Дорогой мужества

^{П. Хороший} ХОЗЯИН "ЗРЯЧИХ ПУЛЬ"

Приближалась вторая военная весна, когда Федор Дьяченко стал рядовым запасного стрелкового полка. Дни учебы в далеком сибирском городке пролетели незаметно. Завершились последние приготовления к дороге. Построив своих бравых, подтянутых питомцев, командир внимательно осматривал их довольным взглядом.　

— А где же наш Федор Трофимович? — спросил он. — Что-то не вижу его.　

— Я тут, товарищ капитан! — послышался голос издалека.　

— То-то я слышу, что шумно на левом фланге, — с теплой отеческой ноткой в голосе пошутил командир. — Опять в строю разговариваешь?　

— Та ни, это исключено. Строй — святое место. Про то мене ще Суворов казав. С тех пор я мовчу, як рыба. Но у меня есть официальное заявление, прошу заслушать.

Командир усмехнулся, покачав головой. Ох уж этот полтавский говорун и непоседа!　

— Ну, что там у тебя, суворовский солдат, докладывай? — спросил он, подходя поближе.　

— Словами тут объяснить трудно. Вы лучше посмотрите, товарищ капитан, — Дьяченко неуклюже протискивался вперед. Едва он появился перед строем, грохнул хохот.　

— От бачите, — обиженно сказал молодой солдат, — не только наши хлопцы, даже немцы на фронте рыготать будуть. Та в такой шинели не воевать, а горобцив гонять на огородах, щоб подсолнухив не клювалы.　

Капитан смотрел на солдата, с трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Шинель досталась ему действительно не по росту. Полы до пят, руки совершенно спрятались в рукава. И без того невысокий, теперь он выглядел совсем мальчишкой, смешным и забавным.　

— Не тужи, Федя, — подбадривали друзья. — Может, за дорогу подрастешь, а там найдем портного, малость перекроим шинель, и будет в самую пору.　

— И правда, Федор Трофимович, потерпи. — сочувственно сказал командир. — Сейчас уже ничего нельзя сделать. Нет на складе более подходящей шипели. Не учли интенданты твоих индивидуальных особенностей. На месте что-либо придумаем.　

В тот же день маршевая рота выехала на фронт. Были теплые проводы, митинг, добрые напутствия. Когда станция осталась далеко позади, солдаты в вагоне как-то попритихли. Видно, взгрустнулось им.　

Дьяченко уловил эту перемену в настроении товарищей и предложил:

— А ну, земляки, давай сюда поближе. Денисенко, подсобляй, ты голосистый. Споем любимую. — И первым начал легко, сильно, сочным и очень мелодичным голосом:　

Песню подхватили сначала немногие, потом десятки голосов, не только в этой, но и в двух соседних теплушках. И вот она уже раздольно зазвучала над бескрайней сибирской степью под мерный стук колес эшелона.　

Потом пели «Ермака», «По долинам и по взгорьям». Пели бы еще, но солнце уже давно скрылось за горизонтом. Темно-синее небо усеяли яркие звезды. По вагонам передали команду: «Отбой!»　

Улеглись, однако спать не хотелось. Вдыхая чистый степной воздух, пряно пахнущий полевыми цветами, Федя мечтательно смотрел на звездное небо:　

— У нас на Полтавщини тоже такое небо бувае по ночам. Темное-темное, аж синее, и зирки ясни-ясни. Кажется, що воны тилькы для того и свитятъ, щоб ты бачыв, яки красиви очи у твоей дивчыны…　

— Федь, а Федь, — отозвался кто-то с верхних нар. — А была ли у тебя дивчина? Ты же давненько уехал из дому. Вроде бы рано было тебе в ухажерах ходить?　

— Затем перебