Допинг. Запрещенные страницы

10.1 Ночной допрос. — Кёльн. — Уголовное дело

Не ожидал я, что 2011-й станет самым страшным годом в моей жизни. Как я тогда всё выдержал, не знаю, до сих пор вспоминать страшно. Всё началось 11 февраля 2011 года, в пятницу вечером. Я уже собирался ехать домой, с утра мы должны были лететь в Кёльн на ежегодный семинар по допинговому контролю, Тимофей Соболевский подготовил важнейший доклад по долгоживущим метаболитам стероидов. И вдруг в восьмом часу на третий этаж ВНИИФК, в Антидопинговый центр, вломились сотрудники ФСКН и устроили «маски-шоу»: черные автоматчики в балаклавах перекрыли все входы и выходы и некоторое время никого не впускали и не выпускали. У меня сразу отобрали оба телефона и показали постановление о проведении оперативных мероприятий, а именно о досмотре помещений ФГУП «Антидопинговый центр», однако на деле они провели настоящий обыск в моём кабинете, исключая непосредственно мой письменный стол, за которым я сидел и наблюдал за происходящим. Оперативники описали и забрали коллекцию прогормонов, которую я собирал долгие годы, унесли открытые баночки с таблетками Оралтуринабола и оксандролона разных годов выпуска, которые мы исследовали на содержание примесей.

Потом меня повезли на ночной допрос на Азовскую улицу, в московское отделение ФСКН. Я сидел за рулём своей машины, в неё набились оперативники и показывали, куда мне поворачивать, а сзади ехала большая машина с автоматчиками. В отделении начались странные переговоры: вопросы, намеки, торг, предложение помощи в обмен на определённую информацию; от всего этого я пришёл в какое-то бестолковое состояние, пытаясь понять, что будет дальше. Телефоны мне не вернули, позвонить домой я не мог. Мы с Вероникой должны были лететь в Кёльн, самолёт был в 11 часов утра. В два часа ночи привезли поесть пиццу, потом все стали курить, я тоже стал курить вместе со всеми одну сигарету за другой. Сняли отпечатки пальцев, руки стали чёрными, мыло эту липучую краску до конца не смывало. В четыре ночи начался допрос, и я много чего лишнего наговорил и подписал, лишь бы всё скорее закончилось, лишь бы вырваться на свежий воздух и поехать домой. Никогда не ходите на допросы без своего адвоката. Адвоката нет — всё, ни слова в ответ на любые вопросы, советы и обещания, вас обведут вокруг пальца и обманут. Сразу ссылайтесь на 51-ю статью Конституции и требуйте внесения этого в протокол допроса, затем заштрихуйте пустые места перед тем, как поставить подпись. Даже если вы пока что свидетель — тоже ни слова без адвоката, иначе ваша судьба станет несчастной: сначала свидетель, потом подозреваемый, а в итоге обвиняемый. В шесть утра меня выпустили, отдали телефоны и вывели за забор, мы немного постояли на улице с оперативниками, выкурили пару сигарет — какой-то ступор и стокгольмский синдром, хотелось и дальше стоять с ними и курить эту дрянь.

Однако мне пора в Кёльн.

Кое-как доехал, поставил машину на стоянку, поел, вымылся после гадости и грязи; Вероника тоже всю ночь не спала, но собрала вещи к отъезду, и мы поехали в аэропорт. Подписку о невыезде с меня не взяли, я пока что подозреваемый, а не обвиняемый. Всю неделю в Кёльне я был словно зомбированный, ни на чём не мог сконцентрироваться, в голове и мыслях царил полный разброд. Сидел на лекциях, всё понимал, но интереса не чувствовал никакого, через десять минут всё куда-то пролетало — и снова пустота. Осторожно связался с моими друзьями в Москве — в ФСКН все бесятся, как это меня выпустили за границу. Из московского отделения на Азовской улице моё дело забрали и передали в центральный аппарат на Маросейке и там открыли уголовное дело. Предупредили, что сразу по прилёте меня заберут на допрос, будь к этому готов. Я договорился с адвокатом, он тоже был готов.

Двадцатого февраля, как только я прошёл паспортный контроль, меня в аэропорту приняли сотрудники ФСКН и повезли в своей прокуренной «девятке» на допрос на Маросейку, в этот помоечный Старосадский переулок. В мире нет другого места, которое бы я так сильно ненавидел. Меня ждал адвокат. Нам устроили допрос, длившийся часа три, предъявили обвинение: оказалось, что мы с сестрой являемся преступной группой и обвиняемся по статье 234, часть 3, — это тяжёлое обвинение. С меня взяли подписку о невыезде. Вины я не признал, и мы с адвокатом в письменном виде отказались от всех показаний, которые я давал ночью перед отлётом в Кёльн, с 10 вечера до 6 утра, когда допрашивать было нельзя — оказывается, есть такой закон. Я сказал, что на меня оказывали давление, что мне стало плохо и что я ничего не помню, поэтому всё, что я тогда наговорил, я отрицаю до последнего слова. Следователя это окончательно взбесило, и мы с адвокатом уехали домой.

