшись и осмыслив, к чему это всё приведёт, я понял, что мы готовим страшную бомбу для всего спорта. В Москве, в бесконечной суете, под гнётом ежедневных директорских обязанностей, мне было не до глобальных обобщений и размышлений о будущем спорта и допингового контроля. Я был занят другим: лишь бы сегодня выстоять и завтра без бед отбиться. Но в Калифорнии времени было навалом, голова моя проветрилась и заработала с новой силой, мне снова начали сниться невероятные цветные сны. Однако для безопасности я переехал в другой дом, в Санта-Монику; теперь неподалеку от меня была знаменитая Деревянная лестница — я спускался по ней к океану и бегал трусцой вдоль пляжа. Фантастика!

И тут начались странные события. Результаты расследования убийства Александра Литвиненко были опубликованы 21 января; его, вне всяких сомнений, отравили полонием по личному указанию Путина. И министр Мутко вдруг проснулся и поведал миру, что мы с Тимофеем уехали в Лос-Анджелес; это случилось 27 января, и все подумали, будто мы улетели в США именно в этот день. Затем позвонил Никита Камаев и рассказал: 3 февраля скончался Вячеслав Геннадьевич Синёв, первый директор РУСАДА, предшественник Никиты, которого он сменил в 2011 году. Позвонила сестра Марина — 10 февраля в Адлере внезапно умер Юрий Думчев, мой друг со времён спартакиадной сборной школьников Москвы образца 1976 года, ровесник Синёва.

И что им не жилось!

Внезапная смерть Синёва расстроила Никиту, он позвонил в РУСАДА и попросил вывесить на сайте некролог, но его обидно отшили и дали понять: ты нам больше не указ и вообще теперь никто. Никита стал жаловаться мне, какие все вокруг сволочи и твари. «Вот тоже мне, бином Ньютона, какое открытие! — отвечал я с дружеской издёвкой. — А то ты не знал, что в Москве одни склочники, приспособленцы и подхалимы. Михаил Булгаков давно про это писал, только ты этого не замечал, когда был директором и все перед тобой ходили на задних лапках, выгибали спинки и мило улыбались».

Никита добавил, что временно перестал работать над книгой о советском и российском допинге, так как надо найти издательство и человека, который помог бы с её переводом на английский язык. Тут я не выдержал и набросился на него: «Ты вообще соображаешь, что делаешь? Ты заденешь и взбесишь столько людей, у тебя появится столько врагов, ты даже представить себе не можешь! У тебя есть домик в Валенсии, вот езжай туда и пиши, только каждую неделю делай несколько копий написанного и прячь по разным углам и друзьям. Потому что домик может внезапно сгореть вместе с компьютерами и всеми твоими документами и материалами. Сколько страниц ты написал?» — спросил я у него. Никита сказал, что написал страниц пятьдесят, а затем просто поразил меня новым сообщением: оказывается, он писал не на компьютере, а сразу на бумаге — авторучкой Montblanc, моим подарком ему на 50-летний юбилей. Он даже скриншоты страниц не отснял, да и вообще не собирался копировать и прятать копии — ибо в отличие от меня он «не параноик и не паникёр, а нормальный человек». Уезжать из своего дома на Круглом озере он не собирался, он жил там со старой 85-летней мамой, ей нужен постоянный уход. Остаток зимы и весну он будет сидеть с ней и писать книгу.

Я тоже сидел дома, в Санта-Монике, и писал книгу, у меня набралось уже страниц семьдесят, но работа шла медленно, мой английский не позволял писать с достаточной скоростью и при этом выражать словами все оттенки смысла и переживания. Закончив несколько страниц, я возвращался к написанному и раз за разом переделывал большие куски текста. И вот 14 февраля, не успел я сесть за свою писанину, как вдруг вякнул мой телефон — пришло какое-то сообщение. Смотрю, читаю и не понимаю: Гриша, Никита умер. Звоню ему, мне отвечает Анна, его жена, плачет и говорит, что Никита пришёл с лыжной прогулки, почувствовал себя плохо, прилёг, потом позвал её и объявил, что умирает. Никита был в сознании и говорил Анне, мол, удивительно, насколько всё получилось просто и банально — он умирает дома на руках у жены, и ещё сказал, что любит её. Глотая слёзы и хлюпая носами, мы проговорили целый час. Ведь только вчера я дважды говорил с ним, он мне видео прислал, как возился в лесу с заглохшим снегокатом и прутиком прочищал что-то в моторе.

