Допинг. Запрещенные страницы

15.1 „Полосатая“ дисквалификация. — Мой доклад в ФСБ. — Орден и медаль

Накануне Нового года мы собрались у Юрия Нагорных. В 2015 году нам предстояло провести допинговый контроль на Европейских летних играх в Баку в июне и на чемпионате мира FINA по плаванию в Казани в июле и августе. Итоги 2014 года были неутешительными: расходы на содержание лабораторий в Москве и Сочи, постоянные командировки персонала, налоги на имущество и амортизация нового оборудования и здания подвели ФГУП „Антидопинговый центр“ к банкротству. И в довершение всех бед — рубль обесценился в два раза! Закупаемые реактивы и растворители подорожали вдвое.

Наступил 2015 год, он тоже стал непростым. Сразу после новогодних праздников я полетел в Лозанну, чтобы встретиться с Клодом Романи, моим адвокатом и спасителем в Йоханнесбурге в ноябре 2013 года. Я рассказал ему про то, что ВАДА начало расследование и снова взялось за Антидопинговый центр, участились инспекции. Мы договорились, что если ситуация будет ухудшаться и появится угроза приостановки или отзыва аккредитации, то мы возобновим наше сотрудничество и пойдём в арбитражный суд.

Затем я полетел в Баку — мы вместе с мюнхенской фирмой PWC выиграли тендер на проведение допингового контроля во время Европейских игр, проводимых в Азербайджане, но контракт пока не подписали. Проблема была в том, что организационный комитет Игр возглавляли англичане, они планировали задействовать лондонскую лабораторию. Однако наша встреча с главным ЧМО — как мы сокращенно и не совсем прилично называли между собой CMO, Chief Medical Officer, то есть Джеймса Маклауда, отвечавшего за медицину и допинговый контроль, — прошла в хорошей атмосфере и вселила оптимизм. Затем нас тепло принял министр спорта Республики Азербайджан Азат Рагимов — он закурил сигару и пообещал поддержку. Помолчал, докурил — и велел подготовить контракт на двух языках. Нельзя было терять такой проект и пускать на нашу территорию англичан — иногда мы делали пробы из Баку, пусть их было немного, однако наше сотрудничество длилось много лет.

Наконец РУСАДА объявило о дисквалификации пяти ведущих саранских ходоков, учеников Виктора Чёгина. Это были олимпийские чемпионы: Сергей Кирдяпкин, Валерий Борчин и Ольга Каниськина — и два чемпиона мира: Владимир Канайкин и Сергей Бакулин. К ним также добавили Юлию Зарипову, олимпийскую чемпионку Лондона в стипль-чезе. Но эта ретроспективная дисквалификация была самой что ни на есть невероятной — они то были дисквалифицированы, то вдруг не были и в это время соревновались и выигрывали медали! А затем обратно падали в дисквал. Так решило РУСАДА, ссылаясь на новый кодекс ВАДА, а на деле выполняя установку министерства спорта. Это была та самая „дисквалификация полосами“, изобретённая Желановой; министр Мутко эту глупость проглотил и усвоил, даже дал несколько интервью, утверждая, будто именно так начинается новый этап борьбы с допингом, что мы очень серьёзно настроены и не боимся идти до конца, наказываем самых известных спортсменов. Но их медали стараемся по возможности сохранить.

„Зато мы сняли главного тренеры страны Валентина Маслакова“, — разошёлся Мутко. Но Маслаков как работал со спринтерами, так и продолжал работать, сборная его не волновала, там основную работу выполнял Алексей Мельников. Мутко договорился до того, что пообещал создать новую позицию заместителя министра спорта по вопросам допингового контроля, хотя для этого существовало РУСАДА. Становилось понятно, что новая позиция готовится для Желановой. Она была в фаворе — такие решения провернула и золотые медали спасла! Только в конце марта 2016 года арбитражный суд в Лозанне отменит „полосатую“ дисквалификацию российских спортсменов и наложит на них обычную, сплошную.

Всё, как я и предсказывал.

Но вернёмся на год назад. После „полосатого“ решения РУСАДА Никита Камаев огорчился, простудился и проболел две недели. IAAF просила его расследовать чёгинские проделки, для чего в РУСАДА создали комиссию. Члены комиссии и сам Никита несколько раз побывали в Саранске, и там их с поклонами и хором молили только об одном: наказывайте кого хотите, но Виктора Чёгина трогать нельзя. В центре подготовки ходоков имени В. М. Чёгина в холодильниках хранились шприцы и системы для переливания крови, персонал и ходоки были запуганы, информация просачивалась с огромным трудом. В центре творился беспредел, это был спортивный Освенцим, где на людях ставили самые невероятные эксперименты без должного контроля и ответственности. Мальчишки и девчонки, ещё школьники, учились делать себе внутривенные инъекции в самых неподходящих местах: в раздевалках, в душе или туалете. Сам Чёгин похвалялся, что на IAAF и ВАДА ему наплевать, он как работал, так и будет работать и никто в Саранске его не достанет.

Всё у нас делается в последний момент, и вот 21 января Мутко вызвал меня и Нагорных — ему срочно понадобилась презентация, понятная и конкретная, чтобы он мог рассказать про биологический паспорт, про анализы крови и мочи, ответить на вопросы журналистов про дисквалификацию ходоков. Я обещал подготовить презентацию к утру. Когда мы вышли, Нагорных попросил меня сначала показать презентацию ему и без его отмашки никуда её не отправлять. Такова была наша иерархия.

Но иногда я её нарушал, направляя письменный отчёт через голову Нагорных и Мутко куда-то ввысь и вдаль, подобно выстрелу в темноту. В январе 2015 года никто в России не мог понять, откуда взялся биологический паспорт и почему в лёгкой атлетике задним числом всплыли странные „полосатые“ дисквалификации за нарушения прошлых лет. Официальные говорящие головы не могли объяснить толком, что происходит, поэтому один солидный человек из ФСБ попросил меня письменно рассказать, каково положение дел и что нам грозит в будущем. Графоман, сидящий во мне, только этого и ждал, и я, не выбирая выражений — пусть сами потом отредактируют, — написал правду. А это делать опасно. Когда потоком льётся враньё и пустословие, всё вокруг тихо и спокойно, но если вдруг откроется правда, то сразу караул и вопли.

Мой опус дошёл до определённого верха — и оттуда, как праздничный салют, с грохотом и искрами рассыпался вниз по разным инстанциям. Я предсказал, что президентом IAAF изберут Себастьяна Коу, что действия Чёгина и Балахничёва губительны для лёгкой атлетики и российского спорта, что РУСАДА не понимает, что творит, и роет себе могилу, защищая ходоков и прочих чемпионов. Далее, написал, что Наталья Желанова окончательно заплела мозги Нагорных и Мутко и её „полосатая“ дисквалификация будет опротестована в суде. И что тяжёлая атлетика, с её нынешним руководством, не доживёт до Олимпийских игр в Рио-де-Жанейро. То, что нам удалось провернуть в Сочи, — уникальный случай, повторить его больше не удастся. И самое страшное из того, что я предвидел, — 20 положительных результатов по итогам реанализа проб легкоатлетов, включая Татьяну Лебедеву. Летом 2016 года моё изложение бездарно перевели и вставили в отчёт Макларена, а затем полностью удалили оттуда.

Сначала о чём-то узнал Евгений Блохин, прибежал и запричитал, зачем я, не посоветовавшись с ним, написал посторонним людям про проблемы допингового контроля. Но я ответил, что все мои предыдущие разговоры — это всё пустое и без толку: на мои слова никто не обращает внимания, и ты, мой друг, в их числе, так что приходится докладывать на бумаге. Потом взвился Виталий Мутко, почему какая-то бумага ушла от нас наружу и как я мог так поступить. Однако самого письма Мутко не видел и не читал, в ФСБ его сразу засекретили лет на сто из-за одной только фразы: „весь успешный опыт Олимпиады в Сочи уже не может быть применён“. Этого было достаточно, чтобы текст стал недоступен для министра. Если он был в курсе всего, то информация была доведена до него по установленным ФСБ каналам. Но узнавать про сочинские проделки из моего письма ему не полагалось. Поэтому я пригладил и отредактировал текст специально для Мутко, удалив фразу про Сочи, распечатал и отнёс в приёмную. Ко мне снова пристал Блохин: дай и мне почитать; пришлось и для него распечатать облегчённую версию. После этого напряжение исчезло, дискуссию решили не начинать, да и что они могли возразить, если так всё и было.

Снова позвонили из министерства спорта, сказали явиться в Музей спорта к 11 часам. Там в камерной обстановке заместитель министра Павел Колобков раздавал оставшиеся награды, по разным причинам не вручённые в торжественной обстановке в Кремле. Я сидел с Сергеем Королём, нас посадили рядом, сначала его наградили орденом, и он дал мне свой телефон, чтобы я его сфотографировал; потом такой же орден повесили мне — орден Дружбы, награда № 12188, Указ президента Российской Федерации от 1 сентября 2014 года, удостоверение к государственной награде № 687419, факсимильная подпись Путина! Сфотографировались — все были в костюмах и при галстуках, а я, как пенсионер с улицы, в кофте и кроссовках.

Зашёл к Нагорных, показал ему орден. Он усмехнулся, покопался где-то там у себя — и вручил мне медаль Петра Лесгафта за заслуги в спортивной науке и образовании, приказ Министерства спорта Российской Федерации от 7 апреля 2014 года № 32 НГ. Я об этом даже и не догадывался, а ведь ничем выше министр Мутко меня наградить не мог. Хотя самой высокой наградой времён Росспорта и нынешнего Минспорта был почётный знак „За заслуги в развитии физической культуры и спорта“, мне его уже вручил Фетисов в 2008 году, а такой знак дважды не дают.

15.2 Убийство Бориса Немцова

Первого февраля мы с Тимофеем Соболевским и Григорием Кротовым полетели в Лозанну, где обсудили планы сотрудничества на будущее, с прицелом на Олимпийские игры в Рио в 2016 году и Кубок мира ФИФА в России в 2018 году. Лаборатория Лозанны создала новую структуру, утверждённую ВАДА, — APMU, Athlete Passport Monitoring Unit, в моём переводе — группа мониторинга биологического паспорта, сокращённо ГМБП. Данных биологического паспорта накопилось очень много: не только кровь, но и стероидный профиль — обрабатывать их не успевали. Стероидным профилем мочи занималась профессор Кристиан Айотт, но до конца года планировали создать десять групп мониторинга. ВАДА осознало своё недопустимое отставание, так что теперь решило привлекать экспертов из допинговых лабораторий, но, в отличие от внешних экспертов, из информации им будут доступны только вид спорта и дисциплина, пол спортсмена, дата и место отбора. И никаких имён.