Когда я приехал домой в пятом часу утра, всё было вверх дном — пока меня мурыжили на Маросейке, в нашей квартире полным ходом продолжался обыск! Веронику тоже практически приняли, то есть из аэропорта поехали вслед за ней к нам на квартиру и учинили полный обыск; даже ингаляторы от астмы забрать хотели, но Вероника не позволила, тогда забрали упаковку псевдоэфедрина, 20 таблеток по 60 мг. Никаких стероидов у меня не нашли, но оперативники рылись и копались, косились на мою реакцию и что-то там писали копеечными ручками. Мне было тошно на них смотреть, на этих безликих вырожденцев по метр шестьдесят ростом, с гадкими масляными глазами, как у тех, кто шуршит по ночам на такой работёнке. Они перебирали мои документы, зачем-то забрали военный билет офицера запаса, потом долго изучали старый профсоюзный билет, но оставили. Главное, что заграничный паспорт был всё время при мне: я сунул его в нагрудный карман рубашки, под свитер, как только прошёл паспортный контроль. И он сохранился!

Наконец они уехали. Мы немного прибрались, огляделись, и я лёг спать.

Спал я очень плохо и ехать на работу с самого утра был не в состоянии. Но когда приехал, там меня поджидала другая оперативная группа ФСКН с постановлением на обыск, им не терпелось обыскать мой рабочий стол, за которым я сидел во время первого досмотра. Сразу забрали системный блок от моего рабочего компьютера, затем рылись в моих бумагах, книгах и сувенирах, очень обрадовались, когда нашли старую ампулу станозолола 1996 года выпуска. Стали спрашивать, где тайник, где я храню анаболики, грозили устроить обыск на даче. Я сказал, что ключи от дачи лежат дома, у меня с собой их нет, к тому же туда до конца апреля невозможно ни проехать, ни пройти, всё под снегом или в непролазной грязи. Дальше снова пошёл торг — меня убеждали дать показания против сестры Марины, заявить, что она продавала анаболические стероиды, тогда я выйду на суд свидетелем, а она обвиняемой, но так как у неё маленькая дочка, которой ещё не исполнилось три года, то сестра отделается условным сроком. Я отказался. Тогда мне снова предъявили обвинение по статье 234, часть 3, Уголовного кодекса РФ и ласково предупредили, что в отношении меня многое решится через два дня, на следующем допросе, который состоится 24 февраля, после праздника российской армии. Вручили повестку и ещё раз предложили подумать и принять их предложение, а то хуже будет — сядешь на несколько лет. Тогда я не мог представить, что следствие будет продолжаться полтора года!

10.2 Попытка самоубийства. — Операция в НИИ имени Склифосовского

Никогда в жизни я не был в таком ужасном и безысходном состоянии, весь окружающий мир померк, стал чёрно-белым. Думать о завтрашнем допросе и сидеть дома 23 февраля, в этот непонятный праздник, было невыносимо, погода стояла ужасная, сумрачная и влажно-холодная; мы с Вероникой сходили в магазин, я почему-то очень замёрз, странно, я всегда был морозостоек. Есть не хотелось, однако надо было что-то выпить и согреться. На кухне давно стояла бутылка простецкого виски White Horse, я такое не пью, но тут вдруг открыл и выпил, как воду, грамм сто пятьдесят — и ничего не почувствовал. Но меня пронзила мысль, что никуда я завтра не пойду, никуда и ни за что, вот этого — не будет точно. Я себя убью. Появилось чувство неизбежности самоубийства, будто кто-то вдруг окончательно решил за меня!

Если бы у меня был пистолет, то я бы застрелился не раздумывая. Это благородная смерть. Повешение, особенно удавление ремнём на дверной ручке, мне было страшно представить — это исключено, это удел алкоголиков. Выброситься из окна нельзя, мы жили вчетвером на первом этаже в маленькой двухкомнатной квартире площадью 38 квадратных метров, на окнах решётки. Оставалось броситься на меч, как делали римские воины. Но меча не было.

Был нож.

Сказав, что я замерз, я налил в ванну горячей воды, пронёс из кухни острый нож, завернув его в полотенце, и закрылся. Немного подумал, полежал, согрелся. Вода налилась как раз до уровня моего сердца. Взял нож, посмотрел на него, примерился, где сердце и куда его направить — и слегка надавил. Нож вошёл совсем легко и не больно. Я немного поддавил ещё, затем вынул его, бросил на пол и стал смотреть, как из раны заструилась кровь, растекаясь по всему объёму ванны медленной трёхмерной синусоидой — и не смешиваясь с водой.