В день смерти Никита с утра был в хорошем настроении, ездил на встречу с адвокатом, потом пошёл кататься на лыжах. Вернулся — и через час умер. Никита никогда не жаловался на сердце, не курил и не пил, был всё время за рулём и на работе. В школьные годы он бегал на лыжах в лесу и ругался, что я топчу его лыжню! Да и потом, много лет спустя, работая в Институте спорта, мы вместе ходили в качалку и сауну, при директоре Сыче на первом этаже был хороший спортзал. Уже во взрослые годы Никита купил два или три мотоцикла и суперсовременный велосипед, целиком пластиковый, он очень им гордился.

Когда Никита ушёл из РУСАДА, ему звонили и прямым текстом говорили: «Хорошо бы ты сдох. Повесили бы всё на тебя, и не было бы проблем». Кто мог такую фразу произнести и по какому поводу — я не знаю. Но знаю точно, что когда его тело привезли в областную судмедэкспертизу, то попросили всё сделать по-быстрому, самые обычные анализы: суррогаты алкоголя, героин, барбитураты и бензодиазепины. Будто бомжа в снегу нашли. Глубоко копать не надо, вам же ясно сказали: ему стало плохо с сердцем, обширный инфаркт.

Хотели поскорей его похоронить.

Целую неделю я не мог прийти в себя, всё просто валилось из рук, и из головы не выходила смерть Никиты. Он уже умер — но только сейчас от него пришли две пары «берегкитов» для съёмок нашего фильма! На похоронах от министерства спорта никого не было, даже простого венка не прислали — вот как так можно? Только Авак Абалян пришёл попрощаться в частном порядке, покурить у свежей могилы.

После двух подозрительных смертей мы разговорились с Виталиком Степановым по скайпу, но я тогда и не думал, что он записывает наши частные разговоры! По калифорнийским законам это уголовное преступление, он был обязан предупредить меня о записи. Виталика, офицера допингового контроля из РУСАДА, я помнил с 2009 года; однажды зимой, рано утром в начале седьмого, он привёз пробы и ждал, чтобы я их принял. Мы до этого никогда не общались, но я сразу обратил внимание на его измученный вид и хорошие, но избеганные марафонки. Я сразу спросил: ты что, тренируешься? Он сказал, что готовится к Бостонскому марафону в апреле; вот, прилетел с пробами в Москву в четыре утра, отбегал тренировку, 15 километров, и привёз пробы. Я был поражён — какая может быть тренировка после бессонной ночи, это сплошной вред, ты просто мучаешь себя! И до зимы 2016 года мы больше не общались.

Мы говорили на самые разные темы: Патрик Шамаш и Руне Андерсен, РУСАДА и IAAF, Никита Камаев и Вячеслав Синёв, бег, питание и тренировки, фильмы Хайо Зеппельта, Олимпийские игры в Ванкувере и Сочи. В итоге Виталик записал 15 часов наших разговоров. Время от времени он возвращался к Играм в Сочи и спрашивал, как так получилось: провал в Ванкувере и невероятный успех в Сочи? Я немного раскололся и ответил: что ты всё время меня спрашиваешь, что да как, а сам не можешь догадаться? Сборники шли на программе, а как же ещё, ведь нельзя было не воспользоваться такой выгодной ситуацией, когда Игры проходили в России — и у нас в руках было всё, вплоть до олимпийской лаборатории. И пять олимпийских чемпионов, героев Игр, — в этом была и наша заслуга, мы помогли им, чем могли. И как всё удачно завершилось!

И Виталик всё писал и писал. А что ему ещё оставалось делать…

16.3 Подготовка и выход моего интервью в The New York Times

ВАДА окончательно лишило аккредитации московский Антидопинговый центр 15 апреля 2016 года. Это конец допингового контроля в России. В ближайшие годы аккредитованной лаборатории в стране не будет. Решение о создании в МГУ новой национальной и независимой лаборатории принять можно, но исполнить нельзя. Даже если за два года подготовить специалиста высокого уровня, тут же встанет вопрос, как его удержать на работе. Он либо сам сбежит, либо его купит солидная лаборатория за границей. И РУСАДА ещё долго будет отправлять пробы на анализ в Лондон, Гент или Кёльн.

