Допинг. Запрещенные страницы

5.1 Увеличение количества проб. — Анаболики под видом комплектующих для оборудования

Что-то изменилось после Игр доброй воли 1986 года. Количество проб в нашей лаборатории значительно увеличилось. Большинство из них шло по линии Госкомспорта, там была группа отборщиков во главе с Анатолием Михайловичем Ящуком. Они привозили пробы со всего Советского Союза. Соответственно, Семёнов отправлял результаты анализов в Госкомспорт, при этом положительные пробы в лёгкой и тяжёлой атлетике обычно утаивались. Потом ещё были наши пробы, левые, или полуподпольные, нам их привозили тренеры или мы сами отбирали мочу у легкоатлетов и штангистов. Это был участок работы, лично руководимый Семёновым в контакте с Григорием Воробьёвым и их друзьями из тяжёлой атлетики — Юрием Анатольевичем Сандаловым и Николаем Николаевичем Пархоменко. Для сбора своих проб мы отдирали с банок остатки липкой ленты с кодовыми номерами и отмывали их от госкомспортовской мочи. Необходимые для упаковки проб пластиковые пакетики и клейкие ленты с номерами в избытке оставались у Семёнова ещё со времен Московской Олимпиады 1980 года. Поэтому внешне наши «левые» пробы не отличались от госкомспортовских, и только мы знали, что серии номеров на липучках были другие. Часто привозили пробы в банках под номерами 1, 2, 3 и так далее, а ещё бывало, что спортсмены приходили сами и сдавали пробы в нашем туалете. Однако Виталий просил меня следить за процессом мочеиспускания, чтобы вместо мочи нам не налили воды с фурацилином или яблочный сок. С помощью «левых» проб отслеживалось выведение анаболических стероидов у ведущих спортсменов. Наши пробы анализировались в первую очередь, результаты мы писали на бумажке и приносили Семёнову в кабинет. Иногда он эти бумажки прятал и не мог найти, так что я всегда оставлял себе копии.

Западные анаболические стероиды были распространены в лёгкой и тяжёлой атлетике, но откуда они брались в таком количестве, ведь в СССР «граница на замке»? Где их брали Виталий Семёнов и Григорий Воробьёв, чтобы чуть ли не круглогодично держать сборные команды на схемах периодического приёма анаболиков? Из общения со спортсменами и тренерами и по собственному опыту я знал, что постоянного и глубокого источника западных анаболиков в Москве и тем более где-то ещё на территории СССР не существовало.

Ответ нашёлся самым неожиданным образом.

Однажды мне надо было сбросить данные анализов на новые 3.5-дюймовые дискеты, пришедшие на смену старым, размером 5.25 дюйма. Старых дискет оставалось много, но новая система обработки данных, называвшаяся ChemStation, имела дисковод только для новых дискет, поэтому время от времени я просил одну дискету для себя и одну для Уральца. Виктор Павлович Уралец был интеллигентным учёным и не любил ничего просить у Виталия Семёнова, так что я просил за нас обоих. Новых дискет было немного, Семёнов отсчитывал каждую и тяжело вздыхал, когда приходилось открывать новую пачку. Однако на складе, куда только он один мог зайти, новые дискеты найти не удалось, хотя они точно должны были оставаться. Я было попросился сам поискать, но Семёнов отказал и озадачился вопросом, сколько всего дискет мы должны были получить с новыми приборами. Он принёс большую коробку с упаковочными листами, актами приёма-передачи, инвойсами и спецификациями к новым приборам, включая комплектующие и запасные части, и попросил меня найти перечень с указанием, сколько дискет пришло с приборами.

Мне было очень интересно покопаться в этих бумагах и узнать, сколько нами было получено шприцев, колонок, электронных умножителей и газовых фильтров. Постепенно я добрался до большого прибора фирмы Finnigan, который постоянно ломался и требовал закупки дорогостоящих материалов и запчастей. И тут я чуть не упал со стула: у меня в руках оказалась распечатка документа о поставке анаболических стероидов под видом чего-то необходимого для настройки или эксплуатации прибора. Проформа инвойса на немецком языке включала поставку больших количеств анаболических стероидов, это были самые ходовые Винстрол (станозолол), метандростенолон производства фирмы Bayer, считавшийся самым чистым, затем шли Примоболан (метенолон) и Анавар (оксандролон). Анаболик каждого наименования поставлялся в количестве 200 или 300 упаковок, только таблетки, на общую сумму в 50 тысяч западногерманских марок, в пересчёте на доллары США тогда это было 30 тысяч. Боже мой, как всё смело и изящно, именно здесь и крылся тот неведомый источник анаболических стероидов, который мне случайно удалось найти, копаясь в бумагах антидопинговой лаборатории ВНИИФК.

Количество проб, получаемых нами в 1986 и 1987 годах, продолжало расти. Сейчас трудно сказать, существовал ли продуманный план отбора проб, или это была сплошная череда командировок по всем городам необъятного Советского Союза. Отборщики проб особенно любили ездить на юг, в Сочи, Крым, Бакуриани и Цахкадзор, там не пропускали ни одного соревнования или сбора. Виталия Семёнова это раздражало всё больше и больше, он считал лабораторию своим собственным предприятием и не мог пережить неуклонно возраставшие затраты на анализы проб, привозимых, как он говорил, «хрен знает кем, откуда и зачем». Но от открытого конфликта с руководством он всегда уклонялся и поддерживал хорошие отношения с Анатолием Фёдоровичем Коврижных, отвечавшим в Госкомспорте за спортивную медицину и допинговый контроль. Однако госкомспортовских отборщиков проб он считал бестолковыми ребятами, тупо выполняющими свои функции по сбору мочи и ничего не понимающими в допинговом контроле.

Однажды в течение одного дня мы получили небывалое количество проб, это были разные виды спорта; баночками с мочой были уставлены все столы в комнатах пробоподготовки. Виталий Семёнов очень разозлился, пыхтел и краснел, кому-то звонил, потом собрал нас в коридоре и сказал, что мы делаем лёгкую и тяжёлую атлетику, плавание и велоспорт. По вопросу анализов проб из других видов спорта он повелел каждый раз спрашивать его указания — делать или нет. «Нет» означало, что пробы сразу шли в общую кучу отработанных банок, моча из которых сливалась в раковину, а банки и крышки мылись для повторного употребления. То есть пробы из таких видов спорта, как фехтование, фигурное катание, стрельба из лука или прыжки с трамплина, выливались в раковины без анализа, однако Семёнов подписывал заключение, что «проведённый анализ проб, доставленных тогда-то с соревнований из такого-то города, номера проб такие-то, не выявил присутствия запрещённых допинговых средств и препаратов».

Хоккей и футбол вообще были неприкасаемые, коммунистические и политические, виды спорта, игроков контролем не тревожили, но иногда бывали чемпионаты мира по хоккею, и мы тогда работали без выходных. Семёнов даже не ворчал, видимо, получал указания, которые не обсуждались.

5.2 Контрольный анализ пробы Б

В 1980-е годы контрольный анализ пробы Б был очень редким. Он заключался в церемониальном осмотре второй запечатанной баночки с пробой мочи, последующем вскрытии и проведении анализа на глазах спортсмена и его представителя. В то время допинговые нарушения решались по неписаным правилам, и попавшегося спортсмена либо прощали, либо снимали с зарубежной поездки и выводили из состава сборной. Такого, чтобы победитель чемпионата СССР, попавшийся на допинге, лишался завоёванной золотой медали, не могло быть в принципе. Поэтому я не знаю, какие такие особенные разногласия могли приводить к вскрытию пробы Б в советское время. Но когда это случалось, Семёнов заранее начинал злиться, его щеки покрывались красными пятнами, глаза сверкали. Контрольный анализ «от начала и до конца», как выражался Семёнов, проводил Виктор Павлович Уралец. Уралец вскрывал баночку, то есть пробу Б, отбирал аликвоту для анализа, тщательно готовил и анализировал пробу, затем показывал результаты спортсмену и его врачу или тренеру, то есть давал пояснения к распечатке данных анализа. Уралец тоже находился в напряжении, сухо и вежливо просил нас не заходить в те комнаты, где готовилась проба или стояли приборы, и вообще советовал идти домой: «Нечего вам тут сегодня сидеть».

Причина всеобщей напряженности не была связана с методами или результатами анализа, в этом никто даже близко не разбирался, истинная проблема была в упаковке пробы. При запечатывании пробы мочи каждая баночка вместе с крышкой на глазах у спортсмена обклеивалась защитной лентой с кодовым номером пробы и помещалась в пластиковый прозрачный пакетик, после чего на неё направляли струю горячего воздуха из большого фена. Пакетик плавился и сжимался, превращаясь в герметично обтягивающую плёнку: через неё хорошо было видно содержимое и номер пробы на липкой неповреждённой ленте. Оба типа ёмкостей для мочи — будь то продолговатые бутылочки, как для внутривенных вливаний, с обжимной металлической крышкой, или широкогорлые баночки с завинчивающейся крышкой, остававшиеся ещё со времен Олимпийских игр 1980 года, — были залеплены защитной клейкой лентой с кодовыми номерами, фиолетового или зелёного цвета для пробы А, белого для пробы Б. Лента трескалась при повороте крышки или её снятии, и это наглядно свидетельствовало, что пробу вскрывали.

В отличие от современных флаконов «берегкит», где кодовые номера заранее нанесены на каждом флаконе и каждой крышке, в то время номер имелся только на клейкой ленте. В идеальном случае, если лента была свежая и клейкая, немного мягкая на ощупь, она после нагревания феном плотно прилипала как к крышке, так и к стеклу баночки. При открывании, когда надо было повернуть крышку, лента сразу трескалась. Отклеить её от крышки или от стеклянной поверхности было невозможно, даже подцепить не удавалось, она трескалась и отклеивалась мелкими кусочками, которые липли к пальцам. Это считалось надёжной защитой пробы от вскрытия, подмены и манипуляций.

Однако кодовая номерная лента, которую Семёнов доставал из своих запасов и пускал в дело при отборе наших дополнительных или договорных проб, хранилась уже несколько лет. Клеевой слой постарел и полимеризовался, так что ленту можно было аккуратно подцепить и отклеить от стеклянной поверхности, чтобы оставить её висящей только на крышке, тогда крышку можно было повернуть и открыть банку, чтобы теоретически залить другую мочу. Затем закрыть крышку и снова приклеить ленту к стеклянным стенкам банки, след в след аккуратно на то же самое место. Теоретически — я специально выделил это слово курсивом, потому что не знаю, кому и зачем это могло быть нужно в то время, когда существовало много других сценариев разобраться с неугодными спортсменами или тренерами.

