Допинг. Запрещенные страницы

11.1 Начало подготовки к Олимпийским играм в Сочи. — Обход подписки о невыезде

Новогодние 10-дневные каникулы я провёл на работе, составляя план развития Федерального государственного унитарного предприятия — ФГУП «Антидопинговый центр» — на последующие пять лет. С этого года его обязаны были иметь все предприятия, раньше такого требования не было. Я запросил у бухгалтерии таблицы и материалы, почитал, подумал, позлился, но затем почувствовал, что у меня в голове что-то выстраивается — и за пять дней написал план развития, в общей сложности тридцать страниц. Новогодние каникулы — единственное время в году, когда все отдыхают, так что можно сосредоточиться и работать, ни на что не отвлекаясь.

Вступила в силу новая версия международного стандарта для лабораторий ВАДА, и я написал официальное письмо на имя заместителей министра Павла Колобкова и Юрия Нагорных, отвечавших соответственно за подготовку к Играм в Лондоне и в Сочи. Я предупредил их, что с этого года все полученные пробы мочи должны быть введены в программу АДАМС. До этого мы направляли в АДАМС только положительные и атипические пробы, но отрицательные пробы — более 95 процентов от годового количества проб — оставались неучтёнными. И появилось ещё одно коварное новшество: теперь по требованию ВАДА или международной федерации любая проба вместе с документацией, включая распечатки результатов анализов, могла быть изъята из любой лаборатории и направлена в другую лабораторию для дополнительного или повторного анализа — или хранения в течение восьми лет.

Моим следующим делом стало составление списка приборов, оборудования, запасных и расходуемых материалов, мебели и лабораторных столов, вытяжных шкафов и холодильников, компьютеров и принтеров, растворителей, посуды, перчаток и халатов. Всё это должно быть заранее приобретено для олимпийской лаборатории в Сочи, чтобы мы могли подготовиться, пройти инспекции и проверки — и в итоге получить аккредитацию на выполнение анализов во время проведения Олимпийских и Паралимпийских игр 2014 года. Важно было ничего не забыть и не пропустить, вплоть до мыла и туалетной бумаги, ведь в Сочи мы на 12 месяцев арендуем здание лаборатории, где одни голые стены и больше ничего нет. Этим я занимался три месяца, получился список на 150 страницах, и я столько раз его переделывал, что дошёл до двадцать какой-то версии и выучил его почти наизусть. Естественно, все предыдущие версии я сохранял — редактируя любой документ, я всегда сохранял исходный файл и все последующие версии.

В феврале в Сочи проходило совещание координационного комитета по подготовке к Олимпийским играм, или, сокращенно, Кокома. Это было важное событие, оно проводилось два раза в год, приезжали члены МОК и президенты федераций, проверяли объекты и заслушивали отчёты. В программе стоял отчёт о ходе строительства здания лаборатории и проведении допингового контроля во время тестовых соревнований зимой 2012–2013 годов. Это был мой доклад — и я решил слетать в Сочи на один день, несмотря на подписку о невыезде и нахождение под следствием. Я не летал на самолёте целый год! Я очень нервничал, но всё обошлось, я прилетел, переночевал, сделал доклад и улетел.

Немного ободрённый, я взялся за подготовку к следующей поездке. Во что бы то ни стало я должен лететь в Кёльн на ежегодный симпозиум имени Манфреда Донике, причём сразу после него все директора лабораторий летели в Лондон, где ВАДА проводило совещание и ознакомление с олимпийской лабораторией. Очень важно было узнать, какие приборы там установлены, не будет ли ловушек и угроз для российской сборной во время проведения летних Игр — до их начала осталось всего несколько месяцев, а мы ничего не знаем о лаборатории и её возможностях. Заместитель министра Юрий Нагорных подписал письмо в ФСКН с просьбой разрешить мне выезд на такое важное совещание. Ответа не последовало, хотя мы отправили письмо фельдъегерской почтой. И тут как по заказу мне пришло персональное приглашение от Международного олимпийского комитета, меня включили во временный состав медицинской комиссии МОК, я буду работать в олимпийской лаборатории! К приглашению была приложена моя аккредитация на Игры, одновременно она являлась въездной визой в Великобританию.

Тут уже подключился Виталий Мутко, мы написали ещё одно письмо, и я лично отвёз его на Маросейку в приёмную ФСКН — и затем был вызван в ФСКН на совещание. Присутствовал солидный генерал с армянской фамилией, Нерсес Мирзоянц, — спокойный, объективный и нейтральный, — потом какие-то люди в штатском и один из знакомых оперативников, самый вменяемый. Я ответил на вопросы, объяснил, что впереди Олимпийские игры и поэтому МОК пригласил меня работать в лондонской лаборатории. И что либо работаю я, либо никого другого из России там не будет, замена не предусмотрена. Меня спросили про мой заграничный паспорт, про британскую и шенгенскую визы. Я ответил, что и паспорт, и визы — всё готово. На меня посмотрели как на шулера или пройдоху, потом то ли махнули рукой, то ли кивнули: «Тогда езжайте…»

11.2 Кёльнский симпозиум. — Олимпийская лаборатория в Харлоу

Кёльнский симпозиум прошёл замечательно, Тимофей Соболевский доложил про новые долгоживущие метаболиты анаболических стероидов, на сей раз это были оксиметолон и метастерон. С учетом предыдущих исследований Оралтуринабола и оксандролона Тимофей был награжден призом Манфреда Донике за выдающийся вклад в научные исследования в области допингового контроля — редкий случай, когда все лаборатории и эксперты были единодушны в своём мнении и одобрили принятое решение. Это была большая победа; Тимофея наградили при всех во время торжественного обеда в большом старинном зале в красивом замке на горе. Мы все прилично выпили волнующего красного вина, но я совсем не пьянел, только на время забыл про уголовное преследование — действительно, свобода лучше, чем несвобода, не зря президент Дмитрий Медведев был так увлечён вином и виноградниками.

Я сидел, пил и думал: вот что за жизнь моя такая, мы ведь огромный вклад внесли в борьбу с допингом, открыли и охарактеризовали невероятные метаболиты, на весь мир с трибуны заявили, что нанесли решающий удар по многолетней практике применения анаболических стероидов. Но в то же самое время я, учёный и уголовник в одном лице, сидя у себя дома на кухне, сознательно и целенаправленно растворял анаболические стероиды в виски Chivas Regal, чтобы российские спортсмены не попались в придуманный нами же капкан, не залетели на долгоживущих метаболитах. Главное — ускорить выведение и не оставить времени для образования этих метаболитов, теперь по-другому нельзя, иначе в Лондоне попадётся вся сборная, просто погорит на своих дремучих таблеточных схемах.

Сразу после окончания кёльнского семинара мы полетели в Лондон, там ВАДА проводило совещание директоров лабораторий и демонстрацию новой Олимпийской лаборатории. В аэропорту Бонна я пережил одни из самых неприятных минут в своей жизни. Я предъявил паспорт на пограничном контроле, его стали листать, вертеть, смотреть и так и сяк, затем пограничник громко застучал по клавиатуре компьютера автоматными сериями — затем пауза и тишина, снова постучал и снова пождал — и так продолжалось пять, семь, десять минут… а на меня даже ни разу не взглянул! Такого в моей жизни никогда не было: почему он так долго держит мой паспорт, может, ФСКН направила через Интерпол запрос, чтобы меня задержали? И что делать, если меня не пустят в Лондон? Это будет катастрофа! Нервы были просто на пределе, сердце моё замерло от страха, будто его снова пронзили ножом! Но вот пограничник поставил печать и отдал мне паспорт.

Можно идти дальше.