И тут Вероника открыла дверь в ванную, легко вырвав щеколду, которая и так едва держалась. Она, конечно, что-то чувствовала и подозревала; потом я больше ни разу в жизни дома в ванну не садился и не ложился, только мылся под душем стоя. Увидев меня и кровь, она ахнула и сразу стала звонить в скорую помощь. Удивительно, как быстро приехала скорая, будто заранее дежурила рядом! Меня, голого и мокрого, завернули в одеяло и прямо в нём понесли на улицу, положили в машину на носилки — и мы понеслись по Рублёвскому шоссе и Кутузовскому проспекту. Мне повезло, что был праздник, поздний вечер, все сидели по домам и дороги были пустые. Меня привезли в Институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского, въехали прямо в подземное отделение, оттуда на носилках быстро подняли в операционную; я понемногу слабел, но слышал вокруг обрывки фраз: операция на сердце, срочно, да, всё готово, пока в сознании, берём прямо сейчас, начинаем. И во второй раз мне повезло, что в ту ночь дежурил опытный хирург, причём именно кардиолог — Елена Аркадьевна Лебедева. Золотые руки, именно она меня спасла, сделав идеальную операцию, зашила мне дырки в сердце и в лёгком. Праздничные ночи — это напряжённое и непредсказуемое время, так что 23 февраля работала самая опытная бригада врачей.

Я очнулся от наркоза, когда было уже светло. Голова была пустая, но ясная. Две медсестры смотрели на меня с интересом. Живой. Дышу. Из реанимации меня отвезли в психиатрическое отделение и поместили в специальную палату, где суицидников держали под наблюдением. Три дня я был полностью зафиксирован, мои руки были крепко привязаны полотенцами к краям кровати: опасались, что я начну срывать повязки и рвать на груди швы. От таких, как я, можно ожидать чего угодно. Однако никакого интереса к суициду у меня не осталось. Оказалось, что после неудачной попытки самоубийства по-особенному хочется жить. Через три дня меня развязали, резко вытащили проклятый катетер и обработали швы. Сбоку слева, под рукой, осталась трубка для слива послеоперационной крови или жидкости из лёгкого, пронзённого ножом. Его зашили во время операции, однако дырочку для слива и трубочку предусмотрели. В палате вокруг меня лежали хорошие ребята, суицидники, большинство из них резали себе вены или глотали гвозди — и мы откровенно жалели тех, кто прыгал из окна. Они лежали с переломанными позвоночниками, с отнявшимися ногами — и грустно провожали глазами все наши перемещения по палате.

Время лечит, и я стал ходить по отделению, хотя был ещё очень слаб. Оставшись на этом свете, я больше всего боялся за своё сердце — вдруг я ему невозвратно навредил или мне его неправильно зашили. Ко мне приехал адвокат и предупредил, что следователи из ФСКН рвутся допросить меня прямо в отделении. Мы наотрез отказались, и врачи нас поддержали. Меня выписали 13 марта, потому что 14 марта приезжал доктор Патрик Шамаш, мы с ним должны были что-то обсудить. Меня привезли на работу. Я еле стоял на ногах и ничего не соображал. Патрик внимательно смотрел на меня, он знал, что у меня была операция на сердце. Но мне кажется, что про всё остальное он знал тоже. Я чувствовал, что он очень за меня тревожится, а на «всё остальное» ему наплевать.

10.3 Психиатрическая больница No 14 на улице Бехтерева. — Первая психиатрическая экспертиза в Кащенко

Два раза меня допрашивали в ФСКН на Маросейке по несколько часов подряд. Как же я их ненавидел, просто до умопомрачения; кажется, был бы у меня автомат, я бы их всех завалил не раздумывая. Из моего АК-47, 1951 года выпуска, номер ПВ 7525, из него на военных сборах со ста метров по грудной мишени я выбивал 87 очков из 100. Какие твари: они слушали мой телефон и читали мою почту на «Яндексе» два года, начиная с 2009 года. Тем временем на работе мне было очень тяжело и становилось всё хуже и хуже. После выписки из института Склифосовского мне прописали какие-то таблетки, якобы новые, их надо было пить три месяца. Но уже через три дня мне стало так плохо, что я не мог спать, на время куда-то проваливался, в голове гудело и сердце начинало вдруг стучать то сильно и громко, то с барабанными дробями и перебоями. И я начал паниковать — а вдруг они меня таким образом травят? Ситуация требовала срочного разрешения: либо пить эти таблетки дальше, либо прекратить. Я твердо решил, что эти таблетки я больше не пью. Но все боялись оставлять меня одного, помешанного и без таблеток, мало ли что ещё может приключиться, и так мои родные были в крайнем напряжении целый месяц. Хорошо, таблетки я не пью, но что если без таблеток вдруг станет хуже? Меня убедили, что надо снова лечь в больницу, мы вызвали скорую, и 23 марта меня положили в обычную городскую больницу — психиатрическую больницу № 14 по адресу улица Бехтерева, дом 15. Всего десять дней я продержался на воле после выписки из института Склифосовского. Эти десять дней были просто мýкой, вспоминать страшно.