Я написал план создания нашей ГМБП и отправил его в ВАДА. Нам назначили специальный тренинг в Катаре, в Дохе, после прохождения которого мы с РУСАДА должны были официально стать группой мониторинга. Но неожиданно пришла бумага, сообщившая, что обучение для российских специалистов отменили. Я расстроился, Никита Камаев тоже. Он рассказал, что с Россией вообще большие проблемы: многим легкоатлетам грозит дисквалификация по данным биологического паспорта. Первыми под нож пойдут бегуньи на 800 метров: Мария Савинова, Екатерина Поистогова, Анастасия Баздырева и Екатерина Кастецкая. Об их дисквалификации скоро объявят, и ничего хорошего в ближайшем будущем не ожидается.

Пришло письмо от Оливье Рабина — он повелел в течение всего 2015 года не выбрасывать и хранить пробы мочи российских спортсменов в семи „тревожных“ видах спорта: тяжёлая и лёгкая атлетика, плавание, каноэ, биатлон, лыжные гонки — и почему-то водное поло! Рабин поведал, что 24–26 февраля нас посетят эксперты ВАДА, они продолжат упаковку и отбор проб для отправки в Лозанну. Действительно, в указанные сроки к нам приехали Осквель Барросо, Тьерри Богосян и Виктория Иванова, я по ним даже соскучился! Такого неистовства, как в декабре, уже не было, они не спеша собрали всего восемь ящиков, 896 проб, парные флаконы А и Б, и мы по наезженной колее отправили всё в Лозанну.

Вечером 27 февраля, в пятницу, я специально выехал с работы домой в то время, когда Борис Немцов выступал на радиостанции „Эхо Москвы“. Погода была отвратительная, грязь и сырость, но я люблю слушать радио в машине в московских пробках. А в полночь Бориса Немцова застрелили на Большом Каменном мосту, под которым я каждый вечер проезжаю по пути домой! В тот день я об этом не узнал, потому что пришёл домой и сразу лёг спать. Узнал только утром и целый день просидел у телевизора. Там показывали Немцова, лежавшего с остекленевшими глазами, этот сюжет повторяли раз за разом, одно и то же, а я смотрел и смотрел на этот ужас и не верил глазам и ушам. Борис Немцов родился в Сочи, учился в Нижнем Новгороде, сделал невероятную политическую карьеру при Ельцине, стал лидером оппозиции при Путине, написал несколько небольших, но убедительных книг. Он был симпатичный и обаятельный, харизматичный и открытый — и его без церемоний убили, прямо у стен Кремля и под камерами наблюдения, записи которых оказались засекречены. И только какая-то дальняя камера зафиксировала происходящее, раскрыла невероятную ложь следствия и суда — и высветила второго убийцу, чистильщика, добившего упавшего Бориса в упор — спереди — в живот и голову.

Это подлое убийство стало поворотным событием в моём мироощущении. Сколько можно такое терпеть: в 1938 году они расстреляли в Баку Григория Алексеевича Зиняева, моего деда по матери, заморили голодом и расстреляли Даниила Хармса в 1942 году, отравили Александра Литвиненко в 2006 году — и вот теперь стреляют из своего колхозного пистолета Макарова в Бориса Немцова! Я так больше не хочу. Взять и убить Немцова — это как так?! Что тогда говорить обо мне и остальных — пальнут пару раз и не обернутся. Тогда я не сформулировал вывод или заключение, но ясно осознал, что никаких моральных обязательств перед путинской бандитской властью у меня больше нет, последняя связь оборвалась, это полный развод.

И давайте вы дальше без меня — а я без вас. Enough is enough.

Основная проблема была в том, что моя должность и работа были в особо опасной зоне, куда вход рубль, а выход два или даже пять. Я знал себе цену как директору и организатору производственной и научной деятельности государственного предприятия федерального значения. Я знал цену моим, в общем-то бесценным, сотрудникам: Тимофею и Марине, Григорию и Маше — но людям извне это было абсолютно неизвестно. Никто не сумел бы это понять, не разрушив Антидопинговый центр. И только тогда они поняли бы, что они разрушили и кого потеряли. Андрей Платонов написал: „Без меня народ неполный“. Но народ этого не почувствовал и не осознал. А я напишу: „Без меня Россия в жопе“. И все это почувствуют и осознáют. В России всё перевёрнуто с ног на голову. Поэтому наверху Мутко и Путин. Когда нет публичных оппонентов и теледебатов, то министр, депутат или президент не могут обосновать и защитить свою позицию. Доходит до того, что они уже не в состоянии объяснить свои поступки и решения даже самим себе. Поэтому всё катится вниз как попало. И под шумок отстреливают и травят людей, сбивают самолёты и захватывают Крым.

15.3 Симпозиум в Кёльне. — Встреча с Гюнтером Янгером. — Допрос в Лозанне

Первого марта мы полетели в Кёльн на 33-й симпозиум Манфреда Донике. Несмотря на все передряги и почти трёхмесячный перерыв на Олимпийские игры, мы представили четыре лекции и десять стендовых докладов; все поражались, когда и как мы успели столько сделать. Ирена Маццони вручила мне сертификат ВАДА об аккредитации на 2015 год, я специально её об этом просил: российская почта добила меня окончательно — письма с сертификатами шли по два-три месяца! Я злился и нервничал, писал в монреальский офис ВАДА, жаловался, они там ахали и отправляли снова — и в середине марта я получал сразу два сертификата на один и тот же год.

Не успел я зайти в свой номер в гостинице, как позвонил Оливье Рабин, будто откуда-то следил, — завтра со мной хочет встретиться Гюнтер Янгер, основной следователь комиссии Ричарда Паунда, занимающейся допинговыми нарушениями в России по мотивам фильмов Хайо Зеппельта. Затем позвонил Гюнтер, и мы договорились встретиться в моём любимом кёльнском ресторане „Кулинариус“ на Дюренерштрассе. Там меня ждали Гюнтер Янгер и Мэттью Хольц, их полицейские лица я угадал сразу. Разговор получился нескладный. Они смутно представляли себе, в чём заключается работа директора лаборатории допингового контроля и как он может манипулировать результатами анализов. Меня спросили, могу ли я помочь — рассказать правду о допинговом контроле. Я ответил, что не понимаю, чего они от меня хотят. Тогда Гюнтер выложил основной козырь: я рассказываю всю правду, после чего меня и мою семью увозят из России в Европу.

— А на какие деньги я буду жить? — прямо спросил я.

— Как на какие? Будешь жить на свои сбережения, а мы обеспечим охрану, — успокоил меня Гюнтер. Он не знал, что у большинства населения России нет никаких сбережений. А я вообще был в долгах как в шелках в связи со строительством дома на бабушкиной даче, доставшейся мне от отца.

— У меня нет денег, — отрезал я, и на этом наш разговор закончился.

Позвонил Рабин и спросил, как прошёл разговор и что я думаю о Гюнтере. Я сказал, что разговор не получился, в допинговом контроле он ничего не понимает. Гюнтер увлечён расследованием, активен и настойчив, но его наскоки на меня были совершенно не по делу. Бросался на меня, как доберман, да и сам похож на добермана.

Рабин рассмеялся и поблагодарил за разговор.

На следующий день они расспрашивали Тимофея Соболевского во время завтрака в гостинице. Видимо, наши допросы в Кёльне ничего не дали, потому что Оливье Рабин позвонил и попросил, чтобы в Лозанну (где через две недели после Кёльна была назначена ежегодная встреча директоров лабораторий, организуемая ВАДА) вместе со мной приехал Тимофей Соболевский; ему и мне, как было заведено в ВАДА, будет оплачено проживание в гостинице.

На симпозиуме в Кёльне мы второй раз получили высшую награду имени Манфреда Донике. Её вручили Григорию Кротову за исследования метаболизма и новые методы определения пептидов. В 2012 году первым из российских учёных награду получил Тимофей Соболевский за открытие долгоживущих метаболитов оксандролона, метастерона и Оралтуринабола. Исследования анаболических стероидов продолжались, и Тимофей нашёл долгоживущий метаболит тренболона, это был нерасщепляемый при ферментативном гидролизе конъюгат — цистеинил. Естественно, этот метаболит при стандартном анализе не экстрагировался эфиром и оставался в водной фазе, то есть в моче, так что его нельзя было определить. Настала пора исключить тренболон из состава коктейля, я планировал заменить его на болденон. Как только мы стали определять цистеинил тренболона, так немедленно моча тяжелоатлетов, которую нам подвезли как якобы чистую, оказалась грязной. Штангистки, девушки, признались, что закончили приём таблеток тренболона два месяца назад, а у одной мы смогли определить тренболон даже на 87-й день. Для нас эта новость была как праздник!

В меру сил я тоже участвовал в исследованиях, постоянно что-то принимал и собирал свою мочу; пластиковые контейнеры всегда были у меня в сумке, в машине и стояли в туалете на самом видном месте. Если я ночью вдруг вскакивал по нужде, то посуда всегда была наготове: нет ничего более обидного, чем в полусонном состоянии слить бесценные метаболиты вместе с мочой в унитаз. Как раз тогда я принимал новый препарат, мы его с нетерпением и давно ждали — ибутаморен, он же MK-677. Это соединение работало как короткоцепочечный пептид, стимулятор выработки гормона роста, но не относилось к пептидам. То есть ибутаморен не надо было вводить подкожно и мучиться три раза в день со шприцами, иглами и ампулами. Он выпускался в таблетках и вроде бы работал при пероральном приёме.

Наступило 18 марта 2015 года, и мы с русадовцами Никитой Камаевым и Игорем Загорским отметили мой десятилетний срок на посту директора ФГУП „Антидопинговый центр“. Десять лет назад Вячеслав Фетисов подписал приказ о моём назначении. А ещё в октябре, 30-го числа, близился тридцатилетний юбилей начала моей работы в лаборатории антидопингового контроля ВНИИФК. В тот осенний день поздним вечером я бегал в старое здание ВНИИФК и успел подписать заявление о приёме на работу у директора института Сергея Михайловича Вайцеховского. Теперь в его офисе сидит заместитель министра спорта Юрий Дмитриевич Нагорных.