Олимпийская лаборатория находилась километрах в тридцати от Лондона, в Харлоу, там проходили заседания и ланчи, а под конец нас повели на экскурсию, строго запретив фотографировать внутри лаборатории. Но на запреты мне давно плевать, я только и делал, что фотографировал всё подряд, отставая от основной группы. Все двери, как в любой серьёзной лаборатории, наглухо захлопывались; если ты отстал и дверь закрылась, то всё, жди, когда тебе откроют и выпустят или впустят. Но мне замечательно помог доктор Энтони Бутч, директор лаборатории в Лос-Анджелесе, он специально для меня держал дверь открытой, пока я не закончу снимать и не проскользну за ним в следующую комнату. Приборы были очень хорошие, стояли новые Орбитрэпы — орбитальные ионные ловушки, а ведь мы были первыми, кто показал их возможности применительно к анализу «маленьких молекул» в допинговом контроле!

Мне стало ясно, что лаборатория в Сочи будет лучшей в мире, там будут стоять самые передовые приборы. Теперь я знаю, что надо делать. Вернувшись из Лондона, я усилил и подправил некоторые позиции в списке оборудования, добавил целую линейку лабораторных холодильников Thermo — в Харлоу они мне очень понравились: огромные и красивые, с компьютерным контролем, регистрирующим открывания, закрывания, изменения температуры и подающим сигналы, если кто-то ночью в них проник, — просто космос. Женя Блохин тоже заинтересовался оборудованием и скопировал все мои лондонские фотографии.

11.3 ФСКН разжимает челюсти

Надо было срочно готовить документацию для объявления конкурса на закупку, сам конкурс должен пройти летом. По «плану Козака» всё оборудование должно быть завезено в Сочи до конца этого года, принято по акту приёма-передачи и оставлено под замком и охраной в здании лаборатории! Но пока никакого здания нет и в помине, есть только план местности. Вот море, вот дорога, вот болотистая Имеретинская низменность, а вот тут нарисовали квадратик и большой круг — здесь будет построена лаборатория рядом с большим стадионом. Мне прислали фотографию — какой-то песчаный участок, по углам флажки, даже котлован рыть не начали. Но меня успокоили и объяснили, что там низменность, болото, вода очень близко, поэтому котлована не будет; быстро подведут коммуникации, зальют бетоном и начнут возводить этажи. Обещали, что к концу года стройку завершат. Или почти завершат, чего мы сейчас будем гадать…

Тем временем ФСКН немного разжала свои челюсти. Уголовное дело против меня и сестры Марины было передано из центрального в московское управление на Азовской улице, там это дело покрутили — и разбили на два уголовных дела, отдельно по мне, отдельно по Марине. Мой новый следователь не имел профессиональной злобы и азарта, как прежний важняк с Маросейки, и после вялого допроса ничего лучшего не придумал, как вернуться к исполнению решения Басманного суда и направить меня на повторную экспертизу в Институт Сербского. Как обычно, мы с адвокатом начали торг. Я соглашался лечь на экспертизу в Институт Сербского, но только после Олимпийских игр в Лондоне. Вернусь из Лондона — и сразу лягу! Конечно, не сразу по прилёте, сперва сдам полагающиеся анализы, потом займу очередь на госпитализацию — но обещаю больше не саботировать и всё сделать как надо, без фокусов и уловок.

Это был открытый и честный ход. Если наше предложение не принимается, тогда московское отделение ФСКН должно снова подать на меня в районный суд, но уже в свой, в Бескудниковский, чтобы там повторили приговор Басманного суда и при этом не забыли указать сроки проведения экспертизы. Но мы будем бороться, подключим все ресурсы, четвёртая психушка накануне Олимпийских игр нам не нужна. И не факт, что Бескудниковский суд вынесет решение в пользу ФСКН, это вам не Басманный, где заранее можно подсунуть судье файлик с нужным решением. Если мы проиграем суд, то подадим апелляцию в Мосгорсуд, потом надзорную жалобу, будем по-всякому тянуть время, попеременно с адвокатом болеть, ещё чего-нибудь придумаем, поэтому никоим образом раньше завершения Олимпийских игр ничего не случится. На дворе весна, апрель, наступает Пасха, потом сразу идут майские праздники, а там уже лето. И вопрос с судом отложили на неопределённое время.

Такая неопределённость долго продолжаться не могла. А тут ещё 12 мая Путин снова стал президентом России и самую первую свою встречу провёл с президентом МОК Жаком Рогге. Путин ему сказал: «Несмотря на наши внутриполитические события, хочу вас заверить, что и президентские структуры, и я лично, и правительство Российской Федерации будут уделять первостепенное внимание подготовке к Олимпийским играм 2014 года. Мы придаём этому огромное значение. Наша совместная работа будет продолжена». Теперь время работало на меня. МОК — Международный олимпийский комитет — давно прислал мне олимпийскую аккредитацию, которая являлась визой, и я взял билет в Лондон на 17 июля 2012 года. Мы оповестили об этом ФСКН и ещё некоторые структуры, особо указали, что я приглашён в олимпийскую лабораторию, чтобы подготовиться к следующим Играм в Сочи, где я буду работать директором такой же лаборатории. Вам не нравится, что я всё ещё директор? Ну так поищите своего, но предупреждаю, что ваш кандидат должен соответствовать требованиям ВАДА, прописанным в международном стандарте для лабораторий. Вы уверены, что его утвердят? А сами вы в нём уверены, что он справится, сможет подготовить с нуля лабораторию в Сочи, пройти все проверки и получить аккредитацию? Вы невероятно рискуете, господа, мне замены нет. И никогда не будет. Никогда. Потому что яблоки на дубе не растут. И я всё равно полечу в Лондон на Олимпийские игры, паспорт и аккредитация у меня есть, вылечу через Киев или Минск, если не дадут официального разрешения. После Лондона мне будет без разницы; можете на прилёте меня арестовать и везти в Институт Сербского или в тюрьму. Но тогда посмотрим, что вы прочтёте на следующий день в интернете и газетах.

11.4 Перемены в области допингового контроля

Снова «отечественные специалисты» чуть было не погубили всю сборную, хорошо, что мы были начеку и приготовились заранее, уверенно определяли остарин и GW 1516, — в конце июня посыпались положительные пробы: остарин у бегуний и гэвешки у ходоков. Мельников уже не выступал и не возмущался, как с эритропоэтином в 2008 году, а сразу признал приём новых препаратов, даже похвалил нас, но так и не сказал мне, кто заварил эту новую кашу, Сергей Португалов или Стасик Дмитриев — больше было некому. А ведь мы могли все эти пробы пропустить, всё вышло случайно! Часть сборной команды и молодёжь должна была выезжать в июне на чемпионат Европы в Хельсинки, и под этот выездной контроль РУСАДА отбирало пробы у всех сборников, включая тех олимпийцев, кто не прятался, а был на виду и не отказывался сдавать мочу; до Игр каждый должен был сдать две внесоревновательные пробы. Так что гэвешники и остаринщики тоже сдали пробы, будучи уверены, что их новая схема не определяется.

Я доложил об этом безобразии заместителю министра Юрию Нагорных. Он очень рассердился: как такое возможно за два месяца до Олимпийских игр в Лондоне! Алексею Мельникову было строго указано, чтобы с Сергеем Португаловым больше никаких работ и консультаций до и после Игр в Лондоне не проводилось, к сборной его не подпускать, чтобы духу его не было. С этого дня за подготовку сборной отвечает Ирина Игоревна Родионова, с которой Нагорных работал раньше; она была спортивным врачом в плавании и художественной гимнастике. Теперь взаимодействие сборных команд с министерством и разрешение возникающих проблем при допинговом контроле пойдет через неё.