Во второй раз в психиатрической больнице я пролежал больше месяца, с 23 марта по 26 апреля. Меня пичкали таблетками, что-то кололи в задницу, но там я почувствовал улучшение, стал читать книги и играть в шахматы; карты были запрещены. Появился аппетит, хотелось курочку с бульоном! И вновь у меня необъяснимо, а может быть и объяснимо, резко ухудшилось состояние именно накануне психиатрической экспертизы, назначенной за день до выписки. Мне стали дополнительно давать какие-то таблетки, и у меня сразу начались процессы торможения, я превращался в овощ, язык заплетался таким неловким образом, что я вдруг стал бояться говорить — и был готов расплакаться после пары фраз! Хотя голова продолжала работать. Когда Вероника пришла и увидела меня таким, она сразу заплакала и не могла понять, что со мной случилось, я же накануне был нормальным. Тем более что на завтра, на 25 апреля, была назначена экспертиза, где я должен был доказать, что вылечился, могу жить и работать! На следующий день, получив с утра свои таблетки, я их как бы проглотил, но, подержав во рту, ухитрился незаметно выплюнуть и выбросить. Для психушки, для наблюдательной палаты, это было невероятным достижением. Там следят, особенно за теми, за кем надо следить, чтобы всё, что дают, было проглочено. Видимо, меня посчитали достаточно обработанным — овощ созрел, — и санитары не досмотрели; я сделал унылый вид, что всё проглотил, и это было засчитано.

Психиатрическая экспертиза проводилась в совершенно другом месте, в Кащенко, но про это место позже. За мной приехала машина, чёрная «Волга». В ней сидели оперативники ФСКН! Вот сволочи, какое отношение они имеют к моей экспертизе перед выпиской, ведь это они разработали таблеточную деградацию перед экспертизой, чтобы доказать мою невменяемость! Вероника была со мной. Ехали больше часа, оперативники пытались меня разговорить, но я отделывался тупыми или общими фразами, ведь я же теперь овощ. Начала экспертизы ждали часа три, был тёплый солнечный день, и я под надзором оперативников ФСКН сидел на лавочке у входа, подставив лицо солнцу. Боже мой, как давно я не был на улице! Солнечный свет меня всегда наполнял энергией, я не видел солнца больше месяца и поэтому по-особенному ощущал, что голова моя снова работает, язык оживает — ведь я уже больше суток без этих тормозных таблеток, всё позади, эффект прошёл, метаболизм у меня уникально быстрый, проверено годами. Сейчас время работало на меня, на моё просветление — каждый час, каждая минута, каждое мгновение.

Психиатрическая экспертиза проводилась тремя тётушками, двум из которых было лет под семьдесят, и лишь одна была в предпенсионном возрасте; они имели несчастье спросить про мою работу. Я им рассказал про допинговый контроль в спорте и биологический паспорт спортсмена, про масс-спектрометрию высокого разрешения и долгоживущие метаболиты. Удивившись, они спросили, что это были за исследования, в какой стране и когда — и где я про это прочитал. Я ответил, что это моя работа и что про это прочитать пока нельзя. Они переглянулись — и синхронно покачали головами. Тут ещё я добавил, что являюсь директором Антидопингового центра и что в этом году мы станем лучшей лабораторией мира и займём первое место по количеству проведённых анализов. Они спросили, не устал ли я, и сами себе устроили перерыв, чтобы прочитать сопроводительные документы — кого им сегодня привезли, кто это такой: уголовник, алкоголик или просто фантазёр?

Во второй части экспертизы они расспрашивали про моё детство, семью и хобби, удивлялись, что я знаю английский язык и езжу один, без сопровождения, за границу. Хотя почему без сопровождения — иногда я ездил с женой. Вообще, дремучесть психиатров поражает — такое ощущение, что всю информацию о реальной жизни они черпают из общения со своими пациентами. Заключение экспертизы было описательным и расплывчатым, никакого вывода врачам сделать не удалось, диагноз не установлен. Была отмечена моя характерная черта — переоценка значимости собственной персоны. Боже мой, какое счастье, что утром я изловчился и выплюнул таблетки. Представляю, какой бы мне тогда диагноз нацарапали три эти «несчастные клуши», как любит выражаться моя дочь.