Как повелел доктор Рабин, мы с Тимофеем Соболевским прилетели в Лозанну 23 марта. Погода была сырая и ветреная, то шёл снег, то светило солнце; снег таял и стекал вниз, к озеру, — в Лозанне нет ни одного ровного места. Мы встретились с Оливье Рабином в нашей постоянной гостинице „Альфа Палмиерс“, и он сказал, чтобы я был готов к важной встрече: всё это очень секретно, никто нас не должен видеть. Вот ещё чудеса…

Время шло, Тимофея допрашивали Тьерри Богосян и Осквель Барросо, возились с ним часа три или даже больше. Я было подумал, что про меня забыли, но через два дня, накануне отъезда, мне позвонил Рабин и сказал, что сейчас зайдёт за мной: будь готов. Всегда готов — и вот мы переулками и задворками, как террористы, подошли сзади к отелю „Лозанна Палас“, где жили члены МОК и — когда-то, в прошлом веке — даже мы с Семёновым!

В полутьме спустились в подвал, где находились приватные помещения различного назначения; Рабин там ориентировался и нашёл наш зал. В большом кресле, в тусклом свете, склонив голову набок, словно булгаковский Воланд, сидел Ричард Паунд. Его слегка перекосило при моём появлении — и он произнёс вступительное слово ни о чём. Затем Оливье Рабин три часа меня допрашивал, упорно идя по списку вопросов в своём органайзере. Было видно, что он хорошо подготовился, но его постоянно тревожил один и тот же вопрос, к которому он возвращался несколько раз: как так получалось, что в Москве грязные пробы оказывались чистыми? Я раз за разом отвечал, что не знаю и даже не представляю, как такое может быть. При моих ответах Рабин смотрел на реакцию Паунда, но тот давно уже спал. Было видно, что Паунд действительно солидный и опытный деятель международного спортивного движения — он крепко спал, но при этом ни разу не клюнул носом и не захрапел!

Будто продолжал участвовать в работе.

15.4 Повышение Натальи Желановой. — Проблемы с ипаморелином. — Подольские боксёры

Первого апреля мне позвонил Авак Абалян и как бы в шутку сообщил, что Виталий Мутко назначил Наталью Желанову советником министра по вопросам допингового контроля. Это что, правда или розыгрыш в День дураков? Хотя 1 апреля 1971 года во ВНИИФКе была создана лаборатория антидопингового контроля, именно в тот день директор подписал приказ, но где теперь эта бумажка? Виталий Семёнов хранил её в стопке у себя на столе, этих стопок у него было штук пять, он не перебирал их годами, и с солнечной стороны листы по краям были выгоревшими…

Позвонил Никита Камаев и подтвердил, что это правда и что скоро „твой серпентарий“, как он образно называл Минспорта, завертится по-новому. Теперь Желанова напрямую подчиняется Мутко, постоянно с ним работает и заплетает ему мозги всё больше и больше.

„А твоему дружку Юре Нагорных, — с усмешкой продолжил Никита, — придётся одному сидеть в кабинете, конфетки из вазочки сосать, глядеть в окно и думать, о чём это там Наталья Сергеевна второй час совещается с министром. Молодцы, пригрели змею на груди“.

Никита ненавидел Желанову и Нагорных, которым Наталья вертела как хотела — и когда возникал очередной конфликт, то Нагорных всегда был на её стороне.

И вторая грустная новость в тот же день пришла от Нагорных. Наши встречи становились всё более частыми, и вечером он сказал, что бригаду фокусников расформируют, а оборудование уничтожат; Евгений Блохин больше не будет связан со спортом, он переходит на другую работу. Мне очень не понравилась такая срочность и решительность — впереди предолимпийский летний сезон, у нас крупнейшие старты в Баку и Казани, сборная выступает. Всего год остаётся до Олимпийских игр в Бразилии! Без возможности замены проб в Антидопинговом центре наши риски многократно возрастут, нельзя полагаться только на то, что РУСАДА со стопроцентной тщательностью подменит пробы при отборе. Но я не стал возражать немедленно, мне трудно было спорить с Нагорных; на него влияли и воздействовали только женщины. Поэтому я напугал Ирину Родионову, но попросил подождать пару дней — и потом постараться переубедить Юрия Дмитриевича, доказать ему, что мы пока не готовы остаться без помощи фокусников.

Это сработало, и их оставили до августа. Именно поэтому Ирина Родионова прямо светилась от счастья, когда 7 апреля наши любимые фокусники приехали открывать „берегкиты“! А то мы их уже оплакали и думали, что больше не увидим. Она купила свежий и невероятно вкусный торт и пирожные, мы их сами чуть не съели за разговорами, поджидая фокусников. А вот и они! Жизнь продолжается! Ребята работали долго, я собрал все проблемные флаконы с пробами Б, будто это был действительно последний визит. А потом залез в дальний угол и достал бутылку неизвестного коньяка с очень скромной этикеткой, мне её подарили на Новый год, даже не помню кто. Для общего образования я набрал название в интернете — и оказалась, что эта бутылка стоит 650 евро! Выпили коньяку, посидели и поболтали: я, Женя Блохин и оба фокусника, Константин и Олег, золотые руки, а я даже не знаю, кто они и откуда — и какие у них фамилии.

Тем временем подошла моя очередь на плановую операцию — в последние годы я основательно запустил свой гайморит, и наступила пора с ним расправиться. После операции я провёл несколько дней в больнице, пока кровяные сгустки не перестали выскакивать из носа, как лягушки. В больнице я спал, ел и смотрел какие-то боевики по телевизору — невозможно оторваться, точно так же я переживал в детстве, когда смотрел „Четыре танкиста и собака“ или „Майор Вихрь“. Выписался из больницы — и как раз наступили майские праздники, я набрался сил, нагулялся с собакой и позагорал, солнце всегда возвращало мне жизненные силы и оптимизм.

Пора снова браться за работу. Юрий Нагорных без меня заметно скучал и сразу пожаловался, что Желанова манипулирует министром и стравливает ему странную информацию. Тоже мне новость, сказал я ему, она всю жизнь тупила и перевирала всё подряд, другого ждать от неё не приходится. Нагорных со вздохом согласился. Я доложил об очередном нашем успехе — неожиданно мы нашли ипаморелин, пептидный препарат, стимулирующий выработку собственного гормона роста, у борца Хаджимурата Гацалова, чемпиона ещё афинских Олимпийских игр 2004 года. Он хорошо подзарядился новым препаратом, выиграл чемпионат России и планировал выступать в вольной борьбе и в классике, нацелился на две золотые медали в Рио! Неужели ипаморелин так на него подействовал? Конечно, трогать кавказского борца было нельзя, но я попросил выяснить, откуда в борьбе взялся ипаморелин? Оказалось, что он лечился от травм гормоном роста и продолжал колоть его во время соревнований, прекрасно зная, что кровь на гормон роста брать не будут. Однако в ампулах был ипаморелин, причём в хорошей дозе; говорят, его действие практически неотличимо от действия гормона роста, а стоимость ипаморелина, короткой пептидной цепочки из пяти аминокислот, во много раз меньше, чем у рекомбинантного гормона роста с его последовательностью из 191 аминокислоты.

Однако ипаморелин определяется в моче.

Летом ипаморелин был найден в велоспорте, трек: девушка считалась перспективной; концентрация в моче составляла 100 нг/мл, для пептидов это очень много. Точно такая же ситуация: на ампуле написано „гормон роста“, а внутри — ипаморелин. И в конце ноября 2015 года на ипаморелине во время чемпионата мира IWF в Хьюстоне попался российский тяжелоатлет Алексей Ловчев — он установил абсолютный мировой рекорд, но пал жертвой монреальской лаборатории. Кристиан Айотт нашла около 25 положительных проб, но это означало, что на самом деле грязных проб было штук тридцать пять или сорок! Надо помнить, что подтвердить низкие концентрации очень непросто и лаборатории избегают связываться с мелкими хвостами. У Ловчева нашли ипаморелин, хотя он уверял, что и слова-то такого никогда не слышал. Но это не проблема со слухом, это то, что называется mislabeling — когда надпись на этикетке не совпадает с содержимым. Да и проблемы тут нет — просто Ловчев нарушил антидопинговые правила.

И снова у нас головная боль, снова профессиональный непрофессиональный бокс, снова остарин, снова Александр Поветкин — и что там за идиоты в Подольске травят парня! Никита Камаев наивно верил подольским бандитам, а те ему врали, что у них всё чётко, всё схвачено и проверено. Никиту спасал Антон, бывший следователь, ставший решалой: Антон взял на себя общение с группой Рябинского. К сожалению, Никита не смог отказать подольским ребятам. Они скрывали от него, какие препараты принимали боксёры, что и у кого покупали и кто расписывал схемы приёма. Не надо было Никите с ними связываться! Придёт время — они сами узнают о положительных пробах из похоронок, распечаток из программы АДАМС.

Никита не мог понять, хотя я десять раз ему объяснял, что если они привезли мочу на анализ и мы в ней ничего не обнаружили, то это ничего не значит и никаких гарантий не даёт. Просто чья-то моча оказалась чистой, так бывает. Точка. Во-первых, завтра этот боксёр может снова получить остарин, тестостерон, фенотропил, фуросемид или покурить марихуану, а во-вторых, откуда мы знаем, чья это была моча? Кто из доверенных людей следил за отбором и может подтвердить, что это действительно моча Поветкина? Во времена Семёнова олимпийские чемпионы приезжали к нам в лабораторию и смирно сидели у двери, ожидая, когда их позовут пописать. И я лично следил, как они сдавали мочу, ибо другого варианта нет, не было и не будет. Всё, тут жирная точка. Так что с подольскими деятелями лучше не связываться, у них криминальное мышление и повадки.

