Дорогой мужества

^{Д. Хренков} САПЕРЫ ПРЕГРАЖДАЮТ ПУТЬ

Маленькая заметка, перепечатанная районной газетой «Псковский колхозник» из «Военно-инженерного журнала», вызвала живейший отклик читателей. В заметке шла речь о героях, взорвавших в июле 1941 года мост через реку Великую. Взрыв моста задержал на некоторое время наступление фашистских войск на дальних подступах к Ленинграду, позволил советскому командованию выиграть время, столь дорогое в ту тяжелую пору.　

Это был подвиг, и правительство высоко оценило его. Командиру саперов младшему лейтенанту Семену Григорьевичу Байкову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Остальные шестеро — Алексеев, Анашенков, Никитин, Панов, Хамляшов и Холявин — были награждены орденами Ленина.　

Перепечатывая эту заметку, редакция рассчитывала найти людей, которые могли бы помочь воссоздать картину подвига или знавших кого-нибудь из числа погибших саперов. И вот в редакцию посыпались письма. Первым откликнулся пенсионер Федор Федорович Федоров из деревни Большие Жезлы. Он сообщил о своей встрече с братом Андрея Ивановича Анашенкова, который сказал ему, что не все саперы погибли. Еще более добрые вести были в письме Владимира Николаевича Носова из деревни Петрово. Он подтвердил, что некоторые герои, взрывавшие мост, живы.　

Не ошиблись ли авторы писем? Как могло случиться, что люди, семнадцать лет считавшиеся погибшими, живут и работают чуть ли не по соседству с теми рубежами, на которых воевали, и не знают о том, как отметила страна их заслуги?　

И вот наша машина мчится по шоссе Ленинград — Псков. Слева и справа мелькают поля, перелески, сбегают с пригорков ладно срубленные дома. Дорогие сердцу места! В годы войны мне их пришлось исколесить вдоль и поперек дважды: сперва в 1941 году, потом в 1944-м.　

Вон в том редком кустарнике стояли две машины со счетверенными пулеметными установками. Командовал ими молоденький лейтенант в новенькой гимнастерке, перетянутой хрустящими ремнями. Звали его Владимиром Масковым. Он сбил два фашистских самолета, летевших на Ленинград. Недолго воевал Масков: отражая очередной налет вражеской авиации, он погиб. Его похоронили под густой березкой.　

И эта развилка памятна. В июле 1941 года здесь стоял танк Анатолия Ковалевского. Анатолий дрался на ближних подступах к Ленинграду и мечтал о наступательных боях. Ему довелось дожить до них: Ковалевский участвовал в разгроме немецко-фашистских захватчиков в 1944 году, уже командуя танковой бригадой. После форсирования реки Великой на его груди засверкала Золотая Звезда.　

Сколько крови пролито на этой опаленной пожарами, истерзанной взрывами земле! Сколько похоронено в ней товарищей!..　

А машина все мчится и мчится вперед. Вот и совхоз　«Торошино». Если верить одному из авторов писем, здесь мы должны найти Никитина. Спрашиваем первого встречного:　

— Вы не знаете, где живет Никитин?　

— Который? Петр?　

— Да, Петр Кузьмич.　

— А вон он, собственной персоной. Плотничает.　

Через минуту машина останавливается у выстроившихся словно для парада только что отремонтированных телег. Невысокий русоволосый плотник ловко обтесывает топором бревно.　

— Здравствуйте, Петр Кузьмич.　

Плотник не спеша откладывает в сторону топор, вытирает тыльной стороной ладони пот со лба и, прищурив глаз, отвечает:　

— День добрый.　

Мы взволнованы встречей и спешим узнать, тот ли это человек, которого разыскиваем.　

— Да, это нам выпало взрывать мост, — просто, как о своей работе в совхозе, говорит Петр Кузьмич.　