После майских праздников я немного пришёл в себя, никаких таблеток не пил, снова сел за руль, и голова моя стала работать всё лучше и лучше. Заместитель министра Юрий Нагорных представил мне Евгения Блохина, нашего нового куратора из ФСБ. Блохин будет контролировать подготовку к Олимпийским играм в Сочи, а заодно вникать в повседневную деятельность Антидопингового центра и РУСАДА. В мае мы довели до конца и согласовали поэтажный план здания лаборатории в Сочи, все четыре этажа. Блохин спросил, где будут находиться его помещения, ему нужны две комнаты; он разъяснил, что на каждом строящемся олимпийском объекте предусмотрены помещения для ФСБ. Я отвёл Блохину две сдвоенные комнаты № 415 и № 416 на четвёртом этаже, в самом углу, и открытым текстом пометил их на своем плане — «ФСБ». Поэтажная планировка строящегося здания очень нудная: мало того, что у каждого помещения имеется свой номер, так ещё надо, чтобы во всём здании не повторялись названия помещений и их функции, а как ещё я могу называть лабораторные комнаты? К тому времени я истощил свою фантазию: у нас были библиотека, склад, архив, приём пищи, приём гостей, переговорная, серверная, поэтому вывеска «ФСБ» пришлась очень к месту, она закрепилась и пошла в проектные схемы и в рабочую документацию. Когда проект прошёл утверждение и Женя Блохин увидел комнаты под вывеской «ФСБ», он очень рассердился и потребовал эти названия убрать, чтобы не светить их на бумаге.

Убрали только через год.

10.4 Три недели в Кащенко. — Вторая психиатрическая экспертиза и диагноз

ФСКН настаивала на проведении стационарной экспертизы, то есть хотела снова положить меня в психиатрическую клинику, чтобы я наблюдался там в течение месяца. Мы с адвокатом соглашались только на амбулаторную экспертизу, без госпитализации, но ФСКН подала против нас иск в Басманный суд, и мы его проиграли, потом проиграли апелляцию в Мосгорсуде — и 16 июня, дольше затягивать было нельзя, меня по решению суда положили в очень знаменитое место, в Кащенко. Теперь это психиатрическая клиническая больница № 1 имени Н. А. Алексеева, она же Канатчикова дача, прославленная в песне Высоцкого, в которой были хорошие слова: настоящих буйных мало, вот и нету вожаков. Честно сказать, в психушке мне почему-то очень хорошо думается. Правда, при этом за мной наблюдают. В Кащенко было хорошо, даже интересно, народ собрался боевой и разнообразный, обвиняемые в основном в особо крупных экономических преступлениях, убийствах и нанесении тяжких телесных повреждений; стационарная экспертиза проводилась объективно, никаких таблеток не давали. Нас, особую группу, уголовников, которые с помощью экспертизы пытались повлиять на выводы следствия или избежать уголовного наказания, два раза в день строили, пересчитывали и выводили гулять в зарешеченный дворик, а там цветы, деревья, лето!

Оставалась одна проблема — моя работа, я директор, и снова, в третий раз, пропадать на месяц из переписки по электронной почте я не мог: летний соревновательный сезон был в разгаре, и допинговый контроль не прекращался ни на день. И мне пошли навстречу, разрешили пользоваться компьютером и интернетом! Это было невероятное счастье, именно благодаря этому разрешению, совершенно невообразимому, во мне произошёл небольшой перелом, блеснула надежда выкарабкаться и выстоять в борьбе с ФСКН. После обеда, когда всех разгоняли по палатам спать, мне выносили компьютер ровно на час — и я отвечал на письма, участвовал в работе Антидопингового центра, главное, действительно был при деле. Потом компьютер забирали, никто не должен был видеть, как я работаю на компьютере, или знать об этом.

В России в психиатрических клиниках очереди! Поэтому меня выпустили раньше, 6 июля, через три недели вместо стандартных четырёх. В Кащенко поток пациентов был нескончаем, коек не хватало — и зачем держать меня лишнюю неделю? Заключительную экспертизу я прошёл с очень хорошим диагнозом, тоже была комиссия — три психиатра, кандидаты наук, вполне ещё молодые. Они сделали заключение, что у меня есть неявная шизофрения, шизотипическое расстройство личности, которое может проявляться в критических ситуациях, и тогда я действительно могу быть неадекватен и не осознавать свои поступки надлежащим образом. Как раз с помощью этой экспертизы и её выводов я получил возможность отбиться, отказаться от ночных показаний, данных мною перед вылетом в Кёльн в ту страшную ночь с 11 на 12 февраля. Теперь, ссылаясь на заключение экспертизы, я мог утверждать, что находился в стрессовом состоянии и не осознавал, что говорил той ночью. Меня действительно продержали всю ночь, начали допрашивать только в четыре утра, что стало источником стресса и шизотипического расстройства, поэтому неконтролируемый поток моих показаний не может быть принят в качестве доказательной базы. К тому же ночной допрос противоречил законодательству, там прямо сказано, что с 10 вечера до 6 утра нельзя проводить следственные действия, и именно допрос в это неположенное время довёл меня до невменяемого состояния. Такое заключение и диагноз очень не понравились ФСКН.