Брайан Фогель продолжал работать над фильмом, кололся по схеме, тестостерон плюс эритропоэтин, и собирал мочу. И в конце мая я на неделю слетал в Лос-Анджелес, надо было отснять несколько эпизодов, забрать мочу и привезти её в Москву. Я не был в лос-анджелесской лаборатории с 1990 года, и доктор Энтони Бутч, директор, пригласил меня зайти. Они давно переехали в какое-то странное помещение, похожее на складской ангар, и сидели там лет двадцать. И вдруг Тони показал мне комнату и сказал, что это будет кабинет Тимофея Соболевского, он с 19 августа приступает к работе. Вот это новость! У меня была договорённость с ведущими сотрудниками, что после Олимпийских игр в Сочи я никого не держу, только прошу предупредить заранее, чтобы отъезд не привёл к сбоям в работе лаборатории. Тимофей после Игр в Сочи смотрел на сторону, и я его понимал — ему надо обязательно попробовать силы в другой стране и другой лаборатории, нельзя десять лет сидеть на одном месте.

15.5 История бабушки. — Визит Янгера из независимой комиссии Паунда

В июне в Баку проходили Европейские летние игры, мы с Алексом Кирбихлером из PWC выиграли тендер на проведение отбора и анализ проб, однако в последний момент оргкомитет решил, что с меня хватит одной мочи, а кровь будет направлена в Зейберсдорф, к Гюнтеру Гмайнеру. Меня подозревали в альянсе с Баку, хотя единственная положительная проба на Европейских играх, в которой мы нашли остарин, принадлежала азербайджанской спортсменке, победительнице в беге на 3000 метров с препятствиями.

Действительно, Баку я очень люблю, там родилась и до 12 лет жила моя мама, пока её отца и моего деда Григория Алексеевича Зиняева не арестовали и не расстреляли в 1938 году — якобы он обсуждал с кем-то проблемы коллективизации. Но о расстреле тогда не сообщили, а объявили, что ему дали десять лет лагерей, причём первые пять лет без права переписки. И вот Настасья Петровна, моя бабушка, вернулась с двумя детьми в родную рязанскую деревню, где они прожили в страхе долгие годы: тележного скрипа боялись, как она мне говорила. Во время войны бабушка работала уборщицей в школе, откуда приносила остатки еды, корочки (она никогда бы не обозвала их объедками!), чтобы накормить детей. Страх перед голодом и страх per se — у нас это было на генетическом уровне. Всё, что было на столе и в тарелках, доедали. Невозможно представить, чтобы у нас дома отрезанный кусок хлеба выбросили в мусорное ведро. Умирая, бабушка говорила: каждым кусочком, каждой корочкой меня поминайте… И ничего хорошего в истории СССР никогда не было, и в будущем России, этого странного новообразования на его территории, тоже не будет. Нераскаянные грехи, злоба, засохшая кровь и наглая ложь продолжают мучить одно поколение за другим. Подлость и зависть, грязь и лень, беды в прошлом и тоска в будущем — таков удел людей, родившихся и оставшихся на этой территории.

Казань! Чемпионат мира по плаванию! Этот город я тоже люблю. Работая на фирме Hewlett-Packard, я часто ездил в Казань в командировки. После выхода фильма Хайо Зеппельта в зарубежной прессе появлялись выступления, что нельзя доверять анализы московскому Антидопинговому центру, но FINA, Международная федерация водных видов спорта, на эти выпады не реагировала. Корнель Маркулеску, отвечавший за допинговый контроль в водных видах спорта, смело заявил корреспонденту, что он не смотрел фильм Зеппельта — и без того дел хватает. В итоге пробы, как и планировали, стали моими: я на один день слетал в Казань, чтобы окончательно согласовать цены и контракт с оргкомитетом. Контракт я подписал любимой ручкой Montblanc Meisterstück, однако казанские ребята оказались на высоте и расписались ручкой Montegrappa. Естественно, наши ручки были чернильными и с золотыми перьями.

Бедный Никита Камаев жаловался на Желанову, она достала его до предела. Меня она тоже утомила, и мы решили провести внезапный внесоревновательный контроль многоборцев — они как раз должны были иметь приличные хвосты анаболиков за два месяца до чемпионата мира IAAF в Пекине. Группа многоборцев находилась на сборах в Чебоксарах, их тренировал Сергей Желанов, отец Натальи, клиент Сергея Португалова и бывший тренер Юрия Нагорных. Никита собирался послать самого надёжного контролёра, которого нельзя было запугать или уломать деньгами на подмену проб. Однако Никите не удалось сохранить в секрете эту командировку, и основные многоборцы, сборники, успели разбежаться. Остались трое чистых ангелочков, которые спокойно сдали мочу. Узнав о внезапном контроле со стороны РУСАДА, президент ВФЛА Валентин Балахничёв разозлился и позвонил министру Мутко, разъяснил, что допинговые контроли должны быть согласованы заранее, чтобы лидеры и звёзды были выведены из-под удара. Обстановка крайне осложнилась, политика всё глубже проникает в спорт, идёт настоящая охота за российскими спортсменами, и нам нельзя допускать новых скандалов. Виталий Мутко разделил озабоченность Балахничёва и довёл свою личную тревогу о будущем лёгкой атлетики до профессора Р. У. Хабриева, начальника Никиты.

„Чтобы такого больше не было! Вам всё понятно?“ — Щёки у Хабриева теперь постоянно горели.

Снова приехали Тьерри Богосян и Осквель Барросо, снова пару дней безо всякого энтузиазма покопались у нас в морозильных комнатах, собрали три ящика с мочой, и мы отправили их в Лозанну. Всего мы отправили в Лозанну 4144 пробы, их повторный анализ выявил восемь положительных результатов.

Параллельно ВАДА продолжало расследование по мотивам скандального фильма Хайо Зеппельта про Юлию Степанову; этим занималась независимая комиссия под руководством Ричарда Паунда, в неё входили Гюнтер Янгер и профессор Ричард Макларен. Комиссия должна была на целую неделю приехать в Москву, чтобы допросить легкоатлетов, тренеров и спортсменов, а также представителей РУСАДА, Антидопингового центра и министерства спорта. Список спортсменов и тренеров был выслан заранее, комиссия предупредила, чтобы все были доступны, а не рассеивались по сборам и соревнованиям. Мы гадали, чего ждать от этой комиссии, и 26 июня собрались у Нагорных обсудить, как быть с „канадской бандой“, как он называл Ричарда Паунда и Ричарда Макларена. Но оказалось, что как раз они не приедут, а работать с нами будут следователи и переводчики.

Весь день 29 июня комиссия провела в РУСАДА, я нервничал и звонил Никите, пытаясь узнать, что они там разнюхивают, но так ничего и не выяснил. На следующий день с утра комиссия побывала у Нагорных и затем пришла ко мне; пять человек допрашивали мой персонал, а мной занялся Гюнтер Янгер. Он проверил несколько комнат в Антидопинговом центре и сказал, что тут везде жучки и прослушки и нам лучше поехать в какой-нибудь ресторан. И мы на три часа засели на веранде в „Лунном дворике“. Некоторые вопросы показались мне странными, причём, по замыслу Гюнтера, самый первый вопрос должен был меня потрясти: сколько у вас золотых кредитных карточек в банке ВТБ? Но я в этом банке ни разу не был, даже не знал, где у него вход, и ни одной его карточки у меня тоже не было. У меня есть две карточки Ситибанка, золотая кредитка и зарплатная дебетовка с солидным овердрафтом — мы все, я и мои сотрудники, много лет обсуживаемся в этом банке. И других карточек у меня нет. Единственное, что меня тогда напрягло, — это вопрос о Евгении Блохине. Они откуда-то узнали, что он приходил в Антидопинговый центр и в РУСАДА. День выдался длинный, но комиссия наконец удалилась, и я пошёл отрапортоваться в Минспорта, к Юрию Нагорных. Завтра комиссия будет работать у него, но по-прежнему было непонятно, чего они хотят.

Весь следующий день комиссия добросовестно отсидела в министерстве, и уже часов в семь вечера мне позвонил Гюнтер Янгер — его как раз Желанова поила чаем на прощание — и спросил, может ли он прийти ко мне поговорить. Давай, приходи! Пришёл, поговорили ни о чём, выпили кофе, посидели; я попросил Тимофея Соболевского показать наши приборы. Потом вышли на улицу, вроде от здания и прослушек немного отошли, может, Гюнтер хотел сказать мне что-то важное? Но он ничего не сказал. Странный визит. Всё, дайте мне отдохнуть — и утром я улетел в Лиссабон в отпуск на неделю. Нагорных пару раз мне звонил, вздыхал и пыхтел, наверное, подозревал, что я от него что-то скрываю. Но я и сам не понял, зачем Гюнтер приходил ко мне накануне. Мы с ним посидели, выпили кофе, поболтали ни о чём — и распрощались. Действительно, это выглядело странно, но что я могу сделать?

15.6 Сценарий-катастрофа. — Перепроверка проб из Хельсинки

Снова скандал — ребята из IDTM очень удачно отобрали пробы у мордовских ходоков за месяц до начала чемпионата мира IAAF в Пекине, как раз в самое подходящее время, когда они кололи ЭПО хорошим курсом. Пробы отправили в Кёльн, и там обнаружили шесть положительных результатов. Контрольное вскрытие проб Б подтвердило только пять результатов: Иван Носков, Михаил Рыжов, Верa Соколова, Денис Стрелков и Эльмирa Алембековa. Сергей Емельянов оказался чистым, проба не подтвердилась, но его через несколько месяцев всё равно дисквалифицировали по биологическому паспорту. Какая разница — если прямой анализ мочи не подтвердился, а Кёльну всё можно, то в паспорте крови нарушения накапливаются, и никуда, никуда мне не деться от этого, как пели в советские времена.

Снова сидели у Нагорных. И снова мы с Родионовой просили его больше не информировать Желанову — она все эти годы подпитывалась нашей информацией, а потом строила из себя эксперта мирового уровня. Родионова переживала и никак не могла понять, почему пробы ходоков вывезли за границу, в кёльнскую лабораторию. Однако я напомнил, что мы знали про эту проблему, про так называемый сценарий-катастрофу: представим, что внезапно приехал авторизованный отборщик проб — терминатор оттуда — и в самый неподходящий момент, в пятницу вечером или в субботу утром, забрал пробу у нашего олимпийского чемпиона, находящегося на курсе приёма запрещённых препаратов. Известно, что терминатор направляется с пробой в аэропорт, откуда летит в Кёльн или Лозанну. Каковы наши действия? Как мы можем противостоять, чтобы перехватить пробу? Должна быть какая-то тревожная кнопка, запускающая механизм защиты в любое время дня и ночи.

А у нас её не было и нет.