И это — не рисовка. Чувствуется, что боевой подвиг был для него тоже работой. А свою работу он не привык переоценивать. Постепенно воспоминания захватывают нашего собеседника. Речь его не становится торопливой, только глаза, пожалуй, светлеют, — может быть, потому, что лицо Петра Кузьмича разглаживается, а на впалых щеках появляется едва заметный румянец. Он называет уже известные нам имена товарищей. Но нам не терпится. Мы перебиваем, справляемся, живы ли они.　

— Живы, что им сделалось? — улыбается Никитин. — Двое — Холявин и Алексеев — тут недалече, в колхозе «Согласие» живут. Можем сходить к ним.　

Не прошло и часу, как в деревне Подборовье в просторной избе Ивана Ивановича Холявина собралось трое из семи героев-саперов: Петр Кузьмич Никитин, Павел Иванович Алексеев и сам хозяин.　

Все трое — бывалые солдаты. Боевую закалку и первые ранения они получили еще в войну с белофиннами. Незадолго до начала Великой Отечественной войны были призваны на очередной сбор переменного состава. Учебу проходили в 50-м отдельном моторизованном инженерном батальоне. Этот батальон в июле 1941 года участвовал в обороне Пскова.　

О многом вспомнили ветераны в тот вечер. Не одна закрутка махорки успела вспыхнуть и догореть, прежде чем мы узнали волнующие подробности.　

Никто из них до этого дня не знал о награде. И нам стало ясно, почему. Чтобы ясно было и читателю, нужно вес рассказать по порядку.　

В первых числах июля 1941 года на дальних подступах к Ленинграду обстановка для наших войск была крайне тяжелой. Группа фашистских армий «Север» настойчиво рвалась к городу. Ее ударную силу составляла 4-я танковая группа.　

Измотанные в беспрерывных оборонительных боях, советские дивизии отошли к Пскову. Устали не только люди: моторы машин ревели натужно, стволы пушек не успевали остывать.　

Любой ценой нужно было приостановить наступление врага. Советское командование решило взорвать все мосты через Великую. Это было поручено бойцам 50-го инженерного батальона.　

— Нашему взводу достался железнодорожный мост, — вспоминает Иван Иванович Холявин. — Псковичи называют его Рижским. Младший лейтенант Байков привел нас в узенькие, успевшие кое где уже обвалиться окопы, вырытые на берегу. Большой души был человек наш командир. Всякое солдатское дело спорилось в его руках. Бывало, у тебя что-то не ладится. Он подойдет, покажет, и все сразу станет на место. Сам худо ничего делать не мог и никому спуску не давал.　

Саперы подвезли к мосту около тонны взрывчатки и заложили в шести местах на фермах. К зарядам был подведен провод. Машинку для взрыва младший лейтенант установил в блиндаже. В ожидании команды солдаты расположились в неглубоком ходе сообщения.　

С утра 8 июля на берегах Великой непрерывно рвались немецкие бомбы. Последние части Советской Армии спешили переправиться через реку…　

Байков и его друзья услышали, как справа от них что-то тяжко ухнуло, земля вздрогнула. Это соседи взорвали свой мост. К полудню все мосты, кроме Рижского, были взорваны.

— А сидеть нам в своих окопчиках становилось невмоготу, — рассказывает Никитин. — Фашистские самолеты беспрерывно сыпали на нас бомбы, было трудно дышать от гари, на зубах скрипел песок.　

— Жарко пришлось, — вмешивается Алексеев. — Да еще не евши весь день. Старшина не мог к нам пробраться. Может, и связной где-нибудь полег…　

Наконец пробил час и Рижского моста. Саперы получили приказ о взрыве. Младший лейтенант Байков отдал последние распоряжения. Но именно в это время на противоположном берегу началась частая ружейно- пулеметная перестрелка. Потом показались люди, одетые в зеленые гимнастерки. Байков послал на тот берег разведку. Одним духом бойцы проскочили по гулкому настилу на противоположный берег. Оказалось, что к мосту с боем пробивается наш артиллерийский дивизион. Он шел с пушками, повозками.　

Никто бы не осудил командира саперов, если бы он повернул рукоятку машинки. Больше того, сейчас Байков по всем писаным законам действовал неосмотрительно.　