Но это было только полбеды. Про это знали только те, кто мог заранее потренироваться с липкой лентой. Беда была в том, что лента могла слезть вместе с полиэтиленовой плёнкой, когда её снимали перед вскрытием пробы Б! То есть лента приклеивалась к полиэтиленовой плёнке сильнее, чем к стеклянному боку баночки! Это происходило, если полиэтилен сильно нагревался при обдуве горячим воздухом, тогда он плавился и слипался со старой лентой. Со свежей лентой такого не происходило, она клеилась намертво.

При слипании ленты с полиэтиленом открывание становилось совсем простым, можно было не опасаться, что лента треснет или будет приклеиваться к пальцам. К ней даже не надо было прикасаться. Если поковырять полиэтилен снизу, где были замяты и оплавлены его излишки после надевания пакетика сверху, со стороны крышки, а потом проделать небольшую дырочку и растянуть её, то этот пакетик можно было стянуть вместе с клейкой лентой, как чулок! И потом так же обратно натянуть на баночку и тем же феном (он у нас был свой) прогреть и залепить нижнюю прореху. И никто не заметит, что ленту снимали с флакона!

Вот именно таких разоблачений и дискуссий, мне кажется, опасался Виталий Семёнов, нервничая и превращая вскрытие пробы Б в нашу корпоративную тайну. Пробы Б всегда подтверждались, и только один раз за девять лет моей работы с Семёновым проба Б не подтвердилась. Это было в пулевой стрельбе, в пробе А был обнаружен пропранол в запредельных концентрациях, однако проба Б оказалась чистой.

Мы все тогда очень удивились, и только.

5.3 Первый чемпионат мира в закрытых помещениях. — Симпозиум во Флоренции

Новый, 1987 год оказался сложным и интересным. Зимой в США, в Индианаполисе, состоялся первый в истории чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике в закрытых помещениях. Так федерация отметила своё 75-летие. Сборная команда СССР проходила выездной контроль, наши методики работали замечательно, и те бестолковые или упрямые бегуны и прыгуны, не верившие, что инъекции станозолола определяются в течение трёх месяцев, остались дома. В советское время никакой скидки на былые заслуги не делали, всё было строго: раз твоя проба «светится», то сиди дома и не отсвечивай за границей. Дома осталась Надежда Олизаренко, олимпийская чемпионка 1980 года в беге на 800 метров: вместо Индианаполиса она пробежала в манеже ЦСКА 600 метров с высшим мировым достижением — 1:24.68, как тогда говорили, «отстрелялась на фармакологии»: действительно, «заряд» оказался неслабый: её результат оставался непревзойдённым семнадцать лет.

В том же 1987 году, в мае, IAAF организовала первый Антидопинговый симпозиум во Флоренции. Профессор Манфред Донике, являясь членом медицинской комиссии IAAF, персонально пригласил В. П. Уральца сделать доклад о работе нашей лаборатории. Другой член медицинской комиссии IAAF, Г. П. Воробьёв, главный распространитель анаболиков в советской лёгкой атлетике, должен был рассказать об успехах в борьбе с допингом в этом виде спорта. Воробьёв и Семёнов были весьма озадачены, можно ли вообще сообщать о случаях обнаружения допинга в СССР, и если об этом доложить, то какое количество положительных проб следовало объявить в лёгкой атлетике? Вот если бы знать заранее, сколько положительных проб в прошлом году было в Лос-Анджелесе у Кетлина или в Кёльне у Донике! Положим, у них было по 15 или 20 положительных, тогда можно было бы объявить, что у нас было 4 или 7. Виктора Уральца расчёты «наших прохиндеев», как он их называл, очень веселили, особенно если учесть, что у нас за один месяц бывало 20 положительных проб в лёгкой атлетике.

Не знаю, как там они во Флоренции извернулись, но главным итогом симпозиума стал сборник докладов, небольшая книжечка, в которой Донике впервые опубликовал все кёльнские методики. Этот сборник станет основным пунктом в библиографии всех научных публикаций в области допингового контроля на много лет вперёд.

5.4 Поездка в Финляндию на лабораторном автобусе. — Я оставил пробы!

Забыл сказать, что ещё у нас была мобильная лаборатория на базе большого и красивого, бело-голубого, дизельного автобуса марки «Кароса» чехословацкого производства. Мы на нём пару раз в год ездили на обязательные субботники и на овощебазы всем составом лаборатории. Вообще, мобильная лаборатория была дорогим приобретением, но Виталий Семёнов умело воспользовался моментом, когда маркиз Хуан Антонио Самаранч, президент МОК с 1980 года, заявил, что надо усиливать борьбу с допингом и создавать передвижные лаборатории для проведения крупных соревнований в тех странах, где нет аккредитованных лабораторий. Семёнов быстро написал письмо в Спорткомитет с обоснованием закупки, сослался на актуальность проекта и на самого маркиза Самаранча, тот со своей стороны прислал письмо в поддержку столь важного начинания. Маркиз Самаранч, как и принц де Мерод, Семёнова уважал и поддерживал. Заявка попала в планы закупок, и проект был реализован. В автобусе можно было установить хроматограф и масс-спектрометр, там были хорошие тяга и мойка, холодильники и шкафчики, а ещё сирена и мигалка, как у скорой помощи. Для стационарной работы в качестве лаборатории автобус подключали к внешнему источнику электричества и водоснабжения.

В марте профессор Донике прислал именные приглашения мне и Уральцу для участия в Кёльнском симпозиуме в начале июня. Обрадовавшись, мы сразу начали суетиться с оформлением поездки, но Семёнов поманил нас к себе в кабинет, закрыл дверь и объявил, что мы должны обеспечить проведение допингового контроля во время международной велогонки Baltic Sea Friendship Race, она стартует в Ленинграде и оттуда движется в Финляндию, где пройдут заключительные этапы. Виктор Уралец, я и шофёр Михаил Ермаков должны начать оформление документов. Для нас с Мишкой это был первый выезд в капиталистическую страну, поэтому нам надо было срочно сдать анализы из всех отверстий, а потом записаться и пройти осмотры этих отверстий в диспансерах с нехорошими названиями.

Поехать сразу в две капиталистические страны, Финляндию и Западную Германию, где я ни разу не был, было несбыточной мечтой. Для советского учёного, кандидата наук, приличным вариантом считалось раз в два года выезжать в соцстраны на конференции, однако поездка в капиталистическую страну была редким и счастливым случаем. Чтобы дуплетом, в течение одного месяца, побывать сразу в двух капстранах, это, по меркам химического факультета МГУ, надо было быть профессором или заведующим кафедрой, само собою, членом КПСС, а ещё лучше членом парткома или профкома факультета. Но Госкомспорт во времена СССР был беспрецедентно выездной структурой, и на нашу поездку в Финляндию, куда надо было два дня тащиться на автобусе, чтобы там ночами в нём работать, смотрели как на тяжёлую повинность, завидовать тут было нечему.

Сначала мы приехали в Ольгино (это недалеко от Ленинграда), где прошли первые этапы велогонки, затем переехали в Финляндию, в Хювинкя (Hyvinkää), где гонцы, участники гонки, жили в пригороде, в большом отеле прямо в лесу. Для автобуса нам выделили площадку, подключили воду и электричество, и мы пять дней работали без выходных. Допинговый контроль никого особо не интересовал, пробы собирались плохо, финские врачи привозили пробы иностранных гонщиков, а с нашими гонцами были сплошные проблемы, про допинговый контроль их никто не предупреждал, английского языка они не знали — и на контроль являлись через два раза на третий. Было решено, что финские врачи возьмут меня на следующий этап, финишировавший в Тампере, чтобы вместе вылавливать советских гонцов и вести их на отбор проб.

После финиша наших ребят собрали, привели в комнату отбора и объяснили, что они должны сдать пробы, иначе возникнут проблемы; они без энтузиазма согласились. В тот день набралось довольно много гонщиков из разных стран, так что я часа два заполнял протоколы отбора на русском и английском языках, пока финские врачи водили ребят в туалет сдавать мочу. Работа кипела, я запечатывал пробы А и Б и складывал их в холодильник, на нижние полки; на верхних полках стояли напитки для ускорения процесса мочеиспускания, включая пиво. Кто-то начал выступать, почему организаторы не предусмотрели два холодильника, чтобы моча и напитки не стояли вместе. Я возразил, что здесь станция допингового контроля, а не пивной бар, поэтому моча приоритетнее напитков.

Однако вежливые финские врачи стали ставить запечатанные пробы не в холодильник, а за занавеску на подоконник перед своим столом. Тогда я вовремя не среагировал, полагая, что потом они сами переставят их в холодильник, куда я продолжал ставить свои пробы. Наконец последняя проба была готова, и тут все сразу засуетились и зашумели, давно уже пора было ехать на ужин, до нашей гостиницы было километров двести. Мы стали быстро собираться, бросая всё подряд в ящики и сумки и заливаясь на ходу финским пивом Sinebrychoff. Я достал пробы из холодильника, будучи уверен, что там находились все собранные за день пробы, прихватил оставшиеся несколько бутылок пива, рассовал всё по сумкам, и мы поехали обратно в Хювинкя.

После хорошего обеда с пивом (вообще в ресторане алкогольные напитки наливали за отдельную плату, так что допинговое пиво нас очень выручало) я пошёл в автобус готовить пробы для анализа. И тут я обнаружил, что количество привезённых проб не совпадает с количеством заполненных протоколов отбора, то есть пять или шесть проб так и остались стоять там, за занавеской, у окна в нашей комнате в Тампере! Это был шок. Я было сунулся к финнам, но они под вечер уже хорошо набрались и только ахали и ухали, да как такое могло случиться и что же теперь делать. Тогда я пошёл к главному судье гонки, классному дядьке из Эстонии, говорившему на всех скандинавских языках, и объяснил, как мы нехорошо вляпались в Тампере. Он всё понял, позвонил в Тампере, сказал, чтобы меня ждали, потом позвонил своему шоферу — и уже через пять минут мы неслись в темноте обратно в Тампере на новеньком белом автомобиле «Вольво 740» со скоростью 180 километров в час. Приехали, наверное, часа в два ночи, но, слава Богу, пробы так и стояли на подоконнике за занавеской. Всю обратную дорогу я спал. Уралец с Мишкой смеялись потом весь день, но мы договорились не рассказывать об этом Семёнову.