Меня насторожила реализация планов МОК и ВАДА по сбору внесоревновательных проб на территории России, раньше таких заходов и атак не было. Ещё прежде я говорил Нагорных и Блохину, что это не просто так, на нас кто-то постоянно стучит и сливает инсайдерскую информацию. Однако они от меня отмахнулись как от паникёра. Правда, пробы для анализа пока что направляли ко мне, вроде бы кредит доверия у нас оставался. Однако эти пробы были собственностью МОК и ВАДА, и без их разрешения я не мог уничтожить пробы через три месяца после анализа. Главное — обезопасить Антидопинговый центр от попадания в него положительных проб, от них мне просто так не избавиться. Если содержимое открытого флакона А можно подменить, то проба Б остаётся нетронутой и её повторный анализ представляет опасность. Меня тревожило, что у нас было свыше десятка точных и неприятных попаданий по ведущим легкоатлетам, особенно по ходокам, и, хотя грязные пробы были объявлены отрицательными, они оставались на хранении в Антидопинговом центре. Для подстраховки мы с Мельниковым запаслись чистой мочой для замены содержимого пробы А, но проба Б оставалась такой, как была, грязной — и абсолютно неприступной для манипуляций.

Больше всего меня злило, что тренеры продолжали делать что хотели, они были уверены в своей полнейшей защите. Ещё меня тревожил приближающийся чемпионат России по лёгкой атлетике в Чебоксарах. Я всем напомнил, что случилось четыре года назад: перед Пекином Габриель Долле просил меня сохранить все пробы с чемпионата в Казани, но мне пришлось их выбросить. Долле тогда разозлился и запомнил это, так что он может снова потребовать, чтобы все пробы с чемпионата России были сохранены, более того, может приказать сразу после моих анализов все пробы упаковать и немедленно отправить в Лозанну. По сравнению с Пекином ситуация изменилась: границу открыли, и по новой редакции международного стандарта для лабораторий — и ВАДА, и федерации имели право забрать пробы из любой лаборатории и увезти их на повторный анализ или хранение в другую лабораторию.

Поэтому решили по возможности не брать пробы у лидеров и схемных легкоатлетов; также всем было сказано привезти с собой на соревнования чистую мочу, чтобы сдать её специальному офицеру допингового контроля, этим на месте занимались Мельников и Родионова. Как вариант, решили не брать пробы у призёров и победителей, если у них не было чистой мочи или уверенности, что она чистая. У той же Пищальниковой или Лысенко, сколько бы раз они ни приносили свою «чистую» мочу, она никогда не была чистой, хвосты тянулись круглый год.

В Чебоксарах тогда доходило до смешного: мне звонили и жаловались, что, мол, я выиграла чемпионат и целый час хожу с мочой в кармане, но никто меня на допинговый контроль не зовёт. Это была двойная предолимпийская подстраховка.

Заместитель министра Юрий Нагорных был вполне адекватен; Наталья Желанова ещё не успела заплести ему мозги. Он прекрасно понимал, что ситуация меняется в тревожную сторону, поэтому собрал всех нас и объявил, что больше не должно быть случаев бесконтрольного и несогласованного применения новых препаратов, чуть было не приведших к серьёзным проблемам в подготовке сборных команд. Надо срочно перестроить нашу работу, и не только перед Лондоном, но и на дальнейшую перспективу — к чемпионату мира IAAF по лёгкой атлетике в Москве в августе 2013 года и к зимним Олимпийским играм в Сочи в феврале 2014 года. Нагорных повелел мне направлять все положительные результаты, то есть номера проб, Наталье Желановой и ждать ответа, что делать дальше: подтверждать пробу как положительную или, если этот спортсмен неприкасаемый, не трогать пробу и ничего не подтверждать. Желанова, получив номера проб, должна была срочно запросить имена спортсменов у РУСАДА, составить справочную записку и передать её Нагорных. Только он будет решать, кого нужно «сохранить», а кого «отправить в сад», то есть сбросить результаты анализа в АДАМС и официально объявить пробу положительной. Однако с Желановой постоянно были проблемы, то одно, то другое: то её ящик переполнен, то она не знала или не так поняла — а то и просто забыла. Она полагала, что в выходные и праздничные дни ничего не происходит, поэтому почту не открывала и срочные письма не читала. Мы долго с ней мучились, пока в начале 2013 года её не заменили на Алексея Великодного.

Однако как всё меняется! Нет никакого сравнения с тем, что было раньше, всего несколько лет назад, во времена Олимпийских игр в Пекине, — тогда была идиллия, хотя порою набегали тучки. Чтобы читатели не листали страницы назад и не путались, я свёл все различия в таблицу, она получилась очень большой, посмотрите в Приложении 4 в конце книги, как всё изменилось по сравнению с Пекином в 2008 году.

11.5 Победа в битве с ФСКН

Третье июля — этот день я запомню навсегда. Звонок, я вижу входящий номер из ФСКН, каждый раз для меня это было шоком, как удар по голове, всё внутри противно напрягалось и обрывалось. Я отвечаю. Следователь сообщает мне ровным голосом, как автоответчик, что моё уголовное дело закрыто за недостаточностью доказательств.

«Можете приехать и забрать постановление о прекращении уголовного дела». — И он повесил трубку, но слова его продолжали эхом звучать в моей голове. Неужели наконец всё закончилось и от меня отстали? Я вышел на улицу будто пьяный, стояла летняя холодноватая погода, но весь мир для меня заново расцвёл, даже дыхание перехватило. Позвонил адвокату и поблагодарил: он проделал титаническую работу по моему избавлению, многому меня научил! Сказал, что сейчас поеду за постановлением. Позвонил Веронике — она просила успокоиться, быть осторожным за рулём и сразу ехать домой, как только заберу свои бумаги из ФСКН, — и давай скорее, такое событие надо непременно отпраздновать. Поехал на Азовскую улицу, её я тоже успел возненавидеть, каждый поворот, каждый светофор.

Получив постановление, я заперся в машине и прочитал его целиком. На восьми страницах были подробно изложены все мои грехи, вéдомые и невéдомые, в самом несомненном и утвердительном тоне, чтобы все читающие поняли, кто я был на самом деле. Я обвинялся, цитирую по постановлению, «в совершении умышленного общественно-опасного деяния, относящегося к категории тяжких преступлений, за совершение которого предусмотрено наказание в виде лишения свободы на срок свыше 2-х лет». И только в последнем абзаце было отмечено, что следствию не удалось собрать необходимые доказательства, поэтому уголовное дело прекратили. Такое лучше никому не показывать. Всё, пора ехать, меня давно ждут дома.

Как хорошо оказаться дома летним и ветреным днём, в прохладной комнате! Я будто из тюрьмы вернулся… Солнце светит в окно, а за окном ветер качает ветви деревьев, листья вертятся и шелестят, сверкают и мелькают в солнечных лучах. Мы немного посидели и поболтали на кухне, просто не веря своему счастью. Я позвонил в лучший ресторан в Крылатском и сказал, что через полчаса мы приедем с собакой, но с маленькой. Приехали, поели, выпили; Вероника меня фотографировала. Я сидел будто в дымке; Врангель, мой маленький шпиц, прижался ко мне, он не съел ни кусочка и будто застыл на целый час. Кажется, он один знал, сколько всего ещё впереди невероятного и ужасного. Посмотрите на нашу фотографию в цветной вклейке. Чем мельче собака — тем она умнее и человечнее, тем больше она зависит от человека, становится невероятно преданной и отзывчивой. И вдруг ты понимаешь, как сам зависишь от неё, от такой маленькой Божьей твари. С большими собаками не бывает такого единства, там существует некий паритет, гасящий этот душевно-эмоциональный улёт.