Позвонил Нагорных и сообщил, что из IAAF в РУСАДА посыпались факсы с положительными пробами российских спортсменов, начался реанализ проб с чемпионата мира IAAF 2005 года в Хельсинки. В итоге попались 18 российских легкоатлетов, чьи имена нельзя забыть: бегуньи Татьяна Андрианова, Лариса Чжао, Елена Соболева, Татьяна Чиженко, Татьяна Томашова, Ольга Егорова, Екатерина Волкова, Светлана Черкасова, Светлана Поспелова, Ирина Хабарова и Ольга Фёдорова; затем толкатели ядра — злополучный Иван Юшков, Ольга Рябинкина и Светлана Кривилёва, далее Татьяна Лысенко, как же без неё! И, наконец, Алексей Воеводин, Александр Погорелов и Юлия Печёнкина, мировая рекордсменка в беге на 400 метров с барьерами. Были найдены станозолол, Оралтуринабол и оксандролон, наше обычное меню тех лет. Удивительно, что анализ пробы Б чёгинского ходока Алексея Воеводина, попавшегося на эритропоэтине, не подтвердился — просто чудеса, второй раз саранским ходокам везёт! IAAF заказала перепроверку 200 проб из Хельсинки, в итоге 28 объявили положительными, хотя положительных там было около сорока. Но при подтверждении следовых количеств строгие критерии идентификации не проходят, и хотя на глаз видно, что это метаболит анаболического стероида, однако пики не чёткие, соотношения ионов не сходятся, так что такая проба рапортуется как отрицательная.

Нагорных был озадачен и велел немедленно лететь в Лозанну, выяснить на месте, из первых уст и рук, у Марселя Сожи, что происходит и чего нам ждать. Профессор Сожи согласился принять меня на своей даче в Сьоне, я очень люблю добираться туда по железной дороге вдоль озера, от Женевы в сторону Лозанны и Монтрё. Марсель сказал, что имён он, естественно, не знает, список проб составлял Томас Капдевиль, всего у них было 200 проб из Хельсинки и 150 из Осаки. По пробам из Хельсинки урожай был приличный, подтвердилось 28 штук, а вот реанализ проб из Осаки принёс всего 10 положительных. Тут надо сказать спасибо доктору Габриелю Долле — он так увлечённо проверял ДНК в пробах российских легкоатлетов накануне Игр в Пекине в 2008 году, что извёл почти всю мочу, ничего не оставив для повторного анализа. Попалась лишь Анна Пятых, обладательница бронзовой медали в тройном прыжке в Осаке в 2007 году.

Неожиданно Марсель Сожи сказал, что Оливье Рабин потребовал отправить на повторный анализ в Кёльн 150 проб российских спортсменов из первой огромной партии проб, забранных у нас в декабре. Меня это озадачило и даже напугало, опять настырный Рабин что-то затеял. И мне, и Сожи он давно не доверяет и ещё в декабре хотел отправить мои пробы в Кёльн, но там не было места для хранения ящиков с тысячами флаконов. Так что пробы ушли в Лозанну, но только на хранение: на анализы их отправляли в Кёльн. Перепроверка в Кёльне ничего не обнаружила, но я не успокоился, пока не узнал, кого проверял Рабин. Это были зимние виды спорта, я проверил список проб — там не было ни одной заменённой пробы или исчезнувшего положительного результата. В дневнике, на страничке от 23 июля 2015 года, я иносказательно отметил: „Из кучи проб, которые Рабин потребовал отправить из Лозанны в Кёльн, ни одна не прошла через цирк“. То есть фокусники из ФСБ эти пробы не вскрывали и крышки не царапали.

Вечером мне позвонил Мутко и говорил со мной шесть с половиной минут. Я ехал домой по Кутузовскому проспекту — хорошо, что движение было медленное, обычная вечерняя пробка, я не люблю рулить и говорить по телефону. Мутко поинтересовался моим мнением по ходокам, и я сказал, что Чёгин неисправим, он всех нас, то есть меня с Никитой и самого Мутко, ни во что не ставит и продолжает свои допинговые эксперименты, известные теперь всему миру. Если его не отстранить, то нас ждут новые дисквалификации и повторные анализы старых проб, хранящихся в Лозанне. Это угроза всему российскому спорту. Мутко меня поблагодарил. Мне показалось, что он говорил по громкой связи и Желанова сидела рядом с ним.

15.7 Грязная проба Яны Мартыновой. — Тучи над Никитой Камаевым

Накануне открытия чемпионата мира FINA по водным видам спорта привезли одну внесоревновательную пробу для срочного анализа, мочу отбирали офицеры из IDTM, ни имени, ни страны мы не знали, знали только, что это плавание и девчонка. Проба оказалась положительной, остарин, буквально следы, я доложил об этом Нагорных. Он сразу позвал меня и Родионову. Обычно мы встречались у него в кабинете раз или два в неделю. Неожиданно Нагорных пожаловался, что у него ухудшились отношения с министром Мутко и это спровоцировала советник министра Наталья Желанова, я называл её антисоветчицей. Виталий Мутко прямо обвинил своего заместителя Юрия Нагорных и его приближённых в продолжающихся проблемах с лёгкой атлетикой. Якобы мы чуть ли не за деньги кого-то прикрывали, но, когда начались проблемы, оказались не способны защитить ведущих российских спортсменов — более того, РУСАДА чуть ли не встало на сторону IAAF из чисто корыстных побуждений, имея солидный контракт на отбор мочи, крови и анализ проб. И я — по версии Мутко и Желановой — тоже был не патриот, а предатель. Вместо того чтобы подвергнуть сомнению методики кёльнской лаборатории, выступить на стороне российских ходоков и помочь отбиться при контрольных анализах, я злонамеренно всё делаю наоборот — защищаю результаты, полученные в Кёльне.

Нагорных был удручён и расстроен, но мне давно было всё равно, что и кому говорила Желанова, я с ней не общался целый год. Однако я снова напомнил Юрию Дмитриевичу, что всё это предсказывал: Желанова через вас переступит и не обернётся. Но самое удивительное, что поведал мне Нагорных, — Мутко запретил нам узнавать у РУСАДА фамилии спортсменов по номерам положительных проб и продолжать манипулировать результатами по обычной схеме: Сохранить — Карантин. По указанию Мутко теперь все результаты анализов проб должны быть отправлены в АДАМС без изменений, сразу всех в карантин! Просто революция какая-то. Но на всякий случай я по инерции спросил: что мы делаем с остарином в плавании? Нагорных, немного повеселев после разговора, с учтивой усмешкой напомнил:

— Вам, дорогой Григорий Михайлович, должна быть известна позиция министра.

— Ну да, теперь стала известна.

И остарин полетел в АДАМС.

Эта оказалась бомба.

На остарине попалась Яна Мартынова! Яна была poster girl, лицом казанского чемпионата мира FINA по водным видам спорта. Она родилась в Казани, и именно в Казани произошёл невероятный случай в истории спорта. Вечером в пятницу 24 июля во время церемонии открытия чемпионата, откуда трансляция велась на весь мир, Яна Мартынова, стоя рядом с президентом России В. Путиным и министром спорта В. Мутко, дала клятву от имени всех спортсменов вести честную борьбу и не применять допинг. Но как раз за несколько часов до этого я сбросил её положительный результат на остарин в АДАМС. Ещё не забуду подобный случай в Сочи — как на церемонии открытия Олимпийских игр бобслеист Александр Зубков нёс флаг, а потом стоял рядом с президентом, готовым к захвату Крыма, а мы в то же самое время заменяли грязную пробу этого Зубкова, чтобы он стал двукратным олимпийским чемпионом.

Удивительно, но выходные прошли спокойно, мы встречали и размещали иностранных экспертов из лабораторий Барселоны и Лондона. Нам не доверяли, и FINA пожелала, чтобы во время чемпионата в Антидопинговом центре находился кто-то из иностранцев. Запредельная наивность — чтобы обнаружить наши трюки, эти трюки надо знать заранее. FINA вообще отсталая федерация, местами просто дремучая. И вот 27 июля из Казани позвонил Владимир Сальников, президент Федерации спортивного плавания России, четырёхкратный олимпийский чемпион и кумир моих юношеских лет, хотя мы с ним ровесники. Он был очень расстроен в связи с положительной пробой Яны Мартыновой и спросил, можно ли что-нибудь сделать, а то Мутко тут просто в ярости. Как же хорошо, что все они там, в Казани! Я объяснил, что мы сделали так, как следует, пришла срочная проба, мы её проверили, подтвердили и отправили результат в АДАМС. Никто нас не предупреждал, и потом, у нас в лаборатории иностранные наблюдатели. Да мало ли кого FINA может тестировать накануне важнейшего старта.

Потом позвонил Никита Камаев и таким тихим и хриплым голосом попросил меня с утра пораньше заехать в РУСАДА, надо срочно обсудить проблему. Заехал. Камаев и Хабриев вернулись из Казани и сидели с унылым видом, будто с похорон; Мутко им приказал срочно найти решение по Мартыновой. Я сказал, что мы опоздали. Если это такая звезда, то почему нам не сбросили её номер? Неужели никто не знал, что офицеры IDTM брали пробу у Мартыновой? Не верю. Ах, ну да, мы забыли, что Мутко лично запретил запрашивать имена и номера!

И профессор Хабриев поехал к Нагорных что-то обсуждать. Они решили, что РУСАДА возьмёт у Яны Мартыновой ещё одну пробу. Концентрация остарина оказалась почти нулевая, анализ объявили отрицательным, хотя мазня была видна. Ещё меня разозлила низкая плотность мочи — 1.005. Говорили, что Мутко повеселел, Наталья Желанова пообещала ему уладить проблемы с Мартыновой. Я не понимал, зачем так врать: если мы отгрузили в АДАМС положительный результат, то назад его не отмотаешь. Однако Желанова мнила себя решальщицей и гордилась, что в прошлом году ей удалось сократить срок дисквалификации Юлии Ефимовой с 24 до 18 месяцев. Желанова летала в Дубай на встречу с боссами из FINA и нашим старым другом Корнелем Маркулеску, они там о чём-то договорились, что сейчас позволило Ефимовой выступать. И в Казани Юлия Ефимова не подвела, завоевала единственную золотую медаль в плавании. Так что Желанова справедливо считала себя причастной к этому достижению.