Гонка заканчивалась, но что это такое: мы ничего в Финляндии не видели, только лес, гостиница, ресторан и лаборатория на колёсах. Поэтому вместо того, чтобы караваном ехать со всей советской делегацией по направлению к границе, мы решили завернуть на пару часов в Хельсинки, хоть город посмотреть. И тут случилась беда. В центре города, недалеко от набережной, наш автобус наглухо застрял на узкой улице, ни туда и ни сюда. Сразу прибежал толстый полицейский и стал перенаправлять все машины по другим улочкам, чтобы не возникла пробка. Мы же, как ни бились, выехать не могли ни задом, ни передом, мешали припаркованные машины, не хватало буквально полметра. Измученный полицейский попросил, чтобы мы больше не суетились, просто надо немного подождать, рабочий день скоро кончится и все машины разъедутся, — и он, пыхтя и потея, продолжил управлять движением. Только часа через три мы выбрались из центра, выехали на шоссе и понеслись в сторону Выборга.

До пограничного пункта Торфяновка мы добрались в полночь. Все наши машины давно миновали границу, и только нас одних среди тучи комаров поджидал Виктор Вершинин, руководитель советской делегации. Он был очень зол, и было из-за чего: автобус с людьми и приборами пропал, мобильных телефонов тогда не было, и он час за часом думал и гадал, что за беда могла с нами приключиться. Любой инцидент с советскими людьми за рубежом воспринимался очень серьёзно, и первым наказывали руководителя делегации. Вершинин мрачно нас выслушал и раздельно, выбирая слова, сказал, что отныне вот на этой телеге, как он назвал наш автобус, мы за пределы Московской кольцевой дороги больше никуда не поедем, он нам это твёрдо обещает.

Мы стояли, как школьники, понурив головы…

5.5 Мой первый семинар по допинговому контролю в Кёльне у Донике. — Первая публикация в зарубежном научном журнале

Как только мы вернулись в Москву, сразу получили заграничные паспорта с выездными визами (одной визы на въезд в Германию тогда было мало, из страны не выпускали без мидовской визы на выезд из СССР). И вот мы прилетели с Уральцем в Кёльн, на ежегодный семинар по допинговому контролю, он назывался workshop, что в переводе означает «мастерская». Участников в те годы было совсем мало. Первый день симпозиума стал незабываемым. Начало июня, тёплый вечер, мы собрались на веранде Кёльнской тренерской академии, ели всякие заграничные вкусняшки: сыры, колбаски и закуски — и запивали их вином и пивом, это называлось cheese and wine party, а рядом, всего в километре, на огромном кёльнском стадионе шёл концерт, прощальное турне выдающейся американской группы Grand Funk. Вокруг стадиона, на запасных футбольных полях и парковках, тысячи людей сидели или лежали, а сверху низвергалась музыка, она потрясала и завораживала, отдавалась вселенским эхом и проникала куда-то вглубь; до сих пор мурашки бегают, когда вспоминаю тот вечер.

Профессор Манфред Донике был нам как отец родной и обо всех заботился. В Институте биохимии спорта, как он звонко называл свою лабораторию, собрались замечательные молодые ребята: Михаэль Крафт, Вильгельм Шанцер, Андреа Готцманн, Ханс Гайер. Они читали лекции, показывали и объясняли, я всё хватал на лету — и внутри меня трепетала радость, когда я узнавал что-то новое и важное. Я очень боялся, что между ними и мной большая пропасть, что они совсем другие и давно ушли вперёд, но постепенно я осознал, что ничего этого нет, всё достижимо и мы совсем рядом. И я тоже кое-что знаю и многое умею. И довольно скоро, после нескольких зарубежных поездок, я полностью избавился от этого мнимого комплекса научной неполноценности, а через несколько лет окончательно убедился, что образованием, полученным на химическом факультете МГУ, можно смело гордиться, это был фундамент всей моей карьеры.

Два директора лабораторий, доктор Франц Дельбеке из Гента и Матс Гарле из Стокгольма, были очень дружелюбны и ценили общение с людьми из СССР. Франц красил волосы и ходил в застиранной цветной майке с толстой цепью на шее. На публике он слюнявил какие-то ароматные самокрутки, объявляя каждый раз, что он social smoker, то есть ему нужна компания. Иногда я составлял ему компанию. Матс непрерывно курил Marlboro, сигарету за сигаретой, ничего не объявляя. Но он тоже мог махнуть мне рукой — давай, пошли покурим. Вообще-то я не курил, советские сигареты были такие вонючие, что за границей от их запаха все начинали оглядываться, ожидая, что вот-вот сработает пожарная сигнализация. Но запах хорошего табака я любил — и в компании не отказывался покурить, к примеру, золотистый Benson&Hedges, эти были любимые сигареты Виктора Уральца.

Мы жили в общежитии на окраине Кёльна, в тренерской академии, и обстановка напоминала тренировочные сборы: хорошая еда, сон, парк с дорожками для бега — и всю неделю я бегал по два раза в день, бежалось очень весело, особенно когда все бегают вокруг. Вернувшись в Москву, я пробежал 5000 метров за 14:40.5 и через день 1500 метров за 3:56.4. Мне не хотелось окончательно бросать тренировки, когда вокруг толпы ребят бегают как заведённые, причём для большинства 15 минут на пятёрке были пожизненным пределом. Не для того же я столько отбегал за свою жизнь, чтобы за пару лет скатиться до уровня любителя бега. Конечно, поездки на сборы и соревнования остались в прошлом, двухразовые тренировки с работой несовместимы, так что надо было пересмотреть свой подход к беговым нагрузкам. Поэтому прежний недельный цикл: отрезки короткие, отрезки длинные, темповой и длительный бег — я превратил в двухнедельный. В лаборатории был душ, из дома я притащил шиповки и раз в неделю в рабочее время бегал в них отрезки от 200 до 800 метров на стадионе МЭИ в Лефортово. Без скоростной работы на отрезках результата в соревнованиях не будет. Длинные отрезки, от километра до трех, я бегал в Крылатском — внизу вдоль Гребного канала или наверху у церкви по велокольцу.

Тем временем наши научные образцы кортикостероидов, пробы мочи, где мы знали примерные концентрации исходных препаратов и метаболитов, были исследованы в Технологическом университете Эйндховена. Для советской науки это были первые работы с применением микроколоночной высокоэффективной жидкостной хроматографии (ВЭЖХ) в сочетании с масс-спектрометрией (МС). В области допингового контроля такие работы велись в США в ведущей лаборатории конного допинга. Чувствительность заметно уступала методу газовой хроматографии — масс-спектрометрии (ГХ-МС), но дексаметазон и триамцинолон у нас тогда получились. Пит Леклерк, просто золотые руки, обсудил с нами полученные результаты и согласился продолжать совместные исследования. В итоге мы написали хорошую статью и послали в Journal of High Resolution Chromatography — это была первая публикация в советской науке в области химического анализа с применением метода ВЭЖХ-МС. Но только через двадцать лет метод ВЭЖХ-МС станет обязательным в допинговом контроле.

5.6 Первый допинговый скандал в советском спорте — в тяжёлой атлетике

В 1987 году случился первый допинговый скандал в советском спорте. Всё постепенно шло к беде, пока не сложилось самым неудачным образом. Госкомспорт и спортивные деятели с Кубы подписали Договор об оказании практической помощи, и Уралец с Семёновым должны были в начале июля лететь в Гавану для проведения предвыездного тестирования кубинских спортсменов перед Панамериканскими играми в Индианаполисе. Тем временем кёльнская лаборатория помогала лаборатории в Сеуле готовиться к Олимпийским играм следующего, 1988 года, а этим летом было запланировано первое аккредитационное тестирование. Неожиданно профессор Манфред Донике от имени медицинской комиссии МОК прислал Виталию Семёнову письмо, поручая ему и Виктору Уральцу провести аккредитацию сеульской лаборатории. Донике объяснил, что сам он проверку провести не может, поскольку эту лабораторию готовили его сотрудники — налицо был явный конфликт интересов.

Это был сюрприз редкого калибра — и в стиле Донике. Летом 1987 года мы сами не были до конца уверены, поедет ли советская команда на Олимпийские игры в Сеул. Наши верные клевреты Северная Корея и Куба заранее отказались участвовать в Играх. Южная Корея считалась проамериканской страной, в 1950-е годы была корейская война, в которой участвовали СССР и США. Дипломатических отношений с Южной Кореей у нас не было, самолёты в Сеул не летали, надо было лететь через Токио с ночёвкой и пересадкой на рейс до Сеула. В Госкомспорте Виталию Семёнову дали понять, что поездка советских специалистов в Сеул расценивается как важный политический шаг и обязательно должна состояться. Поэтому надо было срочно оформлять две визы — в Японию и Корею; в Москве корейскую визу получали через швейцарское посольство.

Из-за возникшей суеты с визами Виталий Семёнов и Виктор Уралец свою летнюю поездку на Кубу переписали на меня и Владимира Сизого, опытного масс-спектрометриста и программиста. Предыдущие Панамериканские игры в 1983 году в венесуэльском Каракасе ознаменовались грандиозным скандалом. На Игры приехала команда Манфреда Донике со своими приборами и новой методикой, той самой процедурой IV, которую мы воспроизвели лишь в прошлом году. В Каракасе с первых же дней, пока шла тяжёлая атлетика, посыпались положительные пробы, их число дошло до 16, среди прочих попались четыре кубинца. Затем 12 легкоатлетов сборной команды США испугались и улетели домой до старта. Эти события запомнились надолго — и очень тревожили кубинских товарищей. Они ждали нас для проведения совместных работ по предвыездному тестированию, планируя в дальнейшем создать собственную лабораторию.

Но ничего у нас не получилось. Из-за эмбарго кубинцы не смогли приобрести хромассы фирмы Hewlett-Packard, а имеющиеся приборы совершенно не годились из-за плохой чувствительности. В итоге мы три дня загорали и купались на пляже. Стояла сильная жара, но в гостиницах и ресторанах работали такие зверские кондиционеры, что я начинал дрожать и каждые пять минут выходил погреться на улицу. Для меня это кончилось плохо: открылся астматический бронхит, долго не проходивший. Только осенью, когда Семёнов послал меня с лабораторным автобусом на две недели в Ялту, на велогонку на призы газеты «Социалистическая индустрия», я смог избавиться от хрипов и одышки.