Уголовное дело против меня разваливалось.

10.5 «Коктейль Родченкова»

Конец лета был спокойным, мои сотрудники уехали в Дэгу, в Корею, на 13-й чемпионат мира IAAF по лёгкой атлетике; я остался в Москве под подпиской о невыезде. По официальной версии, я был не совсем здоров и не мог летать на самолёте после операции на сердце. Так что я занялся разработкой допинговых схем, надо было начинать работать по программе «Сочи — результат!». Идея у меня в голове давно созрела, всё было понятно — необходимо максимально ускорить выведение стероидов и избежать образования долгоживущих метаболитов. Лекцию читать не буду, приведу основные положения. Анаболические стероиды должны применяться только сублингвально, в растворённом состоянии, — раствор держится в ротовой полости некоторое время для всасывания, при этом важно избегать попадания содержимого в желудочно-кишечный тракт. Дополнительно ускорить выведение поможет чередование анаболических стероидов: один день ложечка раствора метенолона (Примоболан), на следующий день — оксандролона (Анавар), на третий день — тренболона (Параболан). С метенолона начинаем и им же первым заканчиваем, поскольку он выводится позже остальных. Дневная доза не должна превышать 2 мг, неполная ложечка с утра и всё, поэтому концентрация растворов должна быть 0.5–1.0 мг/мл. Слава Богу, у нас ещё оставался источник чистых стероидов, не загрязнённых Оралтуринаболом и метандростенолоном.

Я приготовил раствор каждого стероида из расчёта 0.5–1.0 мг/мл. Получить такую концентрацию просто: берём 10 таблеток по 10 мг, как написано на этикетке (но на самом деле там поменьше), помещаем в пиалу, узбекскую распашную чашку для чая, потом добавляем немного виски, чтобы таблетки в пиале было легче растереть обычной чайной ложкой до состояния кашицы. Хорошенько растерев, заливаем в кашицу ещё 50 мл виски, перемешиваем и держим при комнатной температуре часа два, затем аккуратно сливаем (декантируем) через воронку с фильтровальной бумагой, стараясь оставить кашицу в пиале. Можно использовать ткань, хоть носовой платок, главное, чтобы отфильтрованный раствор был абсолютно прозрачным, без мути и частичек таблеток. Затем проводим вторую экстракцию, снова заливаем в нашу кашицу 50 мл виски и оставляем на ночь. Утром фильтруем и оба раствора объединяем. Первый анаболик готов, два других готовятся точно так же, затем всё разливаем по стеклянным мерзавчикам — бутылочкам объёмом 100 мл, что стояли в винных магазинах с дагестанским коньяком.

Когда я показал «специалистам», что и как надо делать, им не понравилась идея иметь три отдельные бутылочки каждого препарата, чтобы чередовать анаболические стероиды. Так что они решили всё смешать и получили «коктейль Родченкова», как его назовут в 2016 году. Если каждый раствор имеет концентрацию анаболического стероида 0.5–1.0 мл/мг, то итоговая концентрация такой же и останется — подобно тому, как, смешав водку, виски и коньяк, мы получим смесь крепостью всё те же 40 градусов. Но самое важное в нашем случае, что количество каждого анаболика составит одну треть от дневной порции, что тоже ускорит выведение каждого компонента. Коктейль работал, его действие ощущалось во время тренировки, он бодрил и ускорял восстановление. Это именно то, что нужно для заключительного этапа подготовки к Олимпийским играм, когда в последний и решающий момент надо немного поддержать великих спортсменов, не допустить усталости и опустошения, ведь в Сочи их может отделить от победы самая что ни на есть малость. Они провели прекрасную подготовку, вышли на пик формы, сделали всё, что было можно и даже нельзя. Однако для победы им может не хватить какой-нибудь сотой или тысячной доли секунды или одного сантиметра, именно тут и должен помочь коктейль.

Поэтому аккуратно принимайте коктейль по утрам.

Но почему именно виски, откуда он взялся, почему не водка? Ответ простой: водку я не пью. Я пью виски, иногда покупаю сам, иногда мне дарят, что называется заносят по праздникам. Преимущественно заносили Chivas, праздников у нас много, и бутылки с виски у меня постоянно скапливались. Так получилось, что для эксперимента я взял бутылку 12-летнего Chivas, поэкспериментировал, сложилась процедура, потом рецептура, а затем уже всё это пошло в массы. Но не всем нравился виски, некоторые плохо переносили жжение во рту. Ирина Родионова, опытный врач (ей доверял и её ценил Юрий Нагорных), решила для таких принцев и нежных принцесс готовить коктейль на основе вермута Martini. Но были девчата, не протестовавшие против виски, вот только жаловались, что с утра чуть ли не пьянели от одной чайной ложки. Конечно, с вермутом экстракция была не такой полной, как с виски, поскольку содержание алкоголя в вермуте ниже. Но это даже к лучшему, надо учиться тренироваться и готовиться на минимальных дозах, эпоха глотания таблеток невозвратно прошла.