Однако в этот раз Корнель Маркулеску уклонился от обсуждения положительной пробы Яны Мартыновой, и единственное, чего удалось добиться, — не объявлять положительный результат до завершения чемпионата мира в Казани. Мутко не усидел в Казани и вернулся в Москву. Мы с Нагорных заранее встретились 30 июля и сидели в напряжении, ожидая, что нас вот-вот вызовут на ковёр для объяснений и приличной трёпки. Но у Мутко накопилось много дел, да и долго злиться он не мог, так что от обсуждения вариантов защиты Мартыновой и самооправдания мы перешли к текущим делам. Добрались до РУСАДА, и тут Нагорных сказал, что он не доволен работой Никиты Камаева и его неуклонно возрастающим противоборством по многим вопросам. Никита хотел прекратить или сократить до минимума подмену мочи при отборе и, главное, просил не вовлекать в такие дела новых сотрудников. Никита хотел, чтобы внесоревновательный контроль стал действительно внезапным и базировался на оценке рисков, то есть на данных разведки — где прячутся допинговые группировки и когда их можно поймать на приёме запрещённых препаратов. Без этого допинговый контроль становится пустой тратой времени и ресурсов. Но в ближайшие годы о внезапности допингового контроля в лёгкой и тяжёлой атлетике не могло быть и речи. Далее, Мутко и Нагорных раздражало, что Никита спокойно раздавал интервью разным журналистам; я тоже этому удивлялся, для меня дать интервью без отмашки руководства было недопустимо.

Но самое плохое, о чём я сто раз предупреждал Никиту, заключалось в том, что он в телефонных разговорах открытым текстом ссылался на свои выводы и диагнозы, называя Нагорных и Мутко подлецами и имбецилами. Естественно, телефон прослушивали и о его словах докладывали руководству. Я не поддерживал эмоциональную критику и убеждал Никиту, что мы ничего не можем изменить и что на смену Мутко и Нагорных придут куда более плохие представители путинской номенклатуры. Этих мы хотя бы знаем и понимаем, а вот новые могут оказаться абсолютно дикими и непредсказуемыми.

Конечно, ничего этого я тогда Нагорных не сказал, лишь отметил, что всё это происки Желановой и что сейчас я не вижу замены Камаеву. Наталья Желанова мечтает поставить на его место Анну Анцелиович, свою протеже, но у Анны белорусский паспорт, опыт работы в США и слишком хороший английский, а это не нравится ФСБ. Для нас станет только хуже — Анна будет полностью под контролем Желановой, чьи позиции её назначение невероятно усилит. Нагорных немного покривился, поводил глазами влево-вправо, но вроде внял моим словам; однако закончил беседу двумя плохими новостями: бюджет на следующий год нам снова сократят, а бригаду фокусников расформируют.

Будем считать, что её никогда не было.

15.8 Чемпионат мира по лёгкой атлетике в Пекине. — Проблемные биологические паспорта из IAAF. — Подготовка к ЧЕ по футболу. — Прощание с Евгением Блохиным

Лето, 14 августа, воскресенье. На работе никого нет, и ко мне приехали друзья — те, кого не следует видеть моим сотрудникам. Приехали Алексей Фарносов и Мария Савинова с лабрадором, уже заметно подросшим, и привезли распечатки данных биологического паспорта. Из IAAF пришло письмо об отстранении Марии, с просьбой объяснить изменения в показателях её крови. Под угрозой оказалась золотая медаль Олимпийских игр в Лондоне, где Мария выиграла бег на 800 метров. На первый взгляд всё выглядело не очень плохо, и пару лет назад с таким профилем можно было проскочить. Однако всё меняется. Четвёртый модуль биологического паспорта спортсмена — после трёх прежних, гематологического, стероидного и эндокринологического, — оказался разящим оружием. Без учёта периодизации спортивной подготовки — базового нагрузочного периода, предсоревновательного, соревновательного и восстановительного — все изменения в показателях крови могли показаться просто сезонными колебаниями, как понижение температуры зимой и повышение летом. Однако если совместить изменения в показателях крови с расписанием соревнований и сборов, сравнить их с показателями других российских спортсменов, применявших такую же подготовку, то понемногу станет видна чья-то опытная рука, аккуратно, но поступательно поднимавшая гематокрит и гемоглобин к главному старту сезона, к Олимпийским играм. Это называется doping driven behaviour — поведение или изменения, скрывающие нарушение антидопинговых правил.

19 августа Тимофей Соболевский и Олег Мигачёв улетели в Лос-Анджелес, на работу в американскую лабораторию, то есть навсегда. Мы завершали выездной контроль легкоатлетов, и последняя группа вылетала, когда в Пекине уже прошла половина чемпионата мира IAAF по лёгкой атлетике. Чёгинские ходоки не были допущены, однако новый старший тренер Юрий Борзаковский, вовремя продвинутый Мельниковым на эту должность, хвалил Виктора Чёгина за упорство и энтузиазм и не верил, что он мог применять допинг. Это может показаться идиотизмом, но нет, именно так и должен говорить молодой офицер ФСБ: вот вы утверждаете, что в Советском Союзе были репрессии и голодомор, убивали и морили голодом миллионы невинных людей? Клевета, не могло такого быть.

В Пекине должен был выступать чемпион России в ходьбе на 50 км Александр Ергунькин из Чебоксар, но мы нашли у него свежую дозу эритропоэтина, и его сразу отстранили — и едва успели снять с поездки: в газете написали, что он уже собирался выходить из дома с сумкой. Нагорных устал от проблем с ходоками и Чёгиным и дал команду — всех на карантин. Но какова дисциплина и неизменный порядок действий: ровно за две недели до старта — инъекция эритропоэтина! Классика.

Никита попросил с утра заехать к нему в РУСАДА, на Беговую улицу, — я каждый день проезжал мимо него, это ровно на полпути от моего дома до работы. IAAF прислала новую порцию проблемных биологических паспортов 20 бегунов и бегуний, очевидных нарушителей антидопинговых правил, хотя многие из них закончили карьеру ещё до Олимпийских игр в Лондоне 2012 года. Возможно, ранее это было согласовано между Валентином Балахничёвым и Габриелем Долле по программе сокрытия положительных результатов: завершение карьеры иногда являлось скрытой формой необъявленной дисквалификации. Томас Капдевиль, заменивший Долле в IAAF, не хотел связываться с этими делами и обязал РУСАДА довести расследование до конца. Он пообещал, что в октябре пришлёт список ещё человек на двадцать — второй эшелон сборной, тоже законченные нарушители.

Звёзд в новом списке не было, но это были члены сборной России. Никита был озадачен и разозлён — после фильма Зеппельта международные федерации стали сбрасывать ему для проведения расследования ужасные биологические паспорта биатлонистов и лыжников. Коррумпированным международным федерациям стало страшно держать под собой эти бомбы. Расследование означало составление полного пакета результатов анализа крови и, если потребуется, дополнительный сбор данных. Пакет отправляли независимым медицинским экспертам, чтобы они подтвердили допинговые нарушения или установили наличие естественных причин для объяснения наблюдаемых колебаний и отклонений. Это стоило денег: затраты труда и времени одного эксперта на написание одного отчёта оценивались в 600 евро. Одним спортсменом занимались три эксперта, в итоге выходило 1800 евро за каждое заключение, а всего на проверку 20 легкоатлетов надо было потратить 36 тысяч евро! Никита сидел злой и надутый, но меня его расчёты веселили, я пообещал подарить ему сувенирные счёты с деревянными костяшками под хохлому или палех, это будет стильно и eye-catching, особенно когда Зеппельт приедет снимать новую серию своего фильма.

Вот и осень, полетели листья, и в Москву приехал Брайан Фогель, измученный семидневной гонкой в Альпах. Фармакология пошла ему хорошо, поддерживала всю неделю, но на горном этапе у него сломался переключатель скоростей, и он на одной передаче еле-еле доехал до финиша. Это отбросило его из первой десятки на тридцатые места. Брайану очень понравилось в Москве, хотя за ту неделю, пока он тут был, ни разу не выглянуло солнце. Мы отсняли несколько фрагментов в лаборатории и ещё пару разговоров. И даже поговорили по скайпу с Виктором Конте, основателем компании BALCO, наивно полагавшим, что все лаборатории мира каждый день и при каждом анализе определяют пептиды и изотопное соотношение стероидов. Размечтался.

Это удивительная, но характерная для многих черта — вера в решающую роль науки, в то, что анализ проб мочи — это передовые научные исследования и что лаборатории непрерывно борются против допинга за чистоту спорта. Ничего подобного. Изотопное соотношение стероидов — очень дорогой анализ, никто не будет заказывать его для каждой пробы. В государственном контракте с министерством спорта написано, что наша работа — оказание услуг по анализу проб, причём за деньги. А я руковожу производственной деятельностью предприятия и нацелен на получение выгоды и улучшение финансовых показателей, почитайте 161-ФЗ.

Виталия Мутко избрали президентом Российского футбольного союза. В следующем, 2016 году должен был состояться чемпионат Европы по футболу, и Никита Камаев взялся за подготовку соглашения с УЕФА на тестирование футболистов европейских сборных, играющих в российских клубах. Между ФИФА и УЕФА было полное взаимопонимание: ФИФА тестирует сборные, УЕФА — клубы. Мы с Никитой полетели в Швейцарию, в Ньон, на совещание с Марком Вилламо, медицинским и антидопинговым директором УЕФА; на помощь к нам приехал Марсель Сожи. Мы обо всём договорились: с нового года начинаем тестировать ведущие российские клубы по программе УЕФА, но своими силами — мы с Никитой. Приехав, я сразу написал отчёт для Нагорных, не люблю откладывать такое на потом. Меня всегда удивляло, насколько трепетно Мутко и Нагорных относились к футболу, у них даже лица светлели, как только разговор заходил о футболе или футболистах; вроде бы взрослые люди, но они продолжали бережно хранить неизжитое детское восхищение этой незамысловатой игрой. Я не люблю командные виды спорта. И, в отличие от своих начальников, в 1980-е годы я жил на сборах с футбольными командами высшей лиги и знаю, что это за ребята и что это за команды.

Это тихий ужас.