Но вернёмся к приближавшемуся скандалу. Много лет Виталий Александрович Семёнов был членом медицинской комиссии Международной федерации тяжёлой атлетики (IWF); его авторитет и позиции в федерации были очень сильными. Он лично забирал и привозил в Москву в чемоданах и ящиках пробы с европейских и мировых чемпионатов, не пропуская ни одного соревнования. Каждый раз, вернувшись с добычей, Семёнов собирал всех нас в коридоре, делал суровое и измождённое лицо и, тяжело вздыхая и иногда сверкая глазами, рассказывал, сколько усилий и нервов ему стоило вырвать эти пробы из цепких лап коварного профессора Донике с его кёльнской лабораторией. Так он давал понять этим балбесам в Госкомспорте, что именно он вновь спас отечественную тяжёлую атлетику, а иначе всем был бы капут.

Хотя я думаю, Донике мог и не знать о таких опасностях и страстях.

Из года в год большинство проб в тяжёлой атлетике были грязными, но Семёнов беззастенчиво скрывал положительные пробы спортсменов социалистического лагеря. Наверное, австриец Готфрид Шёдль, президент IWF, возглавлявший федерацию с 1974 по 2000 год, и его заместитель Вольфганг Петер из Западной Германии, вроде бы наши друзья, стали подозревать обман и подтасовки результатов в московской лаборатории или доподлинно узнали, что пробы везут в Москву для того, чтобы не отправлять в Кёльн. И стоило Семёнову только раз пропустить чемпионат Европы из-за того, что его загранпаспорт ушёл на оформление виз для неожиданной командировки в Сеул, как пробы тяжелоатлетов были направлены Петером именно в лабораторию в Кёльн, в «лапы Донике». Не уберегли…

Дальше всё покатилось под горку — в Госкомспорт пришёл факс, что двое советских тяжелоатлетов, Виктор Трегубов и Артур Акоев, дисквалифицированы на два года, в их пробах обнаружен тестостерон. Это был сильный удар, Трегубов и Акоев в будущем году в Сеуле могли стать олимпийскими чемпионами! Такого не ожидал никто. В газете «Советский спорт», выходившей тиражом пять миллионов экземпляров для более чем 15 миллионов читателей, появилась маленькая, всего несколько строк, заметка об этом невероятном событии. Это была бомба. Впрочем, судьба попавшихся тяжелоатлетов была обычной — они отсидели два года в дисквалификации, то есть спокойно продолжали тренироваться вместе со сборной, Игры в Сеуле пропустили, но затем оба стали чемпионами мира, а в 1992 году Трегубов выиграл Олимпийские игры в Барселоне, Акоев там был вторым.

5.7 Расследование Громыко и Некрутова. — Семёнов спасся. — Манипуляции с лабораторными журналами

Для расследования скандала Госкомспорт создал комиссию под руководством Василия Викторовича Громыко, заместителя самого Марата Владимировича Грамова, председателя Госкомспорта. В комиссию вошёл Сергей Николаевич Некрутов, спортивный физиолог и динамовский врач, жгучий брюнет, но слегка зачуханный. И они буквально ворвались в нашу лабораторию с проверками и допросами. Громыко, жёсткий и опытный руководитель, в прошлом борец и тренер, взялся трясти Семёнова безо всяких церемоний: почему наши штангисты выехали за рубеж грязными и там попались? Вы их проверяли или нет? Виталий после допроса Громыко вышел помятым и деморализованным, всех нас собрал и объявил, что наша лаборатория секретная и что никто не имеет права нас проверять, а мы не обязаны отвечать и давать объяснения. Затем внезапно исчезли все лабораторные журналы, где записывались последовательности анализов и их результаты, — обычно такой журнал лежал у каждого прибора.

На следующий день утром, до прихода Громыко и Некрутова, Виталий Семёнов объявил приказ, якобы спущенный из ВНИИФК, что пришла пора провести полную инвентаризацию всего находящегося в лаборатории, — и распустил нас всех по домам на два-три дня. Под диктовку мы написали заявления, что с учётом работы в выходные и праздничные дни просим предоставить отпуск по семейным обстоятельствам. На следующей неделе Семёнов пропал, а нам сообщили, что ему стало плохо, сердечная недостаточность, и что он лежит в больнице. Работа возобновилась, я делал текущие пробы, а Василий Громыко и Сергей Некрутов неторопливо вели расследование, расспрашивая старших сотрудников, Уральца и Сизого; это тянулось весь сентябрь.

Однако приближалось важное событие — заседание медицинской комиссии МОК в Москве, она должна была работать в шикарной гостинице ЦК КПСС на улице Димитрова, теперь это «Президент-отель», где живут национальные гвардейцы чеченской национальности, извиняюсь за тавтологию. Комиссия должна была торжественно принять Этический кодекс антидопинговой лаборатории — проще говоря, все лаборатории должны были подписать бумагу, что не будут скрывать положительные пробы, участвовать в сомнительных экспериментах с целью определения сроков выведения анаболиков и перестанут консультировать тренеров и спортсменов, как обойти антидопинговые капканы и ловушки. Этический кодекс как раз перечислял и запрещал всё то, чем мы занимались всю жизнь.

Моковцы приехали в Москву полным составом, включая принца де Мерода и профессора Донике. Гостям сообщили, что В. А. Семёнов тяжело болен и не сможет участвовать в заседаниях, возможно, даже прекратит свою работу в медицинской комиссии МОК. Манфред Донике был этим очень озадачен и потребовал личной встречи с Семёновым, и принц его поддержал. Но Громыко отказал во встрече, и тогда в ответ профессор Донике не допустил до заседаний медицинской комиссии ни одного советского представителя, ни Виктора Уральца, ни Сергея Некрутова. Оказалось, что Громыко планировал посадить Сергея Некрутова на место заведующего лабораторией, то есть заменить Виталия Семёнова, но Донике прямо сказал, что Некрутов не знает английского языка, не имеет химического образования и опыта работы в лаборатории. Вдобавок Сергей постоянно курил какой-то перестроечный самосад, он настолько пропах им, что тяжёлый запах курева не рассеивался даже после его ухода. Все поняли, что благодаря принцу и Донике Виталий Семёнов в этот раз устоял, поскольку потерять место в медицинской комиссии МОК за год до Олимпийских игр в Сеуле было недопустимо. После бойкота Олимпийских игр в 1984 году советских представителей планомерно убирали из международных федераций и комиссий, так что ценился каждый оставшийся деятель.

Семёнов позвонил мне домой и попросил приехать к нему на Курскую, в первый врачебно-физкультурный диспансер, что на высоком берегу Яузы; он там лежал в отделении реабилитации. Виталий постарел и утратил боевой вид, глаза его потухли. Мы обсудили новости; он сказал, что мы ошиблись с нашими тяжелоатлетами, потому что перед выездом на Европу делали только свободную фракцию стероидов, а тестостерон и гидролизную фракцию стероидов не анализировали из-за летних отпусков и большого потока проб. Но признаваться в этом нельзя, Виталий никогда ни в чём не признавался. Свободная фракция у штангистов пестрела хвостами станозолола, то есть следовыми количествами метаболитов; такие пробы с пограничными концентрациями метаболитов, на уровне нижнего предела обнаружения нашей методики, я добросовестно отмечал в журнале значком ±. Но это была обычная история, до выезда команды всегда оставалось несколько дней, и за это время всё исчезало.

Я сказал, что хорошо помню те анализы, вот только журнал мой куда-то пропал. Семёнов усмехнулся, покачал головой и сказал, что наши журналы у него. Потом, глядя на меня и следя за реакцией на свои слова, произнёс: «Наша версия для комиссии Громыко будет такова, что все пробы перед отъездом были чистыми. — Помолчал и спокойным голосом, как диктор Левитан, повторил: — Все пробы у штангистов были чистыми, тестостерона обнаружено не было». Тогда всё становилось понятным и объяснимым: после сдачи проб мочи штангисты сами вкололи себе тестостерон, полагая, что через несколько дней всё будет чисто, и с этим тестостероном полетели за рубеж, ну балбесы, что ещё сказать. Слово «балбес» у Семёнова было в ходу постоянно и не имело отрицательной окраски, означало что-то вроде «растяпы».

Семёнов ушёл в палату и вернулся с моим лабораторным журналом; это он утащил его перед проверкой, чтобы Громыко не увидел результатов. Виталий показал мои значки ±, стоявшие против номеров проб штангистов, у кого были видны следы анаболиков, и попросил переписать эту, а заодно ещё несколько других страниц, где были положительные пробы, которые тоже нельзя было показывать. И добавил, чтобы я никому об этом не говорил, особенно Уральцу.

Мне пришлось пешком тащиться три километра вдоль изгибов Яузы-реки до Елизаветинского проезда, до лаборатории, чтобы взять новый лабораторный журнал, точь-в-точь такой же, как тот, что дал мне Семёнов, и прихватить валявшиеся рядом ручки, чтобы переписать такими же чернилами. Этим я занимался дома весь следующий день, потом немного помял журнал, чтобы он выглядел потрёпанным, как наши лабораторные журналы. На работе я незаметно подбросил фальсифицированный журнал в стол рядом с прибором, как будто он валялся там всё время. Когда пришла комиссия во главе с Громыко, они допрашивали одного Уральца, после чего ушли не попрощавшись. Журнал их не интересовал.

Семёнов выписался и появился на работе, ходил мрачный или сидел у себя, ни с кем не разговаривая. Собраний трудового коллектива в коридоре «на зелёном диване», где рассаживались лаборантки, а мы обычно приходили со своими стульями, он больше не проводил. Виталий достоверно узнал, что Громыко планировал назначить вместо него заведующим лабораторией Виктора Уральца, раз Некрутов не подошёл на эту должность, однако согласовать это с медицинской комиссией МОК у него не получилось. Профессор Манфред Донике твёрдо стоял на своём и требовал личной встречи с Виталием Семёновым. Это стало переломным моментом в отношениях Семёнова и Виктора Уральца.

Прежней доверительной теплоты между ними не осталось.

Уралец очень переживал и объяснял мне, когда мы с ним выходили на улицу за угол, чтобы покурить Dunhill из красной квадратной пачки, что Громыко использовал его для реализации своих планов по смещению Семёнова, и что он, Уралец, ничего поделать с этим не мог, наоборот, он всегда поддерживал и защищал Семёнова.