Суммарная доза анаболических стероидов должна быть минимальной, один или два миллиграмма в день. Биодоступность при сублингвальном всасывании несравнимо выше, чем при пероральном приёме таблеток, то есть один миллиграмм будет давать такой же эффект, как три, четыре или даже пять миллиграммов, получаемых при приёме в виде таблеток через пищеварительный тракт. Эта схема была опробована перед чемпионатом мира IAAF по лёгкой атлетике в Корее, в Дэгу. Тогда же начали пробовать пептиды, но с ними были большие проблемы, приходилось каждый день делать 6–8 инъекций, это очень непрактично и мешает радоваться жизни. И очень опасно было везти на сборы или через границу ампулы, виалы и шприцы, после использования всё надо уносить и тайком выбрасывать куда подальше. В отелях содержимое мусорных корзин проверяется, на ватку с кровью, пустую ампулу или шприц сразу делают стойку и рапортуют в полицию. На этом многие попадались.

Сборная России в южнокорейском Дэгу выступила очень успешно, было завоевано 9 золотых медалей, второе место после сборной США с её 12 золотыми медалями. Однако ретроспективные дисквалификации за нарушения в биологическом паспорте унесли 6 золотых медалей из 9! Как я и предсказывал, были дисквалифицированы все три чёгинских победителя в ходьбе: Каниськина, Борчин, Бакулин. Правда, золотая медаль в ходьбе на 50 км перешла к серебряному призёру Денису Нижегородову, более того, он как-то выжил и при последующих перепроверках.

Нарушения в биологическом паспорте привели к потере золотых медалей Марии Савиновой (бег на 800 метров), Юлии Зариповой (бег на 3000 метров с препятствиями) и Татьяны Черновой (семиборье). Чернова получила пожизненную дисквалификацию, её первая положительная проба была обнаружена в Кёльне после реанализа проб с чемпионата мира в Берлине 2009 года. Наконец, чемпионка в метании копья Мария Абакумова попалась на Оралтуринаболе. В итоге с тремя золотыми медалями российская сборная откатилась на шестое место, пропустив вперёд Кению, Ямайку, Великобританию и Германию. Две нетронутые золотые медали сохранились у Анны Чичеровой в прыжках в высоту и у Татьяны Лысенко в метании молота.

10.6 Новый наезд ФСКН. — Шпиц Врангель и любовь к животным

Осенью на меня снова начались атаки со стороны ФСКН. Очередная «старая клуша» с полным набором подозрительных профессий: психиатр, нарколог, правовед — и, само собой, наставник молодёжи, — профессор Татьяна Валентиновна Клименко, доктор наук и автор разных книг, не видя меня, написала под диктовку ФСКН экспертное заключение о том, что результаты стационарной экспертизы в больнице имени Н. А. Алексеева (Кащенко) неверны; их выводы, видите ли, вызывают у неё какие-то вопросы, поэтому меня следует поместить на повторное стационарное обследование в Научный центр социальной и судебной психиатрии имени В. П. Сербского. Это своего рода эксклюзивное место, где содержались Петро Григоренко, Андрей Чикатило, Юрий Буданов, генералы и серийные убийцы, поэты и диссиденты. Исторически это был флагман российской карательной психиатрии, так что неудивительно, что именно там Т. В. Клименко работала заведующей отделением.

Ссылаясь на мнение тов. Т. В. Клименко, ФСКН снова обратилась в Басманный суд, и снова мы проиграли дело. Никакой это был, конечно, не суд. Ребята из ФСКН заранее готовят решение суда, а потом в зале судебных заседаний с милыми улыбками сидят напротив, следят за мной и балдеют от наших усилий отбиться и что-то объяснить. Вот судья выходит, но через пять минут возвращается с распечатанным приговором, с таким плотным текстом на нескольких листах — его часа два надо набивать на компьютере! Но судья распечатал с флешки — и всё, готово: назначена повторная стационарная экспертиза в очередной психушке, самой престижной в России, в Институте имени Сербского — и снова на месяц. Басманный суд не принял никаких доводов и аргументов, что было проведено полноценное исследование, что три недели меня наблюдали, затем три психиатра меня полдня экзаменовали и единодушно вынесли диагноз, что у меня скрытая шизофрения, которая может обостряться в состоянии стресса. Стресс у меня обострился во время ночного допроса, когда я наговорил с три короба, лишь бы вырваться и улететь в Кёльн на семинар, затем снова случилось обострение, когда я всадил нож себе в сердце. Но ФСКН такой половинчатый диагноз не устраивал, им надо было окончательно решить, что со мной делать дальше. Если я здоров и отвечаю за свои слова, то они тогда доведут до суда моё уголовное дело и меня на пару лет посадят. Если я больной и невменяемый, то буду лечиться и сидеть дома, так что в любом случае директором государственного предприятия федерального значения (ФГУП) мне не быть.