В сентябре, 18-го числа, мы провели контрольный анализ пробы Б пловчихи Яны Мартыновой. Казанская красавица была вся в слезах, и мне было её очень жалко. Но проба подтвердилась, и она знает, почему так вышло и кто виноват. Не знала она только, что это Мутко с подачи Желановой повелел без задержки отправлять в АДАМС все положительные пробы, вот мы и отправили. На анализе присутствовал Артём Пацев, новоявленный защитник спортсменов, занявший пустующую нишу после исчезновения Александра Чеботарёва, борьба с которым, следует признать, меня многому научила. Главное, я стал смотреть на распечатки результатов анализов и сопроводительные документы глазами адвокатов и предвосхищать направления их атак. Концентрация остарина в пробе Мартыновой была ничтожной, всего 50 пг/мл, однако больше положительных проб в Казани не было.

Неожиданно пришёл попрощаться Евгений Блохин, а то я было думал, что никогда уже его не увижу. Он был какой-то радостный и бестолковый, будто стёр из головы все файлы, — оказалось, что у него родился сын, третий ребёнок, до этого были две девочки. Но всё, пока-пока, прощайте — Женя ушёл, и вслед за ним закрылась великая страница в истории российского спорта! Что нам теперь делать — ведь мы так привыкли к спасительной возможности заменить любую пробу! Придётся перестраиваться. Пора начинать подготовку сборных к Рио-де-Жанейро. Ирина Родионова по-прежнему приносила чистую мочу в пластиковых бутылках, мы её анализировали, потом Алексей Великодный уносил всё в ЦСП — и добросовестно вёл таблицы с показателями стероидного профиля. Но Нагорных ходил усталый и задумчивый, он понимал все риски и проблемы — и хорошо помнил, сколько раз мы балансировали буквально на краю пропасти. Он пообещал мне, что финансирование в 2016-м, олимпийском году будет увеличено, он знает, как это сделать. Я сказал, что мы переходим на режим экономии, отдел конного допинга закрыт, персонал уволен. Немедленно какие-то депутаты стали писать письма и возмущаться, да как так можно, но Мутко их в упор не видел и не воспринимал. Куда они лезут в спорт?

15.9 Арест Габриеля Долле. — Вопросы и ответы Себастьяна Коу. — Доклад Ричарда Паунда

Подкрался важный юбилей — 30 октября! Как быстро пролетели тридцать лет с того дня в таком далёком, но очень мне близком 1985 году, когда в осенней темноте я нёсся во ВНИИФК, в отдел кадров и затем к директору, чтобы Сергей Михайлович Вайцеховский подписал моё заявление о приёме на работу в лабораторию антидопингового контроля именно этим днём! Пишу об этом уже третий раз! И помню всё, будто это было вчера, помню, как в старом парке пахло сырой землёй и намокшей осенней листвой.

Второго ноября мы с Анной Анцелиович полетели в Катар, в Доху, на двухдневный вадовский семинар по биологическому паспорту спортсмена. Было очень интересно, особенно про „допинговое поведение“, которое проявляется, если колебания в биологическом паспорте наложить на годовой цикл спортсмена — тренировочные сборы, подготовка к соревнованиям, сами соревнования, главный старт сезона и последующий отдых. После семинара нам устроили роскошный обед с целиком зажаренным в песке верблюдом — так отпраздновали получение вадовской аккредитации лабораторией в Дохе, которую к этому успеху несколько лет готовил Костас Георгакопоулос, мой друг с конца 1980-х. Я радовался его достижениям.

Вернулись в Москву. Никита Камаев рассказал невероятные новости: в Париже арестовали Ламина Диака, Хабиба Сисси и Габриеля Долле, но сыночек Диака сбежал. Тем временем Балахничёв принимал лорда Себастьяна Коу — дружба навек, Россия голосовала за Коу, и он стал президентом IAAF вместо Ламина Диака. И тут же Никита ввернул, что мне привезут пробы подольских боксёров из Казани, где 4 ноября проходили бои; несколько проб будут грязными, но я должен дать чистые, он согласовал это с Нагорных. Я сказал, что сейчас это крайне опасно, эти Лебедевы, Поветкины и Дрозды до смерти надоели мне со своими проблемами и глупостями. Но 5 ноября пробы мне всё равно привезли. Я приказал их открыть и немедленно проанализировать, но без моей команды не регистрировать и не вводить в LIMS. Кажется, из 10 проб семь оказались положительными, один африканец и один поляк, но остальные были наши боксёры. Мы с Никитой решили целиком заменить „берегкиты“ подольских боксёров на новые, с чистой мочой в новых флаконах, затем заново переписать все протоколы и внести в них новые номера. Подписи боксёров подделали, нет проблем, они всё равно непонятно какие каракули ставят разбитыми после боя руками.

Юрий Нагорных узнал, что отчёт независимой комиссии, созданной ВАДА для расследования по мотивам фильма Хайо Зеппельта, будет оглашён в Женеве 9 ноября. За день до этого на сайте IAAF появилась какая-то странная публикация с вопросами и ответами в стиле советских времен: ответы генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева на вопросы корреспондента газеты „Правда“. Только вместо Брежнева выступал Себастьян Коу.

Мне стало ясно, что Коу заранее знал содержание первой части отчёта, что ничего хорошего для репутации IAAF в нём нет, и поторопился наплести кучу оправданий. Ему удалось спастись — если бы в январе 2016 года Паунд не дрогнул и не сгладил вторую часть доклада, то вся лёгкая атлетика оказалась бы не соответствующей Кодексу ВАДА и была бы исключена из программы Игр в Рио.

И карьера Коу на этом закончилась бы.

Вот фрагмент из серии вопросов и ответов, начавшейся с обсуждения того, почему IAAF не провела расследование в ответ на скандальную публикацию в Mail on Sunday в июле 2013 года, за месяц до чемпионата мира IAAF в Москве. Её главными героями — взяточниками — были я, Алексей Мельников и Валентин Маслаков.

Вопрос: „Можете ли вы подтвердить, что информация, изложенная в данной публикации, помогла вам каким-либо образом в вашем собственном расследовании о [нарушениях в] российской лёгкой атлетике, или просто подтвердить, что вы, IAAF, действительно что-то расследовали? Если вы действительно проводили расследование накануне своего главнейшего старта, то что вы сделали по факту, в практическом аспекте? А если не расследовали, то почему?“

Ответ: „Нарушения сосредоточились вокруг лаборатории в Москве, аккредитованной ВАДА, которая в свой черёд была объектом тщательного расследования со стороны ВАДА. Вам лучше спросить у ВАДА, помогла ли им в расследовании публикация в Mail on Sunday. Пожалуйста, учтите, что юрисдикция IAAF не распространяется на расследование нарушений в лабораториях, аккредитованных ВАДА. Что касается ситуации с допингом в России, то нет никаких сомнений, учитывая большое количество высококлассных легкоатлетов, пойманных IAAF (по пробам мочи и биологическому паспорту), что мы настойчиво, без какой-либо внешней помощи, преследуем спортсменов, подозреваемых в допинговых нарушениях. Список легкоатлетов, пойманных и дисквалифицированных IAAF, говорит сам за себя“.

Вот вам и спортивная политика: мы пахали! Лорд Коу и IAAF все в белом, они просто герои, а с московским Антидопинговым центром, этим средоточием зла, пусть разбирается ВАДА. Хоть бы спасибо сказали: ведь без меня никакого списка легкоатлетов, пойманных на допинге, у вас не было бы. Именно мы в 2013 году обнаружили положительные пробы у известных российских легкоатлетов при внесоревновательном контроле, причём это были наши же, открытые и найденные нами, долгоживущие метаболиты и ещё остарин и GW 1516. Попади эти пробы в другие лаборатории, никаких положительных проб не нашли бы. И уж про биологический паспорт Коу лучше вообще помолчать, там две трети данных получены в нашем Антидопинговом центре, и я ни разу не манипулировал данными анализа крови. Начиная с 2010 года мы отгрузили в АДАМС около 20 тысяч результатов анализов крови, ни одна лаборатория в мире, за исключением Лозанны, даже близко не приблизилась к нам по этому показателю.

Ответить коварному лорду Коу я не мог, но за меня это сделал доктор Майкл Ашенден из Австралии, с которым мы проводили семинар для PWC в Мюнхене в 2009 году. Он прекрасно знал, как международные федерации, особенно IAAF, манипулируют данными биологического паспорта, и про лорда Коу сказал так: „Он был особенно криклив в ответ на мою критику IAAF и защищал её антидопинговый департамент [то есть Габриеля Долле. — Г. Р.], при этом называя Ламина Диака своим президентом и вдохновителем. Я утверждаю, что IAAF провалила работу со своими атлетами. Давайте подождём и посмотрим, кто окажется прав в этой истории“.

Наступила историческая дата, 9 ноября 2015 года; мы — Наталья Желанова, профессор Хабриев и я — с утра собрались у Нагорных и гадали, что ещё такого могли наговорить Степановы, что не вошло в фильм, но обнаружится сегодня вечером в докладе Ричарда Паунда на пресс-конференции в Женеве. Как только началась прямая трансляция, мой телефон стал разрываться от звонков из газет, телевидения и информационных агентств. Я отдал его Анастасии Дьяченко, моему секретарю, но иногда она приносила его мне, если был действительно важный звонок. Как-то случайно ко мне прорвалась настырная корреспондентка из LifeNews; я попросил её подождать с вопросами: дайте же досмотреть доклад до конца. И бросил телефон, не завершив разговор, то есть корреспондентка продолжала слышать всё, что я говорил. И когда Настя принесла мне кофе, я в сердцах сказал ей, что комиссия эта ничего не понимает в допинговом контроле, вот, мол, сидят три дурака, а весь мир на них смотрит и слушает. И девчонка из LifeNews услышала эти слова — и на весь мир раструбила, что я назвал членов комиссии тремя дураками, в поспешном английском переводе — three idiots, хотя идиоты — это другое, тогда уж лучше было сказать dorks или nuts.

Доклад закончился. Меня предложили уволить, отбор проб и анализы в России полностью приостановить, российскую атлетику отстранить от участия в международных соревнованиях. Да шли бы вы куда подальше с такими предложениями, я буду защищать Антидопинговый центр, прежде всего его персонал. Что будет с моими сотрудниками, если мы перестанем анализировать пробы и останемся без зарплаты? Нападки на Антидопинговый центр были серьёзными, но отбиваемыми в суде, и я написал письмо в Женеву Клоду Рамони, моему адвокату, попросил начать подготовку: у нас есть двадцать дней на подачу апелляции в арбитражный суд в Лозанне. Завтра утром созвонимся. Всё, уже полночь, пора ехать домой, надо обязательно поспать.