Семёнов изменил порядок ведения лабораторной документации. В журналы, лежавшие рядом с прибором, мы вносили только номера проб, доставленных по планам Госкомспорта, — это была официальная версия нашей деятельности. Все остальные анализы, особенно там, где у нас были положительные пробы, в лёгкой и тяжёлой атлетике, иногда плавании и велоспорте, записывались в другой журнал, который убирался под ключ. Этот журнал мы называли Красной книгой, он хранил результаты анализов неприкасаемых членов сборных команд СССР подобно тому, как в Красную книгу природы заносились исчезающие виды редких животных, требующих защиты от истребления. Иногда бывало, что Семёнов на день куда-то пропадал; нам привозили пробы — и мы гадали, в какой журнал их следует вносить. В итоге если мы анализировали тяжёлую или лёгкую атлетику, привезенную госкомспортовскими отборщиками, то в открытый, настольный журнал писались номера всех проб и везде ставился «минус», то есть официально пробы были чистыми, отрицательными. А в Красную книгу записывали те же номера проб, но против каждого стоял истинный результат анализа — если плюсик, то проба была положительная, если ± — следовые количества, хвосты и мазня.

Для меня самым важным итогом кёльнской нервотрёпки с тестостероном стало отсутствие положительных проб на станозолол, что придало мне уверенности и оптимизма в работе. Я видел метаболиты станозолола у советских штангистов, но тогда в Кёльне ничего, кроме тестостерона, не нашли. Я очень боялся, что в последнюю неделю штангисты будут сгонять вес, чтобы попасть в свою весовую категорию: они мало пьют, едят лимоны и часами сидят в бане; их моча становится концентрированной, и хвосты могут снова вылезти. Если бы в Кёльне заметили хвост, то они бы взяли на подтверждающий анализ тройное количество мочи, сконцентрировали пробу и вытянули бы положительный результат — получили бы хроматограмму с пиками станозолола, чёткими и остренькими, а не перекошенными или замазанными. Но всё обошлось, то есть наша методика работала не хуже кёльнской, а может быть, даже и лучше.

5.8 Мировые рекорды Седых. — Эффект Седых

Станозолол всегда был проблемным препаратом. Внутримышечные инъекции стали опасными, сроки определения превышали два месяца, но какой-то умник придумал вводить его внутривенно, через капельницу, разводя содержимое ампулы в растворе аминокислот для инфузий. Не знаю, насколько это было эффективно, но бóльшая часть препарата выводилась буквально в первые часы, при этом Виталий Семёнов, фармацевт по образованию, считал такие внутривенные инъекции опасными и с кем-то ругался, отказываясь контролировать выведение станозолола и давать информацию по срокам. Но как-то раз к нему приехал Григорий Воробьёв, после чего Семёнов дал мне несколько проб мочи, где концентрация метаболитов станозолола оказалась невероятной: умножитель масс-спектрометра, настроенный на определение следовых количеств, буквально захлебнулся, компьютер жалобно запищал — и обнулил напряжение на умножителе. Более того, вся хроматографическая система оказалась настолько загрязнена, что мы её потом прогревали, отжаривали и продували весь день.

Оказалось, это были пробы двукратного олимпийского чемпиона Юрия Седых. С тех пор, когда нам попадалась проба с запредельно высокой концентрацией анаболиков, из-за чего последующий анализ чистой пробы становился замазанным и пробу приходилось перекалывать заново после прожарки инжектора и продувки хроматографа, мы называли это явление «эффект Седых». Или просто — седых.

Летом 1986 года на матче СССР — ГДР в Таллинне Юрий Седых установил мировой рекорд в метании молота: 86 метров 66 сантиметров — об этом сообщили по радио и телевидению. Поэтому, когда на анализ привезли пробу с пометкой «мировой рекорд», стало ясно, чья это проба, и я взял две аликвоты: одну объёмом 1 мл, куда добавил 9 мл дистиллированной воды, чтобы получить 10-кратное разбавление, и вторую — обычную порцию, неразбавленные 10 мл. Когда пробы были готовы и первая, разбавленная, пошла на анализ, то мой хромасс стал жалобно пищать, выводя на принтере ужасные пики метаболитов станозолола в огромных концентрациях. Масс-спектрометр подаёт сигналы о неполадках, «пищит», перед тем как отключить электронный умножитель, хотя отключает не всегда, иногда просто предупреждает. Вторую пробу, неразбавленную, я колоть не стал, боясь сжечь филамент (катод) и убить умножитель (филамент ещё ладно, но электронный умножитель стоил дорого, 1500 долларов, его целый месяц не выпросишь у Семёнова на замену).

В конце лета Седых выезжал на чемпионат Европы в Штутгарт; и у меня, и у Донике его пробы оказались чистые, считалось, что всё вывелось. На самом деле пробы не были чистыми, просто тогда ещё не умели определять долгоживущие метаболиты. В Штутгарте Седых снова установил мировой рекорд — 86 метров 74 сантиметра, это старейший мировой рекорд у мужчин, не побитый тридцать восемь лет. Удивительно, но в то время представить такое было невозможно, рекорды ставили чуть ли не каждый год. И только с 1990 года, с появлением внесоревновательного контроля, рекорды в метаниях и толканиях закончились. Рекорды в женском беге на 100, 200, 400 и 800 метров тоже непоколебимо стоят с 1980-х годов.

Ещё одна звезда советского спорта, Наталья Лисовская, поставила в 1987 году в Москве, на Мемориале братьев Знаменских, два мировых рекорда в толкании ядра: сначала 22 метра 60 сантиметров, потом толкнула ещё на три сантиметра дальше. Мы анализировали её пробу, там был схемный метандростенолон. В 1988 году она выиграла Олимпийские игры в Сеуле. Наталья вышла замуж за Юрия Седых, у них родилась дочь, и они живут в Париже. В 2013 году их ввели в Зал славы IAAF, это единственная супружеская пара в звёздном списке. Вы думаете, что это неправильно? Отнюдь нет. В те годы все так делали, но побеждали, ставили рекорды и остались в истории именно они. Потому что это были гениальные спортсмены, тренировавшиеся у великих тренеров в прекрасных условиях — и допинговый контроль их не тревожил.

Мировой рекорд Лисовской стоит как скала, это самый выдающийся — и самый недооценённый — рекорд в лёгкой атлетике. Когда в 1988 году в Индианаполисе Флоренс Гриффит пробежала 100 метров за 10.49 секунды, поразив весь мир, её тренер заявил, что она обогнала своё время на сорок девять лет. Рекорд Лисовской — 22.63 метра — обогнал время на шестьдесят три года. А может, и на все сто шестьдесят три. Согласно таблице IAAF для оценки результатов, 22.63 — это 1372 очка, 10.49 — всего 1314 очков. Чтобы результат в беге на 100 метров соответствовал 1372 очкам, надо бежать 100 метров за 10.24 — то есть на финише обогнать Гриффит на три метра! Старейшие рекорды в женской лёгкой атлетике — у Ярмилы Кратохвиловой в беге на 800 метров, 1:53.28 (Мюнхен, 1983), и у Мариты Кох в беге на 400 метров, 47.60 (Канберра, 1985), — по таблице оцениваются в 1286 и 1304 очка соответственно. Эти результаты вообще несравнимы с рекордом Лисовской. В беге на 400 и 800 метров женщинам надо бежать 46.00 и 1:48.8, чтобы набрать те же самые 1372 очка, как у Натальи Лисовской. А её муж Седых должен был метнуть молот на 91 метр и 49 сантиметров. Для меня 1372 очка символизируют предел человеческих возможностей.

5.9 Зимние Олимпийские игры 1988 года в Калгари. — Подготовка к Олимпийским играм в Сеуле. — Сиднокарб

Олимпийский 1988 год был невероятно интересным. Зимние Олимпийские игры проводили в Калгари, в Канаде, а летние — в Сеуле, в Южной Корее. После скандала с тяжелоатлетами Виталий Семёнов восстановил отношения с Госкомспортом, но Громыко продолжил гнуть свою линию, заявив, что Семёнову и его выездному контролю он больше не доверяет. Поэтому он решил, что для подстраховки сборной необходимо иметь хромато-масс-спектрометр в Калгари, что-то вроде небольшой лаборатории, какая была у нас в автобусе. Зимние сборники если что и применяли, то ограничивались станозололом и тестостероном, и у них не было такого поголовного применения, как в обеих атлетиках, работали точечно, индивидуально и очень секретно. Когда мы узнали о планах Громыко, то лишились дара речи — как можно из Москвы на самолёте доставить в Калгари, да ещё с пересадкой в Монреале или Франкфурте, хромато-масс-спектрометр с двумя большими, в человеческий рост, баллонами с гелием! Давление гелия в баллоне 150 атмосфер, загрузить в самолёт такую бомбу не позволят. Огнеопасные растворители и химические реактивы тоже на борт не возьмут. И где брать лабораторное оборудование для пробоподготовки — нагреватели, встряхиватели, центрифугу и разную мелочь: штативы, стеклянную посуду, делительные воронки и диспенсеры?

Объяснить всё это самому Василию Викторовичу Громыко никто не решился, однако он узнал, что прибор с баллонами везти из Москвы нельзя и что лучше арендовать хромасс в Канаде у местного дилера фирмы Hewlett-Packard. И назначил Виктора Уральца и Владимира Сизого исполнителями, не спрашивая Семёнова. Они получили экипировку олимпийской сборной, собрали необходимые для работы материалы и минимум реактивов, и улетели на целый месяц в Канаду на Олимпийские игры. Они жили в сорока километрах от Калгари, в Кенморе, где проводились лыжные гонки и биатлон; советская делегация размещалась в домиках, в одном из которых была оборудована кухонная лаборатория. Я спросил Семёнова, сколько проб планируется исследовать и как они собираются на одном приборе делать разные линии анализа. Он сморщил страдальческое лицо, обозвал всех деятелей Госкомспорта идиотами и попросил меня таких вопросов больше не задавать. «Ты сам уже понимать должен», — грустно добавил он. И улетел в Калгари на Игры как член медицинской комиссии МОК.

Видимо, от канадского дилера пошли утечки, что «у русских в горах есть секретная лаборатория». И всё это оставалось на уровне слухов, пока в Калгари не обнаружился Виктор Уралец. Члены советской делегации, жившие на лыжной базе в Кенморе, в свободное время ездили в Калгари по магазинам и брали с собой Уральца в качестве переводчика. Кто-то из медицинской комиссии МОК его узнал; об этом доложили профессору Донике. Манфред, ссылаясь на Этический кодекс лаборатории, насел на Виталия Семёнова с вопросом, что это Уралец делает в Калгари? Не знаю, как Семёнов оправдывался и какую версию придумал, но этот прокол дорого стоил Уральцу: Семёнов несколько лет не отпускал его в кёльнскую лабораторию, чтобы Донике не узнал от него правду про нашу тайную лабораторию в Калгари.