11.6 Отъезд на Олимпийские игры в Лондоне

Снова работа, всё ближе обжигающее дыхание Олимпийских игр, точнее, предвыездного контроля. И снова у нас проблемы — появился тестостерон, загрязнённый дростанолоном; несколько известных спортсменов пришлось по-тихому оставить на родине. Забавно, но это спасло их от скандала и позора при последующих перепроверках. Однако были и такие, кто не хотел оставаться и поехал, чтобы потом, при перепроверке, получить положительный результат пробы. Например, Татьяна Лысенко — она пропиталась Оралтуринаболом, но всё равно поехала в Лондон со своими невыводимыми хвостами. После Лондона я сказал Мутко, что в случае реанализа спасти её не удастся, вернее, Бог с ней, с Лысенко, туда ей и дорога, но жалко, что потеряем золотую медаль. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего и сказал, чтобы я даже и думать об этом не смел — ведь мне никто не верил, что Оралтуринабол может определяться чуть ли не полгода.

Перед Лондоном МОК объявил политику No Needle — «Нет игле», таким был мой перевод; нельзя приезжать на Олимпийские игры со шприцами, иглами и ампулами, как это делали спортсмены бывшего СССР. Они бросали использованные шприцы и пустые ампулы где попало: в отелях, в раздевалках, даже на трибунах стадионов; это нервировало остальных спортсменов и вредило имиджу чистого спорта. Ампульный список препаратов российской сборной не менялся годами: Предуктал (триметазидин), Милдронат (мельдониум), Актовегин и Префолик.

До отъезда в Лондон оставалось объявить конкурс на приобретение приборов и оборудования для оснащения сочинской лаборатории. Мы чуть было не остались без закупки — оказывается, 12 июля вступило в силу постановление правительства РФ от 19 июня 2012 года № 607 «О Министерстве спорта Российской Федерации», то есть наше министерство спорта, туризма и молодёжной политики прекращало свое существование, и конкурс мог оказаться недействительным! Успели объявить в самый последний момент. После этого сил моих не осталось — и я завещал Тимофею Соболевскому предвыездной контроль, заключительный и самый нервный этап, пусть Нагорных сам теперь разбирается с лёгкой и тяжёлой атлетикой, кого везти, а кого оставлять. Всё, дорогие коллеги, мне пора, до встречи в Лондоне!

Перед отлётом мне сказали, что вроде бы моего имени нет в стоп-листе на пограничном контроле, но на всякий случай я взял с собой заверенную копию постановления о прекращении уголовного дела. Всё обошлось, паспортный контроль я прошёл, купил на вылете 21-летний виски Balvenie, снять стресс по прибытии. В аэропорту Хитроу меня радостно встретили, аккредитацию заламинировали, сказали не снимать и всюду ходить с ней, затем привезли в отель «Хилтон». Это была прекрасная гостиница, прямо напротив Гайд-парка, там проживала Olympic Family, Олимпийская семья, и я в неё влился. Но не сразу — мои золотые карточки MasterCard не принимали, нужна была только Visa, так повелел МОК. Быстро сбегал за угол в банк, снял наличные, внёс 200 фунтов залога и только тогда получил ключ от номера. Но прежде, чем подняться к себе в номер, попросил, чтобы у меня на глазах постановление о прекращении уголовного дела запустили в шредер.

Всё, теперь можно спокойно вздохнуть и выпить виски.

Получил экипировку — небольшую сумку с курткой, кроссовками, футболками и носками фирмы Mizuno, но всё оказалось велико, хотя вроде японское — обычно их размеры оказывались меньше ожидаемых. Зато телефон был Samsung. Вечером в моём номере мы с Кристиан Айотт выпили 21-летнего виски Balvenie, она чуть-чуть, я пару порций, — и с Патриком Шамашем и Шерин Фами, его помощницей, пошли обедать в хорошее место, тоже куда-то за угол. Патрик знал куда идти и все места вокруг; оказывается, он родился в Лондоне, хотя говорил по-французски. Поели мы вкусно — и запили неплохо; но на обратном пути я думал, как вообще так можно жить? Ведь ещё месяц назад я не знал, где могу оказаться — в Институте Сербского, в психиатрической клинике с зарешеченными окнами, вместе с убийцами и извращенцами, или на Олимпийских играх в Лондоне, в шикарной гостинице «Хилтон» с видом на Гайд-парк, в компании членов МОК и президентов международных федераций.

Действительно, от таких мыслей можно свихнуться.

Открытие Олимпийских игр — это фантастическое зрелище. Но утомляет то, что сначала всех нас собрали в холле гостиницы, как в отстойнике аэропорта; прошёл час, другой, наконец сели в автобусы; они то едут, то стоят. Приехали на стадион, но из автобусов не выпускают; наконец вышли, разогнули ноги и спину; нас кругами и винтами провели на отведённые места на трибунах — и мы снова сидим целый час, ожидая начала церемонии открытия. Обратно, наверное, тоже ехали долго, но в автобусе я спал. Зато в четыре часа утра в гостинице «Хилтон» нас хорошо встретили, покормили и напоили вином. Теперь можно снова немного поспать, но надо не проспать завтрак, лучше всего на него прийти пораньше, часам к семи — утренняя еда всегда теплее и вкуснее, и сок свежее выжат, и кофе пахнет умопомрачительно.

11.7 Реанализ проб с Олимпийских игр 2004 года в Афинах

Как-то незаметно во время Игр произошло историческое событие — были объявлены результаты повторного анализа проб с Олимпийских игр 2004 года в Афинах. В 2012 году как раз заканчивался восьмилетний срок хранения, точнее, истекал срок, когда можно было проводить повторный анализ. Мне позвонил Нагорных, сказал, что у нас выявлены две положительные пробы, и попросил узнать, сколько всего было положительных результатов и у кого ещё. На завтраке я аккуратно выяснил у Валерия Филипповича Борзова: вам в Киев по факсу ничего из МОК не прилетело? Он вздохнул и сказал, что да, прилетело, попался Юрий Белоног, толкатель ядра, оксандролон. Золотую медаль придётся вернуть.

Подробности мы узнали из газет: в Лозанне было проанализировано 100 проб, в основном спортсмены из Восточной Европы; нашли всего пять положительных, это был оксандролон, наш новый метаболит. Если бы тогда стояли ионы на метаболиты Оралтуринабола, то положительных было бы не пять, а двадцать пять. Но ещё более удивительно, что ионы на долгоживущие метаболиты оксаны и турика не стояли в программе текущего анализа в Харлоу! Такое ощущение, что научную литературу они годами не читали, ведь всё было опубликовано полтора года назад. Доктор Шамаш наивно полагал, что профессор Дэвид Кован определяет и долгоживущие метаболиты, и остарин, и гэвешку — GW 1516.

Увы, ничего этого не определяли.

А ведь могло случиться так, что про реанализ афинских проб никто бы и не вспомнил! Однако Флориан Бауэр, тележурналист из кёльнского отделения ARD и мой друг, весной 2012 года задал прямой вопрос шведскому профессору Арне Лундвисту — или Юнквисту, его везде называли по-разному, да и сам он был везде: и в МОК, и в ВАДА. Флориан спросил у него: а как там идут дела с анализом афинских проб, а то восьмилетний срок для реанализа скоро закончится. Отмахнуться от германского телевидения было нельзя, срочно надо было что-то изобразить; решили проанализировать небольшую выборку проб восточноевропейских спортсменов. Я пристал к Патрику Шамашу: что это такое, почему всего сто проб и почему попались только Беларусь, Россия и Украина, где остальное и остальные? Патрик сердито распушил усы, фыркнул и сказал, что денег в МОК на реанализ нет, не были предусмотрены, так что скажите спасибо, что хоть на сто проб смогли наскрести.