15.10 Отставка с поста директора Антидопингового центра. — Угрозы и отъезд

На следующий день с утра пришло письмо из ВАДА за подписью сэра Крейга Риди, сообщавшее, что работа Антидопингового центра в Москве остановлена — а я должен быть уволен. Представляю, как этот дед шевелил обвисшими губами, проверяя текст письма. И нас сразу отключили от программы АДАМС. Тоска.

Я пошёл к Нагорных, надо что-то решать и как-то реагировать. У него сидели Хабриев и Желанова — и молчали. Мы не стали ничего обсуждать и пошли в приёмную министра, Мутко как раз переехал в центральную часть дворца, ремонт которой продолжался лет десять. Там тоже сидели, ждали больше часа, когда нас позовут к министру. И чем он там занимается?

Зашли. У Мутко горели глаза — он только что закончил эмоциональное обсуждение то ли гонок „Формулы-1“ в Сочи, то ли своего футбола, наши проблемы у него были на втором плане. Мутко спросил, что я теперь буду делать, я ответил, что надо подавать в арбитражный суд, защищать Антидопинговый центр и нашу аккредитацию. Я уже поговорил с Клодом Рамони, нашим адвокатом, он готов и ждёт команды. После отстранения от работы у нас есть двадцать дней на подачу апелляции, мы подготовимся и подадим опровержение в арбитражный суд, ВАДА едва ли устоит против наших аргументов. Но Мутко переменился в лице, сморщился, перешёл с режима цветной трансляции на чёрно-белую и сказал, что я не прав, что так вот сразу, не разобравшись, действовать нельзя, что я думаю только о себе и своей лаборатории, однако пока что всем нам было бы лучше занять выжидательную позицию. И спросил, могу ли я подать в отставку. Стало ясно, что в его всем нам я больше не вхожу.

Я посмотрел на Нагорных и переспросил:

— Что, прямо сейчас идти писать заявление?

— Ну да, давай, — ответил Мутко.

— А кто станет директором? — Я очень боялся, что Желанова могла просчитать события на несколько ходов вперёд и согласовать своего кандидата.

— Ну, ведь там, в лаборатории, кто-нибудь останется, давай решай сам, — ответил Мутко.

— Есть хороший и опытный специалист — Марина Дикунец.

— Вот и хорошо, давай пока назначим её, — согласился Мутко.

— Понял, тогда я пошёл. — И я сразу вышел на свежий воздух.

День был сырой и холодный, но я с удовольствием постоял пару минут и подышал, затем пошёл в отдел кадров и оформил свою отставку. Это было официальное расторжение моего контракта с министерством спорта по взаимному согласию и без претензий с обеих сторон. И сразу договорился, что исполняющим обязанности директора будет назначена Марина Дикунец: с министром, мол, согласовано — пускать на самотёк такие вещи нельзя, а то сверху назначат балбеса из своих сынков или дружков. Тут же вернулся в Антидопинговый центр и сказал Марине, что теперь она директор: скорее собирайся, идём оформляться. Марина впала просто в ступор, мне пришлось буквально тащить и толкать её в министерство, она всю дорогу причитала, зачем это надо и что такое я в очередной раз придумал.

Пришли в отдел кадров — там времени не теряли, подготовили контракт и приказ о назначении М. А. Дикунец исполняющей обязанности директора ФГУП „Антидопинговый центр“, оба документа были согласованы и завизированы. Мы подписали первыми, затем отнесли на подпись к Мутко и вернулись с Мариной в Антидопинговый центр. Все уже знали, что я больше не директор: кто-то тихо плакал, кто-то потихоньку выпивал в углу, и атмосфера висела похоронная, будто в доме покойник. Этим покойником был я. Прощайте! Я поставил в центре своего кабинета большую коробку и стал складывать в неё мои любимые книги, которые обязательно привозил из каждой зарубежной поездки. И увёз всё домой, тяжесть получилась неподъёмная, однако я вдруг почувствовал невероятное облегчение.

На следующий день охрану по периметру министерства спорта усилили, особенно со стороны Елизаветинского переулка, где с самого утра стояли толпы корреспондентов и снимали наше здание и ворота. Желанова хотела сделать какой-то телевизионный репортаж из лаборатории, но я запретил пускать внутрь посторонних, пусть снимают в Музее спорта. Напряжение нарастало, и мне рекомендовали несколько дней ездить на работу и обратно с охраной; пояснили, что ни в коем случае нельзя одному находиться вне дома или в машине, лучше переждать, пока всё перемелется и утихнет. Я поехал домой с охранником, с Сашей Лихорадом; он сразу сказал, что нам надо будет каждый раз ездить другой дорогой. Так что Саша теперь спал у меня ночью вместе с моей собакой, Врангелем, или, лёжа на диване, смотрел телевизор, изредка выходя на балкон покурить.

Охрана очень важна; когда я стал директором, то первое, что сделал, — это сменил охрану. Охранники у меня работали годами и стали членами нашего коллектива. Они мне по секрету сказали, что от Мутко поступила команда следить за мной и не давать мне ничего выносить из Антидопингового центра. Спасибо, друзья… Я сделал полную копию своего компьютера, включая сочинские файлы, вынул диск и оставил компьютер-пустышку, пирог ни с чем, как говорила моя матушка.

Пятница, 13-е число, ноябрь 2015 года. Бестолковый визит к Нагорных, мы пришли с Мариной Дикунец, ставшей новым директором. Юрий Дмитриевич искренне хотел нас ободрить, но во мне всё отмерло, и его слова не находили отклика. Вечером рванула ещё одна бомба — IAAF отстранила ВФЛА на шесть месяцев. В 2016 году отстранение продолжилось, и в Олимпийских играх участвовала одна Дарья Клишина — вот уж кого точно нельзя было допускать, в 2014 году фээсбэшники вскрывали её пробу Б для замены грязной мочи.

Мой телефон оказался совершенно бесполезным: стоило его включить, как сразу начинали сыпаться звонки корреспондентов из России и всяких разных стран. Все мои близкие знали телефон Вероники, и от неё я узнавал, кто звонил и какие новости. В пятницу вечером я поехал в свой любимый фитнес-центр World Class на „Кунцевской“, там тренировался, потом сидел в сауне и плавал в открытом бассейне до полуночи. Вернувшись домой, я узнал, что все почему-то разволновались: не случилось ли со мной чего и почему отключён телефон? А разве со мной что-то должно было случиться? Меня это насторожило, а тут ещё Хайо Зеппельт прорвался ко мне по скайпу и сказал, что я в опасности и что меня могут толкнуть на остановке под автобус или на станции метро сбросить с платформы под поезд. Правда, за последние десять лет я ездил в метро лишь пару раз, когда дороги заваливало снегом, и ни разу не садился в автобус.

Затем позвонил один важный человек, который никогда не звонил просто так. Он сказал, что ситуация накаляется и в любой момент может разрешиться, причём в нехорошую сторону. Пойми, продолжал он, что ты сейчас никому не нужен и при этом очень опасен как для России, так и для ВАДА. То, что ты делал и чему был свидетелем, — этого никто и никогда не должен узнать, всё должно быть стёрто и забыто. Но ты всё знаешь и помнишь. Поэтому тебя могут утопить в бассейне или умертвить в тренажёрном зале, то есть у тебя вдруг станет плохо с сердцем. Ах да, кстати, ты же у нас суицидник, это только облегчает задачу — к тебе зайдут, перережут вены, подождут минут двадцать, а потом позвонят в скорую, скажут, что ты совершил попытку самоубийства, станут кричать скорее приезжайте, мы тут изо всех сил стараемся его спасти! Но не спасли, ах-ах-ах… Но вы же его знали, он так сильно переживал, его нельзя было оставлять одного в эти дни.

Во мне вдруг сразу всё переменилось, накатил тихий ужас, перешедший в неотвязное и тревожное беспокойство: надо срочно что-то делать! Чувство опасности включило какие-то быстродействующие механизмы, всё внутри похолодело, и картина мира упростилась, стала чужой и беспросветной — и я инстинктивно, ведомый животным страхом, стал готовиться к бегству. Я быстро завёл новую электронную почту и новый аккаунт в скайпе, связался с Брайаном Фогелем, рассказал, что мне не по себе и у меня возникли проблемы, и спросил, не может ли он приютить меня на пару месяцев. Брайан начал было объяснять, что у них сейчас все готовятся к праздникам, к Дню благодарения, и попросил отложить приезд на пару недель. Я сказал, что будет поздно, — Брайан сразу всё понял и сбросил мне билет до Лос-Анджелеса на вторник, 17 ноября.

В субботу позвонила Анна Чичерова, моя любимая спортсменка. Она пребывала в тоске и одиночестве. Я сказал ей: не грусти и приезжай, — и мы поехали на Гребной канал, где гуляли и болтали часа два, а за нами ходил радостный Врангель, мой померанцевый шпиц, рычал на ворон, поднимал на загривке шерсть — и холодный осенний ветер трепал её красивыми волнами. Всё это я вижу в последний раз: что было раньше, больше не вернётся. И через пару дней я навсегда распрощаюсь с Гребным каналом, моим любимым местом в Москве, — и, конечно, с олимпийским велокольцом, оно совсем рядом.

Мой рекорд этой трассы, 42 минуты 20 секунд, не побит с 1984 года.

Понедельник, 16 ноября. Меня снова вызвал заместитель министра Юрий Нагорных, он был расстроен и не знал, что мы видимся в последний раз. Я в последний раз вернулся из министерства в Антидопинговый центр, объявил всем и по телефону пару раз сказал, что у меня сломалась машина, завтра в середине дня приедет эвакуатор, я подъеду и мы отправим её в сервис. Так что с утра меня не ждите. Потом я закрылся и с другого компьютера зарегистрировался на завтрашний рейс в Лос-Анджелес — и распечатал посадочный талон. Юрий Чижов отвёз меня домой и остался ночевать; охранника мы отпустили, сказав, что завтра с утра я буду работать дома, якобы Нагорных просил подготовить письменное объяснение происходящего и сформулировать предложения, как выбраться из этого тупика. Чижов полагал, что завтра мы вместе вернёмся на работу, но утром я ему объяснил, что он отвезёт меня в аэропорт Шереметьево.

Я улетаю в Лос-Анджелес.