Так что в 1988 году на симпозиум в Кёльн поехали мы с Владимиром Сизым, в Калгари он не засветился, и мы хорошо позанимались, слушали лекции, а вечером пили местное водянистое пиво, называемое кёльш. Донике был каким-то озабоченным, но со мной поговорил, про Калгари не спрашивал, а захотел узнать, как мы определяем мезокарб (Сиднокарб). Я ответил, что это распространённый стимулятор, но по второй процедуре, разработанной самим Донике, он не определяется. Донике спросил почему, я сказал, что MSTFA — его любимый реагент — разрушает молекулу мезокарба, просто рвёт её на куски. Тогда он попросил срочно прислать ему наши данные, как мы его анализируем: гидролиз, экстракцию, очистку, получение производных, хроматограммы и спектры. Потом устало закрыл глаза, а глаза у Донике были большие, живые и тёплые, он своими глазами смотрел на меня будто из глубины; вдохнув, он пояснил: из-за вашей непонятной перестройки в Германию из России потоком хлынули тестостерон, метандростенолон и Сиднокарб.

По возвращении в Москву Семёнов меня расспрашивал, что да как было в Кёльне, кто про что говорил; при этом если дело касалось Донике, то требовал мельчайших подробностей. Конечно, я передал его просьбу прислать наши данные по определению мезокарба. Семёнов нахмурился, но разрешил послать по факсу в Кёльн наши процедуры и распечатки, и безотлагательно. Охлаждение отношений между Семёновым и Уральцем продолжалось, иногда Семёнов вызывал меня — казалось, просто поговорить; наверное, так он раньше с Уральцем откровенничал, хотя это неверное слово, Семёнов был очень закрытым человеком. Обычно это были разговоры ни о чём, толчение воды в ступе, перемалывание новостей и обсуждение ряда персонажей, от которых годами не было покоя.

5.10 Отпуск. — Секретная лаборатория для Олимпийских игр в Сеуле

Как-то раз уже летом я сидел в кабинете у Семёнова, мы снова что-то обсуждали, и я его спросил: почему перед Калгари мы выпустили двух лыжников на допинговой схеме? Допустим, тестостерон у парня — это ещё не беда, через три дня всё пройдет, пусть едет, но вот девка была со станозололом, почему её не отцепили от поездки на Олимпиаду? Семёнов повертел головой, запыхтел и заворчал, зачем мне это надо знать и почему я помню всё подряд, как кэгэбэшник… Но я сидел и ждал; Семёнов вздохнул и пробурчал: «Твои оба, чтоб ты знал, — и парень, и девка — Олимпийские игры выиграли, так что прекращай свои вопросы». Тогда я, резко сменив тему, попросил дать мне отпуск: полностью и по закону на все двадцать четыре дня. Веронике, жене моей, на работе выпала хорошая путёвка на семью с ребёнком в дом отдыха на Чёрном море, сыну четыре года, а я за последние три с ними ни разу по-человечески в отпуске не был. Семёнов посмотрел на меня как на предателя, вздохнул — и согласился.

Буквально за пару дней до отпуска Семёнов попросил зайти к нему, усадил меня напротив себя и медленно, с гримасами и паузами, словно пропуская непечатные выражения, сообщил, что они — кивнув головой вверх, что означало Госкомспорт, — решили, что в Сеуле тоже будет работать секретная лаборатория. Размещаться лаборатория будет на шикарном круизном лайнере «Михаил Шолохов», который в период проведения Игр будет стоять в Инчоне, в морском порту неподалеку от Сеула. На борту будет штаб советской делегации. Более того, наши советские сборники последние две или три недели будут находиться во Владивостоке, им нужна акклиматизация, поэтому там тоже будет стоять прибор, на нём будет работать Виктор Уралец. Владимир Сизой с остальными приборами будет держать оборону в Москве.

— А что я? — осторожно спросил я Виталия.

— А ты с Юрой Долотиным и Натальей Васюковой будешь работать в Сеуле, — сказал Семёнов.

Долотин был гениальный и невероятный инженер, читавший электронные схемы и чинивший любые приборы, а Наталья была старшим научным сотрудником в группе Сизого. Обалдевший и озадаченный, я испугался за свой отпуск, Вероника мне такого не простит. Но Семёнов сказал, чтобы я подготовил список всего необходимого для работы в Сеуле из расчёта анализа 100 проб — и давай, можешь ехать в свой отпуск.

Список я сделал за два часа, у меня была заготовка на дискете, перечень всего, что мы брали с собой на велогонку в Финляндию, когда работали в лабораторном автобусе. У нас стоял компьютер Olivetti со скрипучим принтером, но удивительно надёжный, и я быстро распечатал список и отдал его Виталию; копию оставил себе, дома надо будет ещё раз по нему внимательно пройтись, вдруг я что-то пропустил. Семёнов сказал, что в конце августа я должен быть во Владивостоке, там грузимся на борт и идём в Сеул на тридцать девять дней, — просто невероятно, ещё утром мне в голову такое не могло прийти! На следующий день я поехал в Госкомспорт за справкой, что меня командируют во Владивосток, город был закрытый, для разрешения на въезд нужна была справка, а разрешение оформлялось в отделении милиции по месту жительства. Просто так купить билет на самолёт было нельзя.

Всё, еду в отпуск! Из отпуска я иногда звонил Семёнову, как у нас было заведено, в итоге он велел мне прилететь в Москву на несколько дней раньше, но спасибо и на этом; своих, Веронику и Василия, я оставил отдыхать до конца срока. Оказалось, надо было срочно заказывать прочные деревянные ящики для оборудования: всё тяжёлое и большое Госкомспорт отправляет во Владивосток военными транспортными самолётами, и как там наши ящики будут бросать или не будут бросать, неизвестно, но ценное оборудование должно быть тщательно упаковано. Мы с Юрой Долотиным стали чертить и прикидывать размеры ящиков, решили, что доска должна быть «сороковка», не тоньше. В лаборатории было тихо, по официальной версии считалось, что оба прибора будут стоять во Владивостоке, а про то, что один прибор установят на судне и повезут в Сеул, остальные сотрудники не знали или делали вид, что не знали.

Но точно никто не знал, когда наши приборы доставят во Владивосток и куда именно, так что Виталий решил отправить меня пораньше — встречать их на месте и сторожить. Мы получили экипировку сборной СССР, две большие синие сумки, и мне уже не терпелось улететь куда подальше. Но меня мучил последний вопрос, тот же самый, что и перед Калгари, и я осторожно задал его Семёнову: как на одном приборе делать гидролизную и свободную фракцию? Виталий сказал, как отрезал: «Ты не первый год в лаборатории, сам должен решать — и отвечать потом за всё. Самая большая ошибка — это задавать вопросы и показывать, что ты в чём-то не уверен или просишь совета. — Семёнов вздохнул. — Запомни, что сейчас тебе никто не поможет, на твои вопросы никто не ответит и ничего не подскажет, однако сделают вывод, что полагаться на тебя нельзя, раз ты не можешь принять решение или сомневаешься в нём».

Мы немного посидели молча. «Как всё непросто, и кругом одни проблемы», — подумал я, но вслух ничего не сказал.

«Если ты перед Играми скажешь, что у нас что-то не определяется или мы не знаем, как это делать, это может вызвать панику. Пожалуйста, — (очень редкое слово для Виталия), — решай сам и ни с кем не обсуждай. Всё сам, от начала и до конца».

Мне позвонил Юра Думчев и спросил, можно ли будет в Сеуле принимать Сиднокарб. Я сказал, что нет, не вздумай, забудь про этот препарат. Наверное, в тот день мы потеряли золотую медаль в метании диска. Я напомнил Семёнову про Сиднокарб и интерес Донике к этому стимулятору. Семёнов распорядился предупредить все сборные команды, что Сиднокарб в Сеуле будет определяться. Хотя, сказать честно, там он не определялся, сеульская лаборатория применяла стандартные кёльнские процедуры, которые разрушали Сиднокарб.

Всё, всем пока-пока!

5.11 Владивосток. — «Михаил Шолохов» идёт в Сеул

Я прилетел во Владивосток: город туманный и дождливый, необычный и красивый, в центре города пляж и памятник Ленину. Мы жили в новой гостинице «Экватор», там был штаб олимпийской делегации, но московских ребят пока было мало, и все мне обрадовались. Я сразу купил большого камчатского краба, сваренного, расчленённого и замороженного; его куски постепенно оттаивали прямо на столе. Я их жадно поедал с хлебом, запивая крепким и сладким индийским чаем. Краб был самый настоящий, океанский, колючий и вонючий, и запах стоял на весь коридор. Объевшись краба, я охладел к нему на несколько лет.

А обрадовались мне потому, что нужна была рабочая сила: мы три или четыре дня принимали и разгружали самолёты с яхтами, байдарками и лодками, с вёслами и крепежом, с какими-то тяжёлыми коваными ящиками, от которых у нас болели руки и спины. Что за ящики — никто не знал, хотя на них было написано «Госкомспорт» и «Сеул». Оказалось, это была пропаганда, брошюры на глянцевой финской бумаге про Советский Союз и преимущества социализма. А вот и мои ящики! Вроде выглядят как новые, непоцарапанные и небитые; мне выдали военный грузовик, и мы отвезли их в госпиталь ТОФ — Тихоокеанского флота. Там будет первая лаборатория, а вторая лаборатория — в Сеуле! Прилетел Юра Долотин, взялся за установку приборов в госпитале, а заодно ухитрился оформить и подписать заявку на медицинский спирт — и через день мы получили канистру, в ней было пятнадцать литров спирта! Прямо чудеса какие-то, для Олимпийских игр ничего не жалели.

Грузить наши ящики в трюм вместе с лодками и яхтами, ящиками с сувенирами, водкой, «Боржоми» и пропагандой совсем не хотелось, и нам разрешили занести на руках распакованное оборудование в кофе-бар, предназначенный для нашей лаборатории, и там закрыть на ключ. Наконец сборы и хлопоты закончились — и красавец теплоход «Михаил Шолохов» в наступившей темноте отчалил из порта Владивосток, однако с тем расчётом, чтобы штамп в паспорте при пересечении границы у острова Русский был отмечен этим же днём, чтобы день не пропал и за него капнули суточные в валюте.

Всего их было тридцать девять, по 15 долларов каждый.