Тем временем мы беспросветно запутались с фильмом: как совместить два сюжета, велогонку Брайана и моё бегство с последующим выходом на финальный аккорд, на рассказ о манипуляциях с пробами в Сочи? Навалилось столько работы, что завершение фильма пришлось отложить до конца 2016 года. Но мы осознавали огромную важность нашей информации и понимали, что на нас ляжет невыносимая моральная ответственность, если мы будем скрывать её до наступления зимы, ведь летом должны состояться Олимпийские игры в Рио-де-Жанейро. И мы решили рассказать обо всём средствам массовой информации. У нас было два варианта, как оповестить весь мир, — телевидение или газета. Мы на один день слетали в Атланту, на переговоры с CNN, но тамошние боссы не решились выпустить такой сюжет в эфир, хотя мне казалось, что для них он должен быть золотой жилой. Увы, они сидели с постными лицами. Почему — выяснилось немного позже, 5 мая, когда было объявлено, что российская компания «Медиа Альянс», на 80 процентов принадлежащая «Национальной Медиа Группе», купила активы американской компании Turner, куда входил и телеканал CNN. Совет директоров «Национальной Медиа Группы» на тот момент возглавляла Алина Кабаева. Всё с вами ясно.

Зато газетчики сразу согласились. Ребекка Руис, корреспондент The New York Times, давно хотела сделать со мной материал о роли допинга в спорте. Ей намекнули, какой информацией я располагаю, подчеркнули, что откладывать больше нельзя, и посоветовали как можно скорее взять у меня интервью. Нам согласовали три дня работы в Лос-Анджелесе, с 4 по 6 мая, и пообещали первую страницу The New York Times, самой влиятельной газеты в мире. Чтобы не запутать и не отпугнуть журналистов, необходимо было представить имеющиеся у меня данные в доступном и понятном виде. Все мои таблицы, текстовые файлы, переписки и фотографии находились в разрозненном и неадаптированном виде: прежде, когда я работал с ними в России, мне и в голову не приходило, что в них будут разбираться другие люди. Вместе с Эндрю Сигманом я стал готовить досье, канву для моего будущего интервью, — ведь мне предстояло рассказать о таком глобальном обмане, какого в истории спорта никогда ещё не было, более того, в который невозможно было поверить. День за днём я сидел и переводил свои файлы — особенно трудно давался перевод переписки, я использовал в ней слова и обороты, способные удивить даже русскоязычных читателей. Требовались подстраничные пояснения, своего рода перевод с русского на русский, чтобы затем перевести всё на английский язык. Наконец стостраничное досье в десяти экземплярах было готово.

Корреспонденты The New York Times Ребекка Руис и Майкл Швирц приехали в Лос-Анджелес и засели за работу. Майкл много лет работал корреспондентом в Москве, немного знал русский и был знаком с российской действительностью. Поначалу они отнеслись к моим словам с недоверием — уж слишком спокойно я рассказывал настолько невероятные вещи; им нужен был хотя бы ещё один свидетель происходившего в Сочи и в Москве. Пятого мая мы пригласили Тимофея и Олега присоединиться к нашему разговору. Естественно, про ночную замену проб в Сочи они ничего не знали и не могли видеть, что происходило по ночам на первом этаже, поскольку работали днём на втором этаже, но «водопроводчика Блохина» в лаборатории в Сочи видели постоянно, хотя во время Игр никаких перебоев с водоснабжением не было. Но самое главное, они подтвердили непрекращающиеся анализы проб мочи из пластиковой тары в Антидопинговом центре и создание банка чистой мочи в ЦСП в Москве у Ирины Родионовой, тестирование моего коктейля и контроль сроков выведения — и регулярные запросы на стероидные профили, когда наступало время подменять грязную мочу. Также была показана руководящая и направляющая роль заместителя министра спорта Ю. Д. Нагорных, подтверждена подлинность нашей переписки по электронной почте. Ребекка и Майкл поверили Тимофею и Олегу, успокоились и уехали готовить публикацию.