Патрика я сразу заподозрил в реваншистских настроениях: в 2010 году репутация МОК пострадала, когда славные белорусские метатели молота Иван Тихон и Вадим Девятовский, попавшиеся в 2008 году в Пекине на тестостероне, выиграли суд в спортивном арбитраже и вернули свои серебряные и бронзовые медали. Решение было основано на том, что контрольный анализ пробы Б должен был выполнять другой специалист, то есть не тот, кто делал анализ пробы А. Подтверждение тестостерона методом изотопной масс-спектрометрии (ИРМС) делал известный эксперт Иоахим Гроссе из бывшей восточногерманской лаборатории в Крайше. Вообще, ИРМС — очень сложная процедура, специалистов высокого уровня мало, и анализ ещё осложнялся тем, что стероидный профиль у обоих метателей был убитый, то есть концентрации тестостерона и эпитестостерона были низкими. Вскрытие контрольной пробы Б проводили после окончания Игр, все эксперты разъехались, и в пекинской лаборатории оставался только Иоахим, так что ему пришлось делать анализ пробы Б. Пробы метателей были положительные, но правила есть правила, одними руками нельзя было делать анализы мочи из обоих флаконов А и Б. Поэтому в арбитражном суде МОК проиграл, после чего из новой версии международного стандарта для лабораторий это требование исключили.

И правильно сделали: требование иметь в штате второго эксперта — это очевидная глупость. У нас в Москве в лаборатории был метод проточной лазерной цитометрии, редкий и сложный вид анализа крови. Заказывать этот дополнительный анализ и платить за него никто не хотел, и за целый год едва набиралось 10 таких анализов. Однако дорогостоящий прибор постоянно находился в рабочем состоянии, специалист уровня кандидата наук ходил на работу и получал зарплату. И что мне делать, если будет положительная проба и спортсмен потребует контрольный анализ пробы Б? Где взять второго эксперта, чтобы другими руками сделать контрольный анализ? Если бы у меня было 500 анализов в год, тогда второй эксперт был бы в штате на полставки, а так ничего не остаётся, как пригласить второго эксперта из зарубежной лаборатории. Такой эксперт стоит как минимум 500 евро в день, плюс нам придется возиться с оформлением визы, оплатой авиабилетов, гостиницы, такси, обедов и ланчей. В итоге за контрольный анализ я должен буду выставить счёт на 3000 евро плюс НДС в размере 18 процентов. Получив такой счёт, спортсмен разозлится и непременно покажет его на ютьюбе или выложит в фейсбук.

Завершая денежные обсуждения, не могу не упомянуть про наши лондонские суточные, точнее сказать, «трудодни», daily basis. Как эксперты, приглашенные МОК для работы во время Игр, мы получали 650 долларов в день, по сути, те же стандартные 500 евро, упомянутые выше. За 22 дня работы я получил пухлый конверт, там было 14 300 долларов. Боже мой, все стодолларовые купюры были истрёпанные, с какими-то пометками и штампиками, с арабской вязью и точечками в кружочках по углам. Где только МОК этот мусор собирает? В Москве таких купюр не видели, наверное, с прошлого века, я хорошо помню, что в 1990-е годы от них можно было избавиться, потеряв процентов десять от номинала. Кристиан Айотт тоже была поражена такой неприличной наличкой. Я тщательно перебрал свою пачку долларов, отобрал для ввоза в Россию те купюры, которые были ещё туда-сюда; их у меня набралось восемь тысяч. Предел для ввоза и вывоза наличных был 10 000 долларов; от остальных помоечных купюр надо было срочно избавляться. Решил пойти попробовать, отсчитал 1500 долларов, сразу захотелось вымыть руки, ужасные банкноты, просто стыд, и пошёл с ними за угол в банк, попросил поменять доллары на фунты. Девушка вздохнула, поколебалась, но я ей показал свою солидную олимпийскую аккредитацию, с особо важными пометками, каких не было у тренеров и спортсменов.

И она выдала мне фунты! Жизнь прекрасна и удивительна.

11.8 Олимпийские игры 2012 года в Лондоне. — В олимпийской лаборатории в Харлоу

Олимпийская лаборатория находилась в Харлоу, в часе езды от отеля даже с учётом пробок, однако наши новенькие дизельные «БМВ» пятой серии были оснащены устаревшей системой навигации, не учитывавшей изменения движения во время Игр. За рулём сидели классные британцы из глубинки, добровольцы, это были состоявшиеся 50-летние люди — врачи, учителя, ветеринары и юристы, — бросившие на три недели свою престижную работу, чтобы поработать на Олимпийских играх в Лондоне. Солидные люди, они как дети радовались каждому приехавшему на Игры — и работали бесплатно. Оргкомитет снабдил их копеечными курточками и парой футболок с олимпийской символикой, а днём выдавал коробочки с сухомяткой, ланчем. Ночью они спали в общагах или в каютах старых кораблей, стоявших на Темзе, но были счастливы. Они будут показывать внукам эту курточку и фотографии с лондонских Игр! Сидя в машине, мы болтали и смеялись, но при этом никак не могли попасть на нужную дорогу. Из-за этого я пару раз был близок к коллапсу. Нельзя за завтраком пить столько свежего сока и крепкого кофе, через полтора часа езды по кругу мой мочевой пузырь готов был разорваться.

Олимпийская лаборатория в Харлоу была просторной, с замечательной планировкой, причём всё размещалось на одном этаже. Для нас, представителей МОК, была отведена небольшая комната со стеклянной стеной, там мы с профессором Кристиан Айотт чувствовали себя будто в аквариуме. Рядом, в такой же комнате, сидел мой давний друг Тьерри Богосян, независимый наблюдатель от ВАДА. Для работы в лаборатории пригласили 60 экспертов со всего света, но к проведению самих анализов допустили не более десяти. Остальные сидели в интернете, читали научную литературу, общались и пили кофе, смотрели трансляции соревнований и ждали конца рабочего дня. Зачем они приезжали? Ответ простой: для очередной солидной строки в биографии, то есть в своём резюме, любимом CV — Curriculum vitae. Олимпийские игры — это как участие в военном конфликте, а что конкретно ты там делал, воевал на передовой или сидел в штабе писарем, — вопрос второй; главное, что медаль за участие у всех одинаковая.

Меня тогда очень разозлило, что Патрик Шамаш не позволил Дону Кетлину посетить олимпийскую лабораторию, а ведь Дон Кетлин три раза был директором такой лаборатории: в Лос-Анджелесе, Атланте и Солт-Лейк-Сити, это уникальная карьера. Но они друг друга не любили. Дон Кетлин очень обиделся и на наших утренних совещаниях сидел молча. Я человек отходчивый и немстительный, но это я запомнил, и через два года в Сочи получилось так, что доктор Шамаш тоже не смог попасть в олимпийскую лабораторию.

Директор лаборатории профессор Дэвид Кован напустил такую секретность, что без сопровождающих нельзя было ходить по лаборатории, копировать и фотографировать, смотреть распечатки анализов. Мы пожаловались доктору Шамашу, и только тогда нам разрешили находиться в лаборатории без сопровождения. Но фотографировать всё равно нельзя, повсюду стоят камеры и наблюдают за тобой, так что я всё записывал в блокнотике, как оперативник во время обыска.

Имея прекрасное оборудование, олимпийская лаборатория в Харлоу не подготовилась должным образом к предстоящим Играм, на деле вышло надувание щёк и сплошная показуха. ВАДА толком не проверяло уровень готовности лаборатории, наивно полагая, что в Лондоне работают великие эксперты по определению допинговых соединений. МОК вообще не способен проверять лаборатории, там для этого и нет никого, кроме Патрика, трудоголика и умницы, но его основная специальность — травмы колена и всего остального, что можно повредить на престижном горнолыжном курорте, где у него была собственная клиника. Лондонская лаборатория оказалась полным провалом ВАДА и МОК, это была просто бесшабашная наглость: как можно с важным видом рассуждать об анализах, не умея при этом определять долгоживущие метаболиты, остарин и GW 1516. Если бы не моё интервью The New York Times от 12 мая 2016 года, то никто бы не стал перепроверять пробы с Игр 2012 года. Однако пришлось это сделать, и только первая волна принесла 38 положительных результатов! А в итоге, с учётом биологических паспортов и расследований, получилось 130 с чем-то, 83 из которых принадлежали легкоатлетам! Четырнадцать олимпийских чемпионов лишились золотых медалей. Если взять только российских легкоатлетов и только медалистов, то всего на Играх в Лондоне было завоёвано 18 медалей, из них 8 золотых. После перепроверок осталось 5 медалей, и всего одна золотая — у Анны Чичеровой, в прыжках в высоту. Все 9 ходоков, чёгинских воспитанников, были дисквалифицированы.