Плывём! В первый же день на завтраке нам раздали картонные квадратики с номерами спасательных лодок и предупредили, что скоро включат сирену и мы должны будем быстро найти каждый свою лодку и сесть там на лавку — как если бы корабль стал тонуть! Я нашёл свою лодку, отдал квадратик как входной билет, и мы расселись, с интересом глядя друг на друга. Вроде собрались мы быстро, но одного билетика не хватало! И вдруг мы видим, как в красивом ярко-розовом костюме и элегантных белых ботиночках идёт Элина Быстрицкая и офицер ведёт её прямо к нашей лодке! А лодка вроде бы полна.

Великая Быстрицкая с улыбкой подошла, взглянула на нас и остановилась — а где ей сесть, если все лавки заняты? И тут я инстинктивно заёрзал, как бы хотел подвинуться, она это заметила — и, поддерживаемая под локоток офицером, перешагнула через борт лодки и хотела сесть рядом со мной! Но оказалось, что у неё было место позади меня. Во время инструктажа, шедшего минут пятнадцать, все вокруг крутили головами и разглядывали Быстрицкую; я тоже не мог удержаться и пару раз на неё обернулся, она сидела прямо за мной. Офицер поджидал у борта лодки — и помог ей выйти. Хотя она сама двигалась очень элегантно и непринуждённо и не нуждалась в такой опеке: Элина Быстрицкая была президентом Федерации художественной гимнастики СССР с 1975 по 1992 год.

Как только мы оказались вблизи Южной Кореи, нас стали сопровождать два военных корабля, в сумерках они становились неотличимыми от потемневших волн. Объявили, что завтра в 11 часов дня все должны быть на палубе в парадной форме — у нас были светлые летние ботинки и белые костюмы с золотистым гербом СССР. Оказалось, что впервые в советской истории мы оказались на том месте, где в 1904 году во время русско-японской войны затонул крейсер «Варяг»!

Наше судно затихло и остановилось, вода перестала бурлить. Чужое горячее солнце, бездонное синее небо, ни волн, ни ветерка, но вот мы с Алексеем Смирновым из ЦК ВЛКСМ торжественно и под барабанный бой спустили на воду венки с лентами, они качаются на воде, а мы стоим в строю и смотрим на них, затаив дыхание, и слёзы застят глаза… Объявили минуту молчания, просто космическая тишина, все замерли, постояли, сыграли гимн СССР — и мы разошлись.

Это было что-то невероятное, хотелось совершить какой-то подвиг самому…

5.12 Спасение матроса. — Раздача Библии. — Работа в секретной лаборатории на борту лайнера

Сгрузили яхты в Пусане и прибыли в Сеул, точнее, в портовый пригород Инчон, где «Михаил Шолохов» встал на целый месяц. Когда в кофе-баре мы установили на столе в один ряд хроматограф, масс-спектрометр и компьютер, то удивились, что их цвет полностью совпал с цветом кофе-машины, стоявшей рядом; они выглядели как единый комплекс. Корейские пограничники и таможенники проверили на судне все помещения, заглянули на минуту в наш бар, ничего не заметили, поставили каждому в паспорте штамп и ушли. Всё, можно начинать работу. Прибор заработал, я проверил все газовые линии и соединения, не течёт ли гелий, ведь если гелий из баллона вылетит в атмосферу, то нашей подпольной лаборатории наступит конец — где во всей Южной Корее достать баллон с гелием и с метрической советской резьбой?!

В соседних комнатах или каютах оказался небольшой медицинский центр, там работали замечательные ребята, врачи из Владивостока: стоматологи, травматологи и кардиологи. Тогда в Пусане при разгрузке яхт и лодок случилось несчастье: аппарель, тяжёлая металлическая платформа, по которой погрузчики с улицы заезжали в трюм, прижала моряка и раздавила ему таз и ноги. Это случилось внутри трюма, и никто об этом не знал, пока судовой врач не попросил помощи у наших врачей. Те, увидев тяжелейшее состояние пострадавшего, уже перед клинической смертью, пришли в ужас и сказали, что нужна срочная госпитализация, иначе он умрёт. Но как это сделать? И судовой врач, и матрос — люди совершенно бесправные, хотя такой конец был предусмотрен: на судне имелась холодильная камера для трупов. В то время матросы считались расходным материалом, они даже на берег не могли сойти со своим паспортом моряка.

Но свежий ветер перестройки уже успел продуть мозги. Наши доблестные врачи, Коля Зубков из Владика и Марина Ермакова из Москвы, выпив для храбрости нашего спирта, не стали молчать и рассказали об этом несчастье артистам, жившим на судне. С нами были Хазанов, Винокур, Грачевский, Укупник, Пак с гитарой и другие. Кто-то не выдержал, возмутился, и новость по цепочке дошла до деятелей партийно-хозяйственной номенклатуры из Приморского и Хабаровского краёв, с нами была Светлана Юрьевна Орлова. Артисты сказали, мол, как мы можем перед вами выступать, когда за перегородкой человек мучительно умирает. Мы не хотим трупов в морозилке. И наша охрана из КГБ их поддержала, хорошие были ребята, ими руководил Эмерик Меркурьевич Шевелёв. Так что не успели мы причалить в Инчоне, как приехала корейская скорая помощь и увезла матроса. Он целый месяц пролежал в больнице — и перед отплытием back to the USSR вернулся здоровым.

Как только нас впервые выпустили в город, мы сразу попали в окружение возбуждённых девчат лет двадцати, студенток Сеульского университета, изучавших русский язык и литературу. Удивительно, но они изучали русский язык, не имея возможности приехать в СССР, без шанса даже встретить живого человека оттуда, носителя языка. Но случилось чудо, Олимпийские игры, и мы приехали! Если студентка вдруг понимала мою фразу целиком, то она была готова упасть в обморок от счастья, но подруги в неё вцеплялись и тормошили, чтобы она по буквам и по словам разъяснила, что я сказал. Потом появились проповедники, мне дали два экземпляра Библии на русском языке, и я потихоньку пронёс их на борт. Наша охрана на входе всех проверяла, нельзя было проносить спиртное, однако насчёт Библий сообразили только через неделю и объявили, что за время пребывания можно принести только одну книгу для себя. Однако мы с Юрой Долотиным за неделю уже успели натаскать штук двадцать экземпляров Библии и половину раздали той же охране.

На борту работал безалкогольный бар — и была культурная программа. В баре деньги не принимали, всем выдали какие-то талоны, и мы на них покупали вкусный напиток из дальневосточного лимонника, точнее, нам его наливали в пластиковую бутылку «на вынос», а мы у себя в каюте смешивали его с медицинским спиртом. Получался прекрасный коктейль. И не забуду кино: нам показали новые фильмы «Холодное лето пятьдесят третьего» и «Маленькую Веру» — просто потрясающие картины, а ещё была двухсерийная «Асса», мы удивлялись и переглядывались, что́ это ещё за тягомотина, но высидели до конца.

Первые десять дней проб не было. Нам, обитателям судна «Михаил Шолохов», устроили невероятный приём в гостинице «Лотте» в Сеуле, такой еды, особенно морепродуктов, я в своей жизни не видел и не пробовал. Нас накормили и повезли на открытие Олимпийских игр; шёл дождик, но зрелище было незабываемое. Последующие дни нас приглашали в корейские рестораны: такой еды в СССР никто в глаза не видел и даже представить себе не мог! Корейцы с интересом за нами наблюдали и были поражены, когда уже через пять минут я мог есть палочками. Но пальцы у меня были ловкие, ведь не зря же я много лет учился играть на пианино! И острую пищу я ел не кривясь и не кашляя — дома отец мой перчил всё подряд до умопомрачения.

Понемногу стали привозить пробы тяжелоатлетов, две были с небольшим тестостероном, но потом вдруг вылез огромный метандростенолон! Кто это такой сумасшедший и бесстрашный, кто принимает метан во время Игр и как его выпустили за границу, ведь сборные команды проходили контроль сначала в Москве у Владимира Сизого, потом во Владивостоке у Виктора Уральца? Оказалось, это нас так проверяли, кто-то из врачей принял пару таблеток, затем слился в банку, концентрация оказалась бешеная, мой прибор замигал и распищался — и чуть было не отключился! И так чувствительность в Сеуле была не очень хорошая, поэтому я пожаловался куда надо и больше таких проб нам не привозили.

Приближались соревнования по лёгкой атлетике, и 21 сентября Сергей Португалов привез восемь проб: их надо срочно проанализировать. А прибор не работает. Юра Долотин возился с ним две ночи, нашёл неисправности, и прибор включился! Но если горят зелёные огоньки, это ещё не значит, что вернулась прежняя чувствительность. Я поставил новую колонку — и вот они появились, торчат небольшие пики метаболитов станозолола. Если мы видим мелкую Стромбу, то можно работать. Я записал 23 сентября в дневнике: «Нашёл Стромбу у Седых. А Наталья вырубила Ли: T/E ~ 8… Вся картина анализов стала проясняться. Вроде провернулось колесо судьбы…» Действительно, в те дни была сплошная нервотрёпка: а вдруг наш прибор сломался и мы не сможем делать анализы?!

Португалову наши результаты не понравились, и он снова привёз пробы мочи, но уже под номерами, один-два-три — и без фамилий. И снова я пишу в дневнике: «…пробы (закодированные) мы легко раскусили (две шальные, T/E < 2, а одна — Ли, девятка)». Но как мог оказаться в сборной СССР по лёгкой атлетике кореец Ли с инъекциями тестостерона? Корейца, конечно, не было, но Ли был — так мы на корейский манер шифровали фамилию Сергея Литвинова, ставшего в Сеуле олимпийским чемпионом в метании молота.

Во время Игр корейская лаборатория нашла станозолол у Бена Джонсона; ямайский канадец вернул золотую медаль, его мировой рекорд был аннулирован. Скандал был невероятный, и замять его не удалось, хотя канадская делегация старалась. В тяжёлой атлетике вся болгарская команда снялась с соревнований из-за положительных проб на диуретики, они применяли фуросемид для сгонки веса.

Олимпийские игры в Сеуле были замечательные. Сколько прошло времени, но две битвы я помню как вчера. Это победа советской сборной в эстафете 4×400 метров с мировым рекордом, не побитым до сих пор. Ольга Брызгина, до этого выигравшая золото в беге на 400 метров, на последнем этапе удержала лидерство в исторической битве с Флоренс Гриффит-Джойнер; у Фло-Джо уже были три золотые медали, а бег на 200 метров она выиграла с невероятным мировым рекордом — 21.34, причём в финишных клетках не упиралась, просто добегала. Вторая битва — это финальный матч в женском гандболе, СССР — Южная Корея. Никто не думал, что сборная СССР проиграет, у нас поражений не было десять лет, однако кореянки бились до конца. Как и все бегуны, я индивидуалист и не люблю командные виды спорта, но тут было что-то не от мира сего, как первый звоночек, что СССР, непобедимая «Красная машина», скоро развалится. Точнее, второй звоночек, а первый, очень пронзительный, прозвучал ещё в июне, когда Штеффи Граф за полчаса всухую обыграла лучшую советскую теннисистку Наташу Звереву в финале открытого чемпионата Франции — 6:0 и 6:0!