Стало понятно, что снова подавать апелляцию в Мосгорсуд бессмысленно, это пустая трата времени и сил, пора придумать что-нибудь ещё. В решении Басманного суда не были указаны сроки проведения экспертизы, они флешку воткнули и распечатали не глядя. И мы решили методично тянуть время. Два месяца прошли спокойно, но в середине ноября мой следователь по особо важным делам, полковник, взвился и потребовал, чтобы я немедленно лёг на экспертизу после ноябрьских праздников в соответствии с решением суда. Даже пригрозил группу за мной выслать, оформить задержание и в наручниках привезти в Институт Сербского. Но оказалось, что прямо с улицы и в наручниках никого в Институт Сербского на обследование не кладут! Для этого надо заранее сдать анализы по списку и дождаться результатов, это займёт недели две, не меньше, и только потом можно ложиться. Но и это не всё: койки постоянно заняты, занимайте очередь. В Институт Сербского направляются убийцы, насильники и извращенцы со всей России, очередь большая, может, на месяц, а может, и больше. Стала ясна причина вспышки активности следователя: оказывается, после ноябрьских праздников очередь рассосалась и меня можно было бы положить принудительно, если бы все анализы были сделаны.

Далее не составило труда догадаться, что атака может повториться после новогодних каникул, происки ФСКН нельзя недооценивать, они способны на всё, могут даже койку мне заранее забронировать в Институте Сербского. Чтобы обезопаситься, сразу после новогодних каникул я лёг в кардиологический санаторий, точнее, я переночевал там всего два или три раза, но формально я находился на обследовании, связи со мной не было, держать в палате мобильный телефон нельзя, отстаньте от меня все, мне плохо, я лечусь.

Какой ужасный и страшный был этот 2011 год! Я забыл, как улыбаются или смеются, казалось, атрофировались мышцы лица, ответственные за положительные эмоции, радость и смех. Каждодневной радостью и просто отдушиной для меня стал мой померанцевый шпиц по кличке Врангель — дети выбрали ему такое имя; но я не удивился, ведь Джордж Оруэлл назвал свою собаку Марксом. Собак у меня побывало много, но шпиц — это невероятная собака, по уму и характеру с ней не сравнится никакая другая порода. Почему эта мелкая собака имела на меня, особенно на моё настроение, такое огромное влияние? У меня жена, дети, коллеги по работе — с ними у меня общность интересов, калейдоскопический спектр отношений и постоянных проблем. Но у нас с моим любимым Врангелем ничего такого нет вообще.

Но была какая-то узкая щель — и это полное отрицание горизонта человеческих отношений — и он через неё пронзал меня в самое нутро, вглубь, из-за чего я постоянно думал о своём шпице и беспокоился за него. Он не может себя защитить, он очень маленький, его нельзя оставлять одного, он постоянно хочет быть со мной и на виду. Я это прекрасно понимаю — и буквально иду у него на поводу! Я просто трясусь за этот комочек живой материи. Но в ответ, когда я, усталый, прихожу домой и падаю на диван — он бросает свои пищащие игрушки и пушистой и стремительной струйкой прыгает на диван, бежит по мне от ног к голове и буквально утыкается мне в нос. И, лизнув меня вглубь носа, чуть ли не до мозгов, ложится рядом, плотно, но с какой-то освежающей энергией.

Я живу в США почти девять лет и всё это время ни разу не видел Врангеля; но я горжусь, что в прежней жизни ни разу его не ударил, даже подумать об этом не мог. Бывало, мои домашние атаковали его на кухне, когда он кошкой прыгал на обеденный стол, чтобы чего-нибудь стащить; Врангель бежал от них со всех ног и прятался за мной. Я ни разу его не предал и всегда защищал, объясняя, что он прыгает на стол не потому, что голоден, просто ему очень интересно, что там лежит на тарелках и каково оно на вкус.

Любовь к животным — это Божий дар. Она от века струится в души людей, не разделяя их по вероисповеданию или обычаям. Меня с детства поразил Лермонтов одной фразой, сказанной Казбичем про своего коня Карагёза, самого родного для него существа: «Прилёг я на седло, поручил себя Аллаху и в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети».

А тургеневский Герасим, рабская душа, свою Муму утопил.

Не отсюда ли идут все проблемы России?