В Харлоу мне показалось странным отсутствие положительных проб с дростанолоном. Ведь в России и сопредельных странах давно продавался подпольный тестостерон, загрязнённый этим анаболиком. Увы, дростанолон в Лондоне тоже не был найден, хотя его пики наблюдались! Объяснение было простым: мол, анаболик старый, он давно пропал, и у нас нет сертифицированного соединения (синтетического стандарта) или референсного материала (мочи) для его подтверждения. Мне показали пики дростанолона на экране компьютера и на распечатках, однако, когда наши обсуждения дошли до руководства лаборатории, распечатки анализов нам показывать перестали. Приборы продолжали работать в автоматическом режиме, но мониторы компьютеров были выключены, а результаты анализов распечатывались где-то за стенкой. Детский сад.

Помню суету с подтверждением хлорталидона, старого и простого диуретика. Олимпийские игры ещё не начались, а у нас уже были три положительные пробы: станозолол, фуросемид и хлорталидон. Новые Орбитрэпы хорошо справлялись с предварительным анализом, когда на каждый препарат стояли один, редко два иона. Однако для подтверждения требовалось три иона с приличной интенсивностью, но при атмосферной ионизации хлорталидон трёх ионов не давал, торчал лишь протонированный молекулярный ион — и всё. Пришлось вспомнить получение метильных производных и анализ на масс-селективном детекторе, процедуру 1980-х годов, и сразу всё вышло как надо. Потом эту же спортсменку брали ещё два раза, снова определили хлорталидон — но у неё имелось терапевтическое разрешение. Что важно отметить: никто о процедурах подтверждения и не подумал, это просто поразительно. Я пытался узнать у Дэвида, как проходила аккредитация ВАДА, что они смотрели и чего требовали, но профессор Кован постоянно ускользал от разговора, якобы всё время был очень занят. Но потом рассказал, что вадовские эксперты пару раз приезжали, проверяли сигнализацию, внешние и внутренние камеры слежения, бесперебойную подачу электричества, спрашивали, как будет проходить контрольный анализ пробы Б, кто с какой стороны заходит, где будут вскрывать пробу Б и кто куда пойдёт дальше.

— А как они проверяли ваши процедуры и методики? — не отставал я от Дэвида.

Он посмотрел на меня как на бестолкового студента, потом оглянулся и продолжил:

— Да ты что, какие методики, они вообще ничего не могут проверить, ВАДА на такое не способно. — И Дэвид по-профессорски улыбнулся.

Антидопинговые правила МОК отличались от правил ВАДА по простой причине: правила МОК были созданы задолго до появления программы АДАМС, куда стекались все данные, от планирования и отбора проб до результатов анализа, из-за чего олимпийская лаборатория была вынуждена работать по старинке. Вместо того чтобы сразу после подтверждения отправить положительный результат в АДАМС, МОК требовал подготовить полный пакет документации на 60–70 страниц и передать его на изучение своим экспертам, то есть нам: двум профессорам, Кристиан Айотт и Джорди Сегуре, и мне, не профессору. Пока мы писали заключение и ставили подписи, доктор Шамаш ходил кругами с озабоченным видом; эти церемонии затягивали объявление результата на день или два. С позиций ВАДА эти моковские хороводы были недопустимым вмешательством в работу лаборатории, поэтому мы с Оливье Рабином решительно прекратили эту неразбериху — в 2014 году в Сочи МОК, как и все земные тестирующие организации, стал получать результаты анализа из программы АДАМС: я сбрасывал туда результаты анализов без обсуждений и задержек.

Я директор, я всё решаю сам и за всё несу полную ответственность.

11.9 Дисквалификация Надежды Остапчук

Интересных случаев было немало, но один случай следует разобрать подробно. Это был метенолон (Примоболан), найденный у свежеиспечённой олимпийской чемпионки в толкании ядра Надежды Остапчук из Беларуси. Её предсоревновательная проба, взятая за день до старта, была положительной, но вместо того, чтобы немедленно отстранить Остапчук от участия в финале, мы изображали консилиум учёных, копаясь в лабораторной документации и не объявляя результат! Прошли два или три дня, за это время Остапчук выиграла финальные соревнования, помахала флагом и с золотой медалью на шее прослушала гимн страны на стадионе. Вторая проба, взятая после финала, тоже была положительной. Но и на следующий день она оставалась героем, получала поздравления — и сам Александр Лукашенко, единый в двух лицах, президент страны и национального олимпийского комитета, приказал наградить её орденом.

Но судный день настал, и метенолон объявили. Белорусская делегация запросила контрольный анализ пробы Б. Анализ мы проводили с профессором Дэвидом Кованом, директором, и белорусские представители очень удивились, увидев меня с другой стороны баррикад. От них прилично разило водкой, понятно, что горе горькое, жалко терять золотую медаль, им можно только посочувствовать. Перед вскрытием флакона с пробой Б спортсмену и представителям полагается показать распечатки и разъяснить результаты анализа пробы А — что именно там было найдено. Неожиданно для меня профессор Кован стал объяснять, что у Остапчук был свежий приём анаболического стероида, сами посмотрите, говорит, — вот торчит пик исходного метенолона, он даже выше, чем метаболит, хотя обычно, то есть после заблаговременного прекращения приёма, исходный препарат исчезает, остается только метаболит.

Я с удивлением слушал проповедь Дэвида и не понимал, зачем он разъясняет такие подробности представителям спортсменки. Я никогда так не делал! Во время контрольного анализа, когда все на нервах и на никотине, на водке и валокордине, — нельзя давать образовательный комментарий по самой пробе или конкретному препарату, такая дискуссия может быть неправильно истолкована и завести неизвестно куда. Всё, что нужно сделать директору, — это составить акт осмотра и вскрытия пробы Б, то есть показать, что она была закрыта, не поцарапана и не протекала. Затем объяснить, как проводили анализ пробы А и что нашли — посмотрите на компьютерную распечатку с отмеченными на ней пиками метаболитов — вот стрелочки, а вот пики, вы сами видите, что проба положительная. А вот для сравнения чистая проба мочи, так называемая лабораторная бланковая проба, — на этом месте нет никаких пиков и стрелочек, всё чисто и гладко, проба отрицательная. Спортсмен и представители должны уяснить, что цель проведения контрольного анализа пробы Б — только подтверждение результатов анализа пробы А. И это всё. Точка. Ваши жизненно важные вопросы: когда был приём анаболика, откуда он мог взяться, много ли там его оставалось или мало и что нам теперь делать — извините, господа, это не ко мне, ваш случай будет разбираться на слушаниях в РУСАДА. Мы с вами осмотрели контрольную пробу Б, составили и подписали первый акт, что флакон был в целости и сохранности, затем при вас вскрыли и немного отлили, а остаток мочи у вас на глазах закрыли «зелёной крышкой», теперь это будет проба Б2, — и второй акт подписали. Затем на ваших глазах провели анализ. Анализ подтвердил результаты, полученные ранее при анализе пробы А, все пики стоят на своих местах, вы это видите сами, на этом всё, анализ закончен, до свидания. И ни слова больше.