Но сапер понимал, что именно в эту минуту, не предусмотренную никакими приказами и распоряжениями, нужно поступить иначе. Он первым выдернул из лежавшего штабеля длинную доску и помчался с ней на мост. Его без слов поняли солдаты. Досками, бревнами, всем, что попадалось под руки, они устилали пролеты железнодорожного моста, чтобы по нему смогли пройти артиллеристы. Потом саперы залегли в своих окопчиках.　

Едва прогрохотала последняя повозка, к мосту вышел тупорылый приземистый танк. Из башни его вырвался короткий желтый язык пламени. Звук выстрела потонул в грохоте. Неподалеку от Никитина вздыбился фонтанчик земли.　

Пора!　

Младший лейтенант повернул ручку электрической машинки. Взрыва не последовало. Еще раз — тот же результат.　

Стало ясно: осколками перебит провод. Теперь оставался один выход — поджечь заряды. Но для этого нужно было бежать под огнем на мост.　

Байков вытащил из сумки бикфордов шнур.　

— Разрешите мне, — вызвался Никитин. — Рисковать — так одному.　

— Нет, нельзя рисковать, — сказал командир. — Пойдем вшестером. Остальные — огонь, да не жалеть патронов!　

Байков роздал солдатам отрезки бикфордова шнура. Самый длинный взял себе, другой дал Панову. Им предстояло бежать к дальним от берега зарядам.　

— Пошли!　

Командир знал, что не все вернутся назад. А ведь у каждого дома осталась семья. Он, отвечающий за судьбы солдат, не мог не подумать о них. Байков хотел сказать товарищам что-то необычное, окрыляющее, но не мог найти нужных слов и только настойчиво повторил:　

— Пошли!　

Выскочив из окопчика наверх, он побежал так стремительно, что широкая гимнастерка на его спине наполнилась ветром, как парус. Командир ни разу не оглянулся, — он чувствовал за спиной горячее дыхание бегущих.

Секунду назад над берегом бушевала гроза: метались, перепутываясь, красные и голубые метлы трассирующих пуль, звонко лопались мины, тяжко вздыхали пушки. Но когда саперы выскочили на мост, все вдруг смолкло. Видно, этот неожиданный бросок горстки людей вызвал у гитлеровцев удивление, и они прекратили огонь. Смельчакам удалось добежать до зарядов… И вот уже вспыхнули на мосту красные точечки горящего шнура.　

«Бегом назад!» — услышал Никитин голос командира.　

И, словно подхлестнутые этой командой, заговорили все виды оружия на обоих берегах. Надвое раскалывали воздух орудия нашего бронепоезда. Стоя почти у самого берега, он в упор расстреливал немецкие танки, пытавшиеся выскочить на мост.　

Никитин оглянулся. За ним бежал Байков. Как капитан судна, обреченного на гибель, последним покидает борт корабля, так и младший лейтенант Байков последним оставлял мост. Никитин подумал, что командир промедлил, желая убедиться, все ли сделано так, как он любил, — надежно, основательно. Командир улыбнулся. Эту улыбку хорошо запомнил Никитин. Она не исчезла с лица Байкова и тогда, когда вражеский танк метнулся на мост.　

В это мгновенье, сотрясая всю округу, грянул взрыв. Огненные языки лизнули край низко плывших облаков. За ними потянулись в небо клубы дыма… Когда смолкло эхо и рассеялся дым, не было ни тупорылого танка, ни бежавших за ним фигурок в мундирах мышиного цвета. Над берегом повисла тишина. Лишь река кипела и пенилась у рухнувших ферм моста.