Никогда не знаешь, что может случиться! Пятого мая, когда Ребекка и Майкл ещё работали с нами в Лос-Анджелесе, вдруг объявили, что 8 мая во время популярной вечерней программы 60 Minutes на CBS выйдет специальный 15-минутный выпуск про допинговые махинации во время Олимпийских игр в Сочи! Виталий Степанов расскажет, как во время наших разговоров по скайпу я ему признался, что пять олимпийских чемпионов из России принимали допинг. Он записал 15 часов нашей болтовни и готов кое-что продемонстрировать в подтверждение своих слов. Мой адвокат немедленно связался с телекомпанией CBS и официально предупредил, что выпуск в эфир фрагментов наших частных разговоров является уголовно наказуемым деянием, потребовал уведомить об этом Степанова и полностью исключить показ фрагментов с моим участием. Программа получилась скомканной, и всё равно, хотя Виталий ничего не знал про мой коктейль и подмену проб, шум поднялся невероятный. Получилось что-то похожее на запуск осветительной ракеты перед ядерным взрывом — грядущей публикацией моего интервью в The New York Times.

Интервью появилось на сайте газеты 12 мая в середине дня. Я весь день нервничал, иногда мне было даже страшно, но у меня в апартаментах сидел Ти-Джей, пыхтел электронной сигаретой и записывал на камеру мои метания и вздохи. Исторический момент, нельзя упустить ни минуты! Наконец позвонил возбуждённый и радостный Брайан: интервью выложили, давай садись и читай вслух, можешь комментировать — и обязательно всё записывайте. Боже мой, свершилось! Какие молодцы Ребекка и Майкл, как хорошо всё изложили; я всегда опасался, что газетчики или телевидение всё перемешают непонятными кусками, напутают и переврут, но The New York Times — это не тот случай. Когда мы три дня подряд сидели с ними в Лос-Анджелесе, они у нас не взяли ни печеньки, ни банана, вообще ни кусочка, даже за кофе ходили на улицу через дорогу в Starbucks. Это стиль работы сотрудников газеты The New York Times, именно из таких мелочей формируется их полная независимость и отстранённость, залог объективности и достоверности каждого напечатанного материала.

Назавтра, в пятницу 13-го, вышла бумажная газета, и мы с Эндрю Сигманом спохватились только днём, ходили и искали, где её купить. В кофейнях всю прессу раскупают с утра; пришлось обежать все заправочные станции в Санта-Монике, где ещё оставались утренние газеты. В субботу вышло продолжение, и снова с анонсом на первой странице, где опубликовали схему лаборатории и специально обвели комнаты, между которыми была дырка для передачи флаконов с мочой.

16.4 Расследование профессора Макларена. — Расследование властей США. — Уголовное дело против меня в Москве

Новость оказалась невероятной, глобального масштаба, но она никого не порадовала — более того, поступательная история развития олимпийского спорта и антидопинговой борьбы дала глубокую трещину, произошёл тектонический сдвиг. Я выступил главным злодеем, разрушителем всей системы борьбы с допингом, причём изнутри, из самого её сердца — аккредитованной лаборатории допингового контроля! ВАДА поручило профессору Ричарду Макларену проверить мои откровения, и 20 мая все решили собраться в Лос-Анджелесе, провести небольшую конференцию и придать ускорение дальнейшей работе. Мы подготовили раздаточные материалы, и я сделал презентацию для вступительного слова Брайана Фогеля. Приехали Оливье Ниггли, Мэттью Хольц и Бекки Скотт из ВАДА, Клаудия Бокель из МОК и профессор Кристиан Айотт из Монреаля. Ричард Макларен участвовал по скайпу из Парижа, мне из соображений безопасности велели не появляться и тоже отвечать на вопросы по скайпу. Если у кого-то оставалась надежда на то, что я сказал неправду или что-то придумал, то эти мечты развеялись. Теперь вам всем придётся жить с моей правдой.

Мир раскололся на before and after.