Честно сказать, я получил удовлетворение, когда попалась Надежда Остапчук, и не потому, что я такой фанат Янины Корольчик, прекрасной белорусской толкательницы ядра, неожиданно победившей на Олимпийских играх в Сиднее в 2000 году. Надежда Остапчук очень плохо поступила с главным тренером белорусской сборной Анатолием Бадуевым. В марте 2012 года у сборной взяли пробы внесоревновательного контроля и привезли в Москву на анализ. Точно не помню, но из 15 привезённых проб штук шесть или семь оказались положительными, мы нашли наш новый метаболит Оралтуринабола, как раз на нём тогда и попалась Остапчук. Толя ужасно разволновался и умолял меня не давать положительных результатов; я же хотел поторговаться и хотя бы одну пробу засветить. Но Бадуев упёрся всеми лапами и сказал, что именно сейчас этого делать нельзя.

Дальше я узнавал новости из интернета. Писали, что Бадуев запугивал и шантажировал известных белорусских спортсменов, требовал с них деньги, обещая закопать положительные результаты в московской лаборатории. Это не были его слова, это мой обратный перевод из газетной заметки: to bury positive results in Moscow lab. Спортсмены твердили, что они чистые, — и действительно, в АДАМС мы рапортовали, что все пробы отрицательные, — а вот Бадуев якобы всё равно вымогал у них деньги. Группу «чистых спортсменов» возглавила Остапчук, попавшаяся на Оралтуринаболе; они написали групповую жалобу в КГБ — и 29 мая 2012 года Анатолий Бадуев был арестован. Бедный Толя, вообще-то спасший их всех, провёл много месяцев за решеткой; только в конце года его выпустили из тюрьмы больным стариком, разбитым после тяжёлого инсульта… и в 2021 году он умер. Зато накануне Игр в Лондоне Надежда Остапчук толкнула ядро на личный рекорд, на 21.58 метра; её пробу проверили в кёльнской лаборатории, там всё оказалось чисто. Она должна была сказать огромное спасибо Толе и Грише за то, что именно они её предупредили в марте, буквально спасли, чтобы она могла фавориткой поехать на Олимпийские игры.

Но почему не сбылась олимпийская надежда и мечта Надежды Остапчук, как она умудрилась залететь на Примоболане (метенолоне)? Тайны здесь нет, всё мне стало ясно, стоило взглянуть на форму допингового контроля, где были перечислены принимаемые противоаллергические препараты, таблетки и капли. Как только я увидел, что она задекларировала Кларитин, то вспомнил, что в баночки из-под Кларитина очень удобно было пересыпать таблетки метенолона, они очень похожи, так что их можно было везти через любую границу. Поэтому, почувствовав приближение приступа аллергии, Остапчук начала капать в нос и глотать всё подряд, что обладало противоаллергическим действием, включая Кларитин, который был не-Кларитин. Остаётся мелкий вопрос: была ли баночка Кларитина её собственной, или в предстартовой суете этот не-Кларитин ей подсунули с целью помочь от аллергии? Поскольку вину на себя взял тренер, сказавший, что это он подсыпал метенолон ей в кофе, скорее всего, баночка была его, это он провёз метенолон на Игры. Несомненно, что Надежда Остапчук, являясь претендентом на золотую медаль, сама ничего запрещённого везти бы не решилась — зачем ей проблемы?

11.10 Наглецы из IAAF. — Разговор с Виталием Мутко

Я вернулся в Москву. Каждый раз, возвращаясь, я повторял смешные слова: если вы были за границей и вернулись, то когда и с какой целью? Была такая незабываемая шутка времен СССР, с 16-й страницы «Литературной газеты», только там могли такое напечатать, потешаясь над вопросами в кэгэбэшных анкетах советских времен. Включил телевизор, лёгкую атлетику, в записи показывали мои Игры, — но откуда только взялись такие убогие комментаторы, такие грубые интонации, тупые шутки — и патриотическое самодовольство троечников, избежавших двойки по русскому языку. Какой контраст с панелью британских экспертов, комментировавших лёгкую атлетику на «Би-би-си», с их уровнем понимания и обсуждения событий, тактом и лёгким юмором, с уважением ко всем и к каждому.

В нашем Антидопинговом центре всё было хорошо, паралимпийцев перед выездом проверили, и Тимофей Соболевский уехал работать в лабораторию Харлоу на Паралимпийские игры. Но послеолимпийского покоя не было. Заместитель министра Юрий Нагорных был в заметном напряжении, он расспрашивал меня, что там ещё слышно про лёгкую атлетику, нет ли каких подозрений в отношении наших спортсменов. Но я ничего нового сказать не мог, в Лондоне я ни с кем из легкоатлетов не встречался, был в лаборатории или смотрел трансляции Игр в баре, там одновременно по нескольким телевизорам показывали соревнования по разным видам спорта.

Через несколько дней Нагорных показал мне список с именами 22 российских легкоатлетов, присланный из IAAF. Спортсмены были разбиты на три группы; все они имели серьёзные проблемы с биологическим паспортом. Первая группа состояла из ходоков, расследование по которым было завершено; независимая панель экспертов подтвердила нарушения антидопинговых правил, то есть наблюдаемые в паспорте отклонения являлись следствием применения эритропоэтина и манипуляций с переливанием крови. Ходоки были отстранены, их ждала дисквалификация. Это были мордовские звёзды, чемпионы мира и Олимпийских игр. Вторая группа — бегуньи на длинные дистанции, включая марафон, по ним IAAF собрала достаточное количество результатов анализа крови и подготовила сопроводительные таблицы, графики и документы для отправки независимым экспертам. Их отстранение и дисквалификация были вопросом времени. Третью группу составили «перспективные кандидаты», молодые бегуны и ходоки обоих полов. Они успели засветиться, однако данных было недостаточно, ещё несколько проб предстояло отобрать. Нагорных попросил меня не записывать имена спортсменов, но зачем мне записывать, я сразу их всех запомнил.

Точнее, я давно знал их имена, и знал, чем всё это закончится.

Нагорных сказал, что такой же список есть у Виталия Мутко и скоро к нам в Москву по этому поводу приедут боссы из IAAF; вопрос серьёзный, его надо решать. Я аккуратно напомнил о том, что много лет твердил о проблемах с биологическим паспортом, только никто не хотел меня слушать. А с 2011 года в АДАМС без перерыва сыпались просто умопомрачительные цифры, показатели крови наших легкоатлетов. Детали пояснять я не стал, зачем нервировать начальство, тем более что большинство данных по анализу крови были моими, из Москвы. Лучше пока помолчать. Я догадывался, что процесс зашёл далеко: Габриель Долле постоянно запрашивал лабораторную документацию по анализам крови — готовил основания для дисквалификации наших беспредельщиков. Анализы саранских ходоков, страшные картинки изоформ ЭПО и грязный фон, всегда стояли у меня перед глазами. В Саранске был настоящий спортивный Освенцим, где ставили бесчеловечные эксперименты над детьми: бедным ребятам и девчатам кололи неизвестно что, какой-то неочищенный ЭПО — где только его брали? Никто не хотел подумать, даже мысли такой допустить, что рано или поздно до них доберутся, но вот, кажется, пришёл час расплаты.

Час расплаты действительно наступил, однако не в переносном, а в прямом смысле — денежном. Снова и снова обсуждая проблемы с легкоатлетами, Нагорных пояснил, что этот список принёс Валентин Балахничёв, он же казначей IAAF, и проинформировал, что IAAF хочет получить деньги за свою помощь в том, чтобы затянуть рассмотрение этих случаев. «Затянуть» означало отложить объявление о дисквалификациях российских легкоатлетов на целых десять месяцев, до конца августа 2013 года, когда в Москве завершится чемпионат мира по лёгкой атлетике. До тех пор всё должно оставаться тихо и мирно, но за эти «тихо и мирно» надо будет выплатить приличную сумму. Мне стало интересно, какая сумма для IAAF является приличной, однако Нагорных сумму не назвал.