В метании диска Юрий Думчев был четвёртым! Мне было очень жаль, что он остался без олимпийский медали. Корейская лаборатория Сиднокарб не определяла, но идти на риск никто в нашей сборной тогда не решился!

Вот и всё… Олимпийские игры закончились, прибор мы выключили, из хроматографа вынули колонку — и внутрь положили Библии, штук десять экземпляров как раз поместились. На обратном пути сильно штормило, и я понял, что такое морская болезнь. Вот и Владивосток, в госпитале ТОФ наши ящики стоят, как их оставили, мы упаковали в них приборы и лабораторную утварь, затем Юрий и Наталья улетели чартерами, как белые люди, а я остался сторожить ящики и ждать вылета, всё тяжёлое и громоздкое возвращали в Москву на военных самолётах.

Сеульская эпопея закончилась! Девятого октября 1988 года, охраняя ящики с нашими приборами и ожидая вылета в Москву, я написал в дневнике: «Какое дело, что там — эпоха! прошла на моих глазах и с моим участием. Только тут, глядя в глаза людям, это осознаёшь».

Никогда ни до, ни после я не летал на военном самолёте. Сидишь на жёстком и холодном металлическом стуле, моторы гудят, никакой звукоизоляции, как в большом сарае из листового железа или в заводском цехе, заснуть невозможно. Зачем-то приземлились в Красноярске, на военном аэродроме в чистом поле, нутро самолёта открыли настежь, а там на солнце минус пять! Вещей тёплых не было, я сразу замёрз в летнем спортивном костюме, но принесли горячей еды в бидонах, лётчики развели спирт, мне налили в кружку больше половины, какая же гадость, но согревает очень хорошо. Прилетели в Москву, сгрузили ящики, привезли в родную лабораторию — и как же я давно тут не был, одичал совсем.

Но уже на следующей неделе мы полетели в Дрезден, в допинговую лабораторию ГДР, для обмена опытом. Сама лаборатория находилась в Крайше, небольшом лесном городке, где директор доктор Клаус Клаусницер хорошо нас принимал и кормил как на убой в местных ресторанчиках. Там отпраздновали моё 30-летие. Основной специалист лаборатории, Иоахим Гроссе, был не очень открытым парнем, но кое-что нам показал. Уже тогда в ГДР для точного количественного определения тестостерона использовали его дейтерированный стандарт. Но мы тогда об этом могли только мечтать, да и потом ещё мечтали лет двадцать.

5.13 Перестройка на марше. — Безвинные жертвы допингового контроля

Перестройка, всё меняется — и нас впервые посетили корреспонденты, они были из газеты «Известия», и сразу, на следующий день, наши фотографии были напечатаны. Затем стали приходить какие-то занудные тётки с блокнотами, сидели часами в кабинете у Семёнова и что-то выспрашивали. Наступило время перестройки и гласности, все хотели живых новостей из первых рук или уст — после того как Бен Джонсон в Сеуле попался на станозололе, тема допинга сразу стала модной. Виталия Семёнова это раздражало, и однажды, дав какое-то интервью, он выскочил злой и красный, как рак. «Вот что за дуры такие, откуда только берутся, — завёлся Виталий, — ничего не понимают, однако собираются писать про проблемы допингового контроля! Я целый час им говорю одно, они мне другое, глупости несусветные вбили себе в голову и ничего не слушают, что бы я ни говорил! Допинг вредит здоровью и разрушает лёгкую атлетику, — произнёс Семёнов нараспев, имитируя голос и манеры корреспондентки. — Да с чего они это взяли, это ваш колхозный футбол всё разрушает и всему вредит. Все спортивные базы и стадионы захватили, все средства на футбол ушли, как в бездонную бочку. Футболисты пьют и курят, играют в карты по ночам, по второму разряду пробежать не могут, нарядились, как попугаи, и гордо ходят, воображая себя великими спортсменами».

И снова новости, да ещё какие! Оказывается, в Сеуле было подписано соглашение о сотрудничестве между Олимпийскими комитетами СССР и США о проведении совместного внесоревновательного тестирования спортсменов, создали двустороннюю комиссию и скоро к нам приедет американская делегация! Делегация приехала, заседания проходили в той же гостинице ЦК КПСС, от США прибыли Дон Кетлин, директор олимпийской лаборатории Лос-Анджелеса, его сотрудница доктор Каролина Хаттон и доктор Вейд Эксам, начальник медицинского отдела Олимпийского комитета США. С советской стороны были Василий Громыко, Виталий Семёнов и Сергей Португалов, заменивший Сергея Некрутова. Португалов хорошо говорил по-английски и переводил, хотя курил не меньше Некрутова. Кетлин тоже покуривал Marlboro, но на виду никогда этого не делал.

Что обсуждала комиссия и что решила, мы так и не узнали. Семёнов озабоченно молчал, но в последний день нашу лабораторию посетил Дон Кетлин, и мы с ним проговорили три часа! У Кетлина был переносной компьютер Zenith, тогда я первый раз увидел лэптоп, тяжёлый и не цветной, однако Кетлин важно в него смотрел или просто держал перед собой. Он был оптимистически настроен и таким широким жестом пригласил нас всех в свою лабораторию в Лос-Анджелес, что мы задохнулись от неожиданности!

Однако тут пришла машина — и увезла его в аэропорт.

Позже мы узнали, что Громыко, Семёнов и Португалов должны будут в апреле 1989 года лететь в Лос-Анджелес для окончательного обсуждения программы сотрудничества. А летом кто-то оттуда приедет в нашу лабораторию для гармонизации методик и процедур, чтобы перечень определяемых соединений и распечатки данных анализа в нашей и в американской лабораториях были идентичны. Виктор Уралец очень переживал, что его не включили в двустороннюю комиссию, а предпочли Сергея Португалова. Но всё равно — кто бы мог подумать, что после двух подряд бойкотов летних Игр в 1980 и 1984 годах мы начнём реальное сотрудничество с американцами на уровне лабораторий.

Перестройка творила чудеса, и у нас кружились головы. Совсем недавно, ещё в начале года, не было полной уверенности, поедет ли сборная СССР на Игры в Сеул, ведь Южная Корея считалась чуть ли не американской военной базой, куда не ступала нога советского человека. И вдруг я еду на месяц, на тридцать девять дней, в Сеул! Потом открывается прямое сотрудничество с американцами, и не в области охраны природы и вымирающих животных из Красной книги, а в самом сердце советского спорта, в области допингового контроля! Американцы приедут к нам в лабораторию — и будут проводить внесоревновательный контроль сборных команд Советского Союза. В то время о внесоревновательном контроле в спорте только говорили, и то осторожно, вполголоса и с оглядкой, — а мы уже планируем совместную программу и оформляем визы гостям из США.

Олимпийские игры в Сеуле остались моими самыми любимыми и незабываемыми, они по-новому перемешали мировой спорт. После Игр профессор Манфред Донике заявил, что в Сеуле у 90 процентов медалистов в лёгкой атлетике был искажённый или придавленный стероидный профиль, что свидетельствовало о продолжительном употреблении анаболических стероидов в подготовительный период, когда атлетов никто не контролировал. Но стоило ему сказать правду, как на него ополчился весь мир, так что деваться было некуда и Донике взял свои слова обратно. Однако тину в допинговом болоте он взбаламутил, и стало невозможно отрицать необходимость проведения внесоревновательного контроля. Именно профессор Донике добился того, что внесоревновательный контроль был официально введён в ноябре 1989 года в Москве во время Всемирной конференции по борьбе с допингом.

Профессор Донике гордился своей методикой определения тестостерона, введенной в 1983 году и основанной на отношении тестостерона к его природному неактивному изомеру — эпитестостерону. Отношение Т/Е колебалось в больших пределах, от 0.1 до 4.0 и выше, однако было принято решение считать пробу с Т/Е >6 положительной. Все знали, что методика постоянно давала ложноотрицательные результаты, так как через два, три или четыре дня, в зависимости от дозы и индивидуальных особенностей стероидного профиля, отношение падало ниже 6. Очевидно, что пик тестостерона состоял из смеси молекул: своего, эндогенного, и чужого, экзогенного, тестостерона, но как их различить? Пока никак, масс-спектрометрию изотопного соотношения, сложную методику, способную определить экзогенное происхождение молекул тестостерона, оставалось ждать ещё десять лет!

К сожалению, за эти десять лет методика Донике выдала множество ложноположительных результатов, сломав судьбы и карьеры невиновных спортсменов. Это стало большим ударом для Донике, он поначалу отказывался верить, что его методика даёт ложноположительные результаты. Одно дело — пропустить положительную пробу обманщика, тут Бог ему судия, пусть пока погарцует, а там посмотрим, но честного спортсмена обвинить в применении допинга было абсолютно неприемлемо. Сначала австралийцы, потом норвежцы и шведы обнаружили спортсменов, у которых отношение Т/Е было и 7, и 9, оно колебалось, но постоянно превышало шестёрку, то есть проба была положительной и спортсмена надо было дисквалифицировать. Тогда начались исследования популяции молодых людей, не занимавшихся спортом, их результаты не афишировались, но оказалось, что такие природные, но высокие отношения Т/Е пусть и редко, но встречаются, один или два случая на тысячу случаев нормального отношения. Это означало, что каждая лаборатория допингового контроля могла давать несколько ложноположительных результатов в год, буквально убивая честных спортсменов. Мы тоже перед Играми в Сеуле «закопали» двух невинных спортсменов — фехтовальщика из Киева, чемпиона Европы, у которого постоянно было высокое отношение Т/Е, и феноменального прыгуна в длину из Вильнюса Владимира Очканя, установившего юниорский мировой рекорд — 8 метров 35 сантиметров. Их несправедливо дисквалифицировали и не взяли в Сеул. Какой ужас! Эти проблемы держались в секрете, но в результате десятилетнего периода тестостероновых репрессий не менее сотни невинных спортсменов были дисквалифицированы, их судьбы сломаны, некоторые оказались на грани самоубийства и лечились в психиатрических клиниках.

Это чёрная страница в истории допингового контроля, но за неё никто никогда не покается и не признает вину перед невинно обвинёнными и пострадавшими спортсменами.