Тут же посыпались положительные пробы российских легкоатлетов — началась перепроверка проб с Олимпийских игр в Пекине, в основном в них находили метаболиты Оралтуринабола по методике Соболевского. Пошёл слух, что я всех сдал. Кого там сдавать — они поголовно принимали всё подряд, а я ещё уничтожил их грязные пробы после чемпионата России в Казани в 2008 году, хотя IAAF просила меня их сохранить. Кремль назвал меня перебежчиком и предателем родины, но где она, моя родина? Вот эта путинская Россия — моя родина? Это позор на весь мир. Моя родина — Ромашково и Раздоры, где я всю жизнь пробéгал по лесам, и ещё Велокольцо и Гребной канал в Крылатском. На российских сайтах стали вспоминать Троцкого и как его убили ледорубом, обсуждать, сколько мне осталось жить, поэтому мы сменили телефоны, машину и место проживания. В новом районе меня никто не видел — к себе домой я заезжал на машине через подземный гараж. И сменили адвоката.

Департамент юстиции США, точнее, его Восточное отделение в Бруклине начало расследование. Причина была простой: США в течение многих лет выплачивали ВАДА несколько миллионов долларов в год из денег добросовестных налогоплательщиков, но в итоге допинговый контроль оказался иллюзорным и рассыпался на глазах у всего мира. В этом расследовании я фигурировал как участник допинговых безобразий, то есть в моих действиях усматривали криминальную составляющую. Простыми словами, мне грозили тюрьма или условный срок. Джим Уолден, мой новый адвокат, специализировался именно на защите своих клиентов от криминального уклона, то есть добивался, чтобы им не предъявляли обвинения, чтобы они становились свидетелями. Пока что Уолден имел стопроцентный успех, однако в моём случае он сомневался: тема для него совсем новая — стоит ли рисковать репутацией? Но мы встретились в Филадельфии, поговорили, поняли друг друга — и подписали соглашение. Всё, теперь меня нет — все вопросы и контакты только через адвоката.

Ещё до публикации в The New York Times Хайо Зеппельт записал на камеру часовое интервью с Виталием Мутко, который юлил и отводил глаза, нёс чепуху, изворачивался и увиливал от ответов на прямые вопросы. Потом Владимир Познер на Первом канале на виду у всех прижал Мутко к стене, спросив напрямую, кто врёт: Родченков или остальные? Скажите, меняли пробы в Сочи — да или нет? И снова Мутко тянул с ответом и хлопал глазами, как троечник, и в конце концов Познер его пожалел. Вообще, Мутко — весьма своеобразный персонаж путинской эпохи, колоритный и обаятельный, с лёгким флёром элегантной дремучести, умевший быстро переходить от задушевной беседы к стилю общения управленца или снабженца. Он артистично и талантливо вобрал в себя всю бездарность власти. А у властной бездарности есть только один способ защиты — спрятаться за ещё большую бездарность. Поэтому все так держатся за Путина. Если не Путин — то кто? Без Путина нет России — вот её почти что и нет.

Началось расследование профессора Макларена, и нам по секрету сообщили, что флаконы «берегкит» действительно можно вскрыть! Теперь сомнений нет, более того, на то, что сочинские флаконы вскрывали, указывают характерные царапины. Ещё в начале года Брайан Фогель во время интервью задал профессору Макларену коварный вопрос: что будет, если окажется, что пробу Б можно незаметно вскрыть? Ричард Макларен на минуту задумался и ответил, что тогда допинговый контроль окажется иллюзорным — illusory.

Но сколько же мне навалили работы — я с тяжёлым вздохом взялся за составление обзора нашей многолетней переписки с Натальей Желановой и Алексеем Великодным о сокрытии результатов анализов по программе сохранить — карантин. Как только заместитель министра Юрий Нагорных принимал решение о судьбе того или иного спортсмена, я, следуя указаниям ФСБ, удалял все письма, и у меня почти ничего не осталось. Однако Тимофей Соболевский всю свою коллекцию, сотни писем, сохранил. В наших письмах встречались резкие и непечатные выражения, они рвались наружу, я не мог держать их в себе, такова была наша жизнь. Для Макларена я составил огромную таблицу, охватывавшую данные начиная с 2012 года. Но таблица не отражала полной картины: в нашей практике встречались пробы великих спортсменов, святых и неприкасаемых, про которых мы даже не спрашивали. Ещё бывали случаи, когда мы знали, что у сборников оставались едва заметные хвосты, но времени впереди было достаточно, чтобы они исчезли, и про такие пробы мы тоже не сообщали Нагорных; без него было ясно — идёт подготовка сборной команды и трогать великих нельзя.