Да я же всё равно узнаю!

Начались переговоры с IAAF, кто присутствовал и что решили — мне неизвестно. Информацию о биологическом паспорте министр Виталий Мутко получал от Юрия Нагорных, который в свою очередь всё это узнавал от меня, такова была наша иерархия. Никита Камаев встречался с гостями отдельно, они друг друга обхаживали, поскольку у РУСАДА на 2013 год планировался солидный контракт с IAAF по отбору и анализу проб. Никита рассказывал, что представители IAAF ведут себя чрезвычайно нагло и вызывающе, будто им тут все должны. Но я не мог представить, чтобы доктор Долле так себя вёл, он всегда был вежлив и учтив. Оказалось, что Долле не приехал, а наглецами были Папа Массата Диак, сын президента IAAF Ламина Диака, и его помощник или юрист Хабиб Сисси, оба — выходцы из Сенегала.

Наверное, чтобы окончательно понять и разобраться, что делать дальше, министр Мутко позвал меня на разговор — редкий случай, когда я с ним оказался один на один, без Нагорных. Мутко спросил, видел ли я список спортсменов и насколько серьёзная ситуация с биологическим паспортом. Я ответил, что всё плохо, что раньше надо было принимать меры к ходокам, но они же у нас неприкасаемые, мученики и святые. И наши бегуньи, длинные дистанции и марафон, тоже неуправляемые, а основной защитник у них — Балахничёв. Стоило мне один раз сказать, что Чёгин и португаловские группировки совершенно распустились, перешли границы дозволенного, как тут же меня назвали паникёром и обвинили в том, что я дезинформирую руководство, то есть министра Мутко и его заместителя Нагорных.

Виталий Мутко не любил Валентина Балахничёва, подозревая, что он работает на обе разведки и сидит в деньгах с той и с другой стороны, словом, как настоящий казначей. И сумму, которую потребовала IAAF и которую подтвердил Балахничёв, тоже была настоящая: 38 (тридцать восемь) миллионов долларов. Титульным спонсором IAAF являлся российский ВТБ Банк, однако банком он назывался только для отвода глаз, на самом деле эта была труба для перевода денег куда угодно и кому угодно. В течение четырёх лет ВТБ Банк ежегодно переводил IAAF по пять миллионов долларов, итого 20 миллионов долларов в виде спонсорства. А оплата за решение допинговых проблем с ходоками и бегуньями была заложена в стоимость покупки прав на телевизионные трансляции чемпионата мира по лёгкой атлетике 2013 года в Москве, там тоже набежало 15 миллионов долларов.

«И тут буквально вчера, — здесь Мутко сделал небольшую паузу и сверкнул глазами, — эти наглые ребята из IAAF потребовали перевести дополнительные три миллиона долларов на какие-то далекие офшорные счета! Солидные федерации так не поступают», — заключил Мутко, занимавший высокий пост в ФИФА.

Мы сидели, наверное, минут сорок, Виталий Мутко мог говорить очень долго, внимательно прислушиваясь к своим словам, и я пока не понимал, какой от меня нужен совет, да и нужен ли он вообще. Я спросил Мутко, является ли такая сумма проблемной, на что Мутко ответил, что с деньгами проблем у нас нет, просто он хочет понять, действительно ли у нас возникли настолько серьёзные проблемы, что для их решения необходимо выделить такие значительные суммы. Я подтвердил, что да, проблемы очень серьёзные и зашли уже очень далеко, так что платить надо сейчас, иначе потеряем половину сборной по лёгкой атлетике. Но боюсь, добавил я, что наши платежи на этом не закончатся.

«Всё, спасибо, можете идти».

И я сразу пошёл к Нагорных, чтобы рассказать про наш разговор. Юрий Дмитриевич меня ждал. Поговорили и подытожили: понятно, что это расплата за наши ошибки и отсутствие контроля и что к таким проблемам в итоге привела деятельность Сергея Португалова. Нагорных сказал, что Португалова надо отстранить от работы с членами сборной команды — но как это сделать, ведь к нему постоянно стояла очередь? И что значит «отстранить» и «запретить»? Португалов много лет является заместителем директора ВНИИФК, по работе к нему претензий нет, что-то запретить ему можно только на словах, в данной ситуации следы на бумаге оставлять нельзя, это очень опасно. Работа со спортсменами, рекомендации и советы по применению допинга не входят в его должностные обязанности, это нигде официально не прописано, получается, что это у него такое хобби. Максимум, что можно сделать, — приказать охране не пускать спортсменов в здание ВНИИФК, но это тоже глупость, очередь к нему переместится в другое место.

11.11 Поездка в Адлер на место строительства лаборатории. — Соседство со зданием ФСБ

До конца 2012 года оставалось завершить два очень непростых дела. Первым из них было окончание строительства нового здания Антидопингового центра в Москве и переезд в него со всем оборудованием. С переездом решено было управиться за время новогодних каникул, прерывать поток анализов нельзя. Второй задачей значились приёмка и размещение приборов и невероятного количества лабораторного оборудования, мебели и материалов для оснащения сочинской лаборатории. Планировалось прибытие 12 или 15 грузовых фур в зависимости от размеров контейнеров, причём большие машины или контейнеры могли не пройти через какой-то перевал в горах. Время уже пошло, стала известна дата поставки — 18–19 ноября 2012 года. Министерство спорта выписало доверенность на моё имя, и я должен был на месте проверить и принять все товары, доставленные по контракту. Это процедура называется переходом прав собственности, после неё материальная ответственность за лабораторное имущество стоимостью 10 миллионов долларов будет возложена на меня. Но куда мне складировать столько палет и ящиков с товарами — впереди зима, кто будет всё это охранять, на кого мне положиться? Я представить себе не мог, как это организовать, так что надо было лететь в Сочи и там разбираться на месте.

Совещание в Сочи, точнее, в Адлере проходило 26 сентября. Приехали на строительную площадку: пыль, грязь, строительный мусор, повсюду торчит и валяется арматура, первый этаж здания лаборатории готов, второй — пока что только наполовину. Есть отставание от графика, но обещают завершить всё к середине ноября. Строительство отобрали у ОАО «Сочи-Парк», там были странные ребята, и передали новой компании — ОАО «Центр передачи технологий строительного комплекса Краснодарского края „Омега“», сокращённо ОАО «Центр „Омега“. И работа пошла, мы наладили контакты, началась переписка — и стало легче на душе.

Я фотографировал здание, точнее, стройку, с разных сторон для своего отчёта, но вдруг ко мне привязался наглый охранник. На своём косноязычном сленге, без грубых слов, но со скрипучим немосковским акцентом, он потребовал незамедлительно — и при нём — стереть все фотографии из моего телефона. Он сказал, что это суперсекретный объект, поэтому здесь снимать нельзя. Ничего себе заявление! Я сразу спрятал телефон подальше и объяснил, что самый секретный здесь — я и что я специально приехал сюда снимать именно это здание, здание моей лаборатории, директором которой я буду. И сейчас я фотографирую моё здание для важного отчёта перед МОК и Минспорта. Так что запомни меня, я скоро вернусь — и снова буду фотографировать здание лаборатории.

Охранник успокоился, и мы нормально поговорили; но было удивительно, что он ничего не знал про лабораторию. Только потом я разобрался, почему разговор вышел таким странным, будто мы общались на разных языках. Оказалось, здесь будут построены два здания! Куча стройматериалов, строительного мусора и небольшая яма рядом со зданием лаборатории — всё это было началом строительства действительно секретного объекта, отдельного здания командного центра ФСБ по адресу Международная улица, дом 2. Соседнее же здание по адресу Международная улица, дом 2/1 — наша олимпийская лаборатория. С фээсбэшниками у нас будет общий забор — и общие дела.

Но тогда этого я ещё не знал.