У всех, кто наблюдал взрыв, не оставалось никакого сомнения в том, какая участь постигла героев. В тот же день 50-й батальон ушел в сторону Ленинграда. Пока писари писали похоронные, а в штабе оформлялись наградные листы, на берегу Великой происходило удивительное. Вот что рассказал нам Иван Иванович Холявин:　

— Я очнулся, но долго не мог открыть глаза, а когда открыл, то увидел, что лежу наполовину зарытый в землю. Попытался подняться. Руки и ноги не слушались. Терял сознание. Снова приходил в себя. Сил не было, и я продолжал лежать, будто скованный по рукам и ногам. Сколько так пролежал, не знаю. Помню, что только глубокой ночью сумел выбраться. Потом долго сидел, не понимая, что произошло. Наконец встал и пошел через горящий город. Улицы были безлюдны. Никто меня не остановил, никого я не видел. Решил пробираться к дому. В Подборовье было пусто. Неподалеку гремел бой. Тропка вывела меня через лесок к своим. Какое-то подразделение занимало оборону чуть в стороне от шоссе. Мне дали винтовку и семнадцать патронов. Потом воевал под Новгородом. Однажды, когда мы были в разведке, среди нас нашелся предатель, мы угодили в плен…　

В плену оказался и Павел Иванович Алексеев. Но ему вскоре посчастливилось бежать, а потом связаться с ленинградскими партизанами. Он воевал в составе 7-й партизанской бригады, а весной 1944 года стал бойцом 201-й стрелковой дивизии.　

Остался в живых после взрыва и Андрей Иванович Анашенков. Отлежавшись на берегу, он сумел доковылять до дому. Жену и ребятишек не застал, они прятались в лесу. Анашенков на клочке бумажки нацарапал записку: «Был дома, ушел на Ленинград».　

У околицы повстречал старика соседа.　

«В лес пойдем, Андрюша. Теперь у нас один удел — хорониться».　

«Нет, дед, мой удел другой. Кто же будет гнать фашистов назад!»　

Как сложилась дальнейшая судьба этого солдата, пока установить не удалось.　

— Я приходил в себя после взрыва, почитай, полный месяц, — говорит Петр Кузьмич Никитин. — Добрался до дому и как упал на пороге избы, так и не встал. В августе стал учиться ходить. Тут и подоспел ко мне полицай. Привел к военному коменданту, а тот на выбор предлагает: либо в полицию, либо в лагерь военнопленных. «Нет, говорю, никто у нас в роду полицаями не был, и мне не с руки подаваться на эту должность». Так оказался в лагере… Что перенес, про то говорить нечего. Стал тогда ловчить, прикидывать, и в один прекрасный день дал дёру. Убежал. А в таком разе перед русским человеком один путь оставался — в партизаны. Как саперу, знакомому с подрывным делом, мне в отряде особый почет был. Дважды пускал под откос немецкие эшелоны… В январе тысяча девятьсот сорок четвертого года наш отряд влился в ряды армии.　

Летом в одном из боев на Карельском перешейке меня ранило. После госпиталя попал уже на Первый Украинский фронт, в стрелковый полк. Сперва воевал простым стрелком, а вернувшись в строй после очередного ранения, получил от командира погоны с нашивками младшего сержанта и принял отделение. Вскоре вышли мы к Одеру. Оттуда, с того берега, прямая дорожка до Берлина открывалась. Лодка попалась нам добрая. Двадцать три солдата взяла. Только не всем нам довелось до противоположного берега добраться. Уж очень сильный огонь был. Но все-таки мы пробились, оседлали развилку дорог и держались почти сутки, до тех пор, пока не подоспели на плацдарм наши основные силы. Тут снова все пошли вперед. А я остался: еще раз задержала меня в пути немецкая пуля…　

В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году пришла в военкомат на мое имя медаль «За отвагу». А теперь узнал, что награжден еще орденом Ленина и орденом Отечественной войны второй степени. Вот и выходит, что ни одно доброе дело в нашей стране не остается незамеченным…　

Попытались мы найти и Николая Ивановича Панова. Его фамилия названа в приказе № 164 войскам Северо-Западного фронта от 15 февраля 1942 года о награждении отважных саперов. В Псковском городском военкомате проверили по книгам учета, кто из Пановых призывался в армию в 1941 году. Но тут нас ждало разочарование. Оказалось, что Пановы — одна из очень распространенных на Псковщине фамилий. Есть целые села, где чуть ли не каждый второй — Панов. Нам попадались Пановы артиллеристы, летчики, танкисты, но ни одного сапера. В это время подоспел ответ на запрос в архив Министерства обороны СССР. Оттуда сообщили, что в списках личного состава 50-го инженерного батальона числился Панов Павел Васильевич и жил он в деревне Заходцы Псковской области.　