Пришла пора готовиться к допросам в департаменте юстиции, а параллельно надо было продолжать сотрудничество с комиссией Макларена, он прислал большой список вопросов. Поскольку в отношении меня проводилось расследование, то без согласования и разрешения следователей я не мог предоставлять никакой информации. У меня взяли отпечатки пальцев и мазок с внутренней стороны щеки для пробы ДНК, скопировали все данные из моих компьютеров и с электронных почтовых адресов. Информации было очень много, и мы с адвокатом напряжённо работали в Филадельфии целую неделю, с воскресенья 12 июня по пятницу 17 июня. Мои данные были рассортированы по отдельным папкам, Джим Уолден называл их Building Blocks, и блок за блоком мы отправляли их Макларену. В завершение мы провели многочасовую телеконференцию, я отвечал на многочисленные перекрёстные вопросы.

17 июня в Вене на заседании совета IAAF было принято решение о дальнейшем отстранении ВФЛА, то есть всей российской лёгкой атлетики, и о её неучастии — вот где пригодилось словечко из 1984 года — в Олимпийских играх в Рио-де-Жанейро. И МОК, и арбитражный суд в Лозанне поддержали это решение. А 18 июня Следственный комитет России открыл против меня уголовное дело по статьям о превышении полномочий, незаконном предпринимательстве, подделке документов и в итоге — за нанесение большого репутационного ущерба стране и спорту. Оставаться в Лос-Анджелесе без охраны стало опасно, и 6 июля 2016 года я ушёл под программу защиты свидетелей. Обнародование результатов расследования Макларена было назначено на 18 июля, всего за две недели до начала Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро. Для координации нашей работы мы провели две конференции по скайпу, а затем встретились в Нью-Йорке. Я теперь жил в другом месте под вымышленным именем, постепенно привыкая откликаться на него. Было немного грустно, что любимый Лос-Анджелес остался в прошлом.

16.5 Первый доклад Макларена. — Олимпийские игры в Рио-де-Жанейро, 2016 год. — Второй доклад Макларена

Оказавшись один в другом городе, я успокоился и осознал, что за последние три месяца ничего не написал и забросил свою книгу, застрял на описании уголовных событий 2011 года. Но я заставил себя сесть за компьютер — и за три дня описал весь 2012 год, подготовку к Играм в Лондоне и начало борьбы с ВАДА. Работа и общение с адвокатом, со следствием и комиссией Макларена помогли мне переосмыслить некоторые вещи, и я стал переписывать написанное и добавлять новые страницы, радуясь, как классно у меня получается. Всё идёт по плану, до конца года я должен завершить книгу, а затем приступить к написанию русскоязычной версии. И в январе 2017-го наш фильм Icarus будет представлен на фестивале Sundance в штате Юта.

Потом я опубликую книгу!

Первый доклад Макларена был представлен в Канаде, в Торонто, 18 июля 2016 года. Меня признали правдивым источником информации, подтвердили, что в мае The New York Times с моих слов написала правду и что мои показания не противоречат другим данным, полученным в ходе расследования. В России действительно существовала государственная система сокрытия допинга, она была с размахом применена в Сочи, и спортсмены России получили неоспоримое преимущество и выгоду от этой схемы, завоевав 33 медали, включая 13 золотых. ВАДА потребовало целиком отстранить Россию от участия в Олимпийских играх в Бразилии, но Томас Бах, президент МОК, не отважился на такое, более того, наорал на Крейга Риди, заявив, что этому не бывать, — и передал право решать, кому участвовать, а кому нет, международным федерациям по видам спорта. А в допинговых делах международные федерации либо находятся в руках хитрецов и пройдох, либо пребывают в дремучих 1980-х годах.

Для дальнейшего расследования и подтверждения выводов, представленных Маклареном, МОК объявил о создании двух комиссий. Комиссия профессора Дэниса Освальда будет расследовать вину каждого спортсмена, участвовавшего в допинговой схеме. Спортсмены, попавшие в список Освальда, 22 декабря получили уведомления от МОК, что по ним начали проводить разбирательства. Комиссия Самюэля Шмида должна была провести анализ ситуации в России: были ли там созданы условия для применения допинга и существовала ли государственная поддержка допинговой схемы, и если да, то кто и на каком уровне принимал решения и руководил обманом. К лету 2017 года обе комиссии должны были завершить работу и представить выводы и рекомендации, но первые решения комиссии Освальда появились лишь в ноябре, а Шмид вообще тянул до последнего.

На Игры в Рио сборная России поехала в усечённом составе: полностью отстранили лёгкую и тяжёлую атлетику, другие международные федерации проредили ряды российских велосипедистов и гребцов. Виталий Мутко не получил аккредитации и смотрел Игры по телевизору с телефоном или бокалом вина в руке. Всего Россия выиграла 56 медалей, причём боксёр Миша Алоян из-за капель для носа лишился серебряной медали. Это был своеобразный реванш за 2010 год — в начале Игр в Ванкувере у нашей хоккеистки был найден тот же туаминогептан в низкой концентрации, на уровне 10 нг/мл. Мы тогда отбились, указав, что она капала его в нос до приезда в Ванкувер, а во время внесоревновательного цикла этот препарат не был запрещён. А тут туаминогептан нашли в финальном бою за золотую медаль в конце Игр, то есть Алоян принимал препарат в Рио.

Отстранение паралимпийцев от Паралимпийских игр прозвучало как гром среди ясного неба. Однако это была расплата за немыслимое количество медалей, завоёванных троицей зимних совместителей, настоящих хищников, захвативших в Сочи пьедесталы почёта в лыжах и биатлоне. Они кололи триметазидин до последнего дня и не знали, что с 1 января 2014 года он был включён в Список запрещённых препаратов ВАДА. В Сочи их пробы оказались положительными и были заменены. Чтобы дать паралимпийцам возможность стартовать, в тренировочном центре в Новогорске на скорую руку организовали соревнования — в осеннюю дождливую погоду и без зрителей. Грусть и тоска.

А второй повод для тоски — руководитель паралимпийцев Владимир Лукин: несвязность речи и мыслей, запоздалое кудахтанье и полный отрыв от реалий спорта и обычной жизни. Даже наплести чуши или лихо соврать, как Мутко, он оказался не способен.

В октябре 2016 года Виталия Мутко назначили вице-премьером, а пост министра спорта занял Павел Колобков. Юрий Нагорных якобы подал в отставку и куда-то пропал вместе с Желановой и Великодным. Зато на свет белый вытащили старого болтуна и застойного кэгэбэшника Виталия Смирнова. Он способен часами вести разговор ни о чем — и Путин назначил его руководителем Независимой общественной антидопинговой комиссии, даже Эрнста ему в помощь дал. Старый аппаратчик Смирнов встретился в Рио с Маклареном и убедил его не использовать определение «государственная» при описании допинговой системы в России, ведь прямых доказательств того, что это обсуждалось в Кремле на государственном уровне, не было. Лучше было бы назвать её «институциональной», сложившейся в недрах министерства спорта и подведомственных ему организаций: РУСАДА, ЦСП, ВНИИФК и Антидопингового центра — при участии отдельных офицеров ФСБ. И Макларен, увы, согласился.

Ждали заключительного доклада Макларена. И вот 9 декабря 2016 года в Лондоне профессор Макларен представил вторую часть своего расследования, выложив в интернет 1225 файлов, писем, таблиц и материалов расследования. Опыт работы в составе независимой комиссии Ричарда Паунда в 2015 году привёл профессора Макларена к выводу, что он имеет дело не со спортсменами, а с армейско-фээсбэшной группировкой, названной «российскими спортсменами», чтобы препятствовать расследованию и упорно отрицать очевидные факты. Перед ним стояла не просто стена лжи и ненависти, перед ним пролегала линия фронта. Те единицы, кто готов был рассказать правду, просто боялись, ведь Макларен уедет, а они останутся жить в России — совершенно беззащитные, под гнётом вечного страха и с клеймом предателя на всю жизнь. Может быть, вывод про линию фронта Макларен не сформулировал, но он это почувствовал и, продолжая своё расследование, решил не тратить времени на опросы российских спортсменов и тренеров.

Зато про линию фронта слащаво поведал протоирей Андрей Алексеев, духовник (!) олимпийской сборной. В программе «Беседы с батюшкой» от 6 сентября 2016 года на тошнотворном телеканале «Царьград» он рассказал о своём пребывании на Играх в Рио — вместе с российской сборной. Он напомнил, что России разрешили участвовать в Играх, хоть и в обрезанном составе, несмотря на протесты 19 ведущих стран. Протоиерей осудил эти страны и объяснил, что российские спортсмены — «они сейчас делегаты туда, где линия фронта». «И они что отстаивали с достоинством и честью?» — задал сам себе корявый вопрос холёный духовник, сделал просветлённое лицо и хрипловато-маслянистым голосом выдал такое: «Сейчас они в том противостоянии, общемировом, где зло набирает силу. Не существует больше такой страны, кроме нашей страны, которая злу может противостоять. Я подчеркиваю, речь не о спортсменах, речь о той идеологии, мировоззрении, а это сатанинская идеология, дьявольская идеология, которая насаждается в мире. Не существует более такой страны, кроме России, которая сильна своей верой, православием, готовностью учиться дружить, объединяться, жить в мире, но, когда нужно, проявить силу».

Это всё неправда и обман. Совершенно естественно и органично врут и лицемерят Путин и Песков, Мутко и Колобков, Легков и Зубков, но их вранью не удивляются и ничего другого от них не ждут. Народ глянул в телевизор, усмехнулся и забыл. Но тут совсем другой случай, спортсмены в трудную минуту сами приходят к священнику, искренне тянутся к правде и вере, открывают свою душу — а им стравливают такую гниль.

Почему из России за двадцать лет уехали 10 миллионов лучших граждан? Потому что они не смогли противостоять беспримесному злу и невыносимой атмосфере лжи и запретов, мешающей духовному развитию свободной личности. Ибо «Дух животворит» (Иоанн 6:63). Но только не в удушливой и жестокой России. Перестаньте врать и откройте архивы — вот тогда и поговорим. Бандитская верхушка российской власти перессорилась со всеми соседями, разворовала всё, что было можно. Убивают людей и пакостят повсюду, воюют где попало, лишь бы ничего не делать и не нести ответственность за нищету и развал целой страны. Однако вот чудеса, их дети учатся за рубежом — там, где зло, и сами они лечатся и отдыхают там же, не осуждая дьявольской идеологии, о которой глаголет протоиерей Андрей. Почему российские спортсмены тренируются за границей, используют зарубежную экипировку и получают иномарки за победы? Да потому, что Россия — отсталая страна, не способная произвести ни велосипед, ни футбольный мяч, ни купальник — ни рулон туалетной бумаги.

У меня в голове не укладывается, как можно таких мракобесов, всех этих Андреев-фарисеев, допускать к спортсменам, к неокрепшим душам и умам? Злоба и ненависть ко всему передовому и прекрасному, слащавый уход от неисчислимых российских проблем, душевное растление, оболванивание и дезориентация молодого поколения — всё это преступно и ужасно.

Но это не всё: Андрей-фарисей объявил себя поэтом! Подобные стишки я читал в детстве в «Пионерской правде», все эти звонкие барабанные рифмы: дали — медали, кровь — любовь, в море — в дозоре, идут — ждут, а ещё всем надоевшие «взвейтесь» да «развейтесь» или «октябрята — дружные ребята!» Перед отъездом в Рио протоиерей Андрей Алексеев встретился с патриархом Кириллом, творчески воссиял — и нагородил такие же рифмы: говорил — благословил, в соборе — и в горе, чести — вместе, страной — одной.

Как можно плести такую лабуду после Аполлона Майкова и Иннокентия Аннинского! Однако вот вам стишки Андрея-фарисея:

То нескладные частушки, то потом какой-то тост, навострите свои ушки, поднимайтесь во весь рост. Куда его несёт! Я в третьем классе так писал. После этих нелепых стишков почитайте «Сретение» Иосифа Бродского и «Гефсиманский сад» Бориса Пастернака — и вы почувствуете очищение. Это глоток свежей воды, сверкающая вершина христианской поэзии.

А про патриарха Кирилла и его клику, упадок морали, отсутствие доброты и милосердия, про невероятную деградацию российского православия — что тут можно сказать?

Им не будет прощения.

Верно говорила моя бабушка: «Богу молятся, а чёрту веруют».