Казалось бы, поиски подходят к благополучному завершению. Надо было лишь убедиться, что именно этот Панов служил в 50-м батальоне. Снова отправляемся в военкомат, поднимаем карточки бывших военнослужащих, снятых с учета по возрасту. Наконец, перед нами карточка Павла Васильевича Панова. Он действительно служил в 50-м батальоне, сейчас проживает в Заходцах. Значит, он? Но почему же в приказе названы иные имя и отчество? Неужели при составлении наградных документов вкралась ошибка?　

Едем в Заходцы. Павел Васильевич работает лесником на отдаленном участке. В лесу его не найти. Пришлось набраться терпения и ждать, пока он явится сам.　

— Вы служили в пятидесятом батальоне?　

— Служил.　

— Мост в Пскове подрывали?　

— А как же!　

Мы готовы были обнять Павла Васильевича, поздравить его с наградой, как мы уже это делали с его товарищами. Но рассказ Павла Васильевича настораживает нас. Он совсем расходится с тем, что нам уже хорошо известно.　

И тут осенила догадка:　

— А вы какой мост подрывали?　

— Как какой? Ольгинский.　

— Значит, не Рижский?　

— Нет, его подрывала специальная команда. Она последней в городе оставалась.　

— А что вам известно о ней?　

— Мало. Знаю только, что подрывники погибли геройской смертью. Может быть, вы в Торошино проедете? Там как-то я встретил плотника. Он из того взвода.　

— Никитина?　

— Его.　

Поиски продолжались. И вот наконец в архиве мы узнали довоенный адрес Панова Николая Ивановича: «Ленинград, 1-й круг, дом 5, квартира 4».　

Едем в Невский район и находим старые домовые книги дома № 5. В них записано несколько Пановых, в том числе Николай Иванович и его мать Александра Ивановна. В 1942 году Пановы переехали на Загородный проспект. Едем по новому адресу. Там нас ждала неудача: по этому адресу Пановы больше не проживают — Александра Ивановна умерла от голода. Тонкая нить следа вот-вот должна была порваться. Но жильцы первой квартиры дома № 15, узнав цель наших поисков, связывают нас с другими старожилами. Те вспоминают, что у Александры Ивановны была дочь Валя. 　

Нет нужды подробно рассказывать, как мы нашли Валентину Ивановну — сестру Николая Панова. Важен ее рассказ:　

— Еще в тысяча девятьсот сорок первом году мы получили извещение о том, что Николай погиб смертью храбрых. С берегов реки Великой пришли к нам и его последние письма.　

Валентина Ивановна достает маленькую фотографию. Открытое волевое лицо. На верхней губе — едва заметный шрам.　

— Наверное, за эту отметку все звали Николая боксером, — продолжает сестра героя. — Он и впрямь был сильным, смелым…

Стояла ранняя весна, когда мы с героями саперами отправились к Рижскому мосту. На Великой еще держался лед, но высоко в небе плыли уже по-весеннему легкие облака. Мы идем по берегу.　

— Тут я лежал! Видите, старый окопчик, — говорит Никитин.　

Он показывает на едва заметную щель.　

— А мой вот здесь, — ведет нас чуть в сторону Холявин.　

Сохранился и крошечный блиндаж младшего лейтенанта Байкова.　

Бывшие саперы несколько минут стоят молча, обнажив головы.　

А недалеко от блиндажа, как памятник погибшим героям, возвышается мост, красивый, надежный. По нему паровоз тащит тяжелогруженый состав.　

На рубежах войны торжествует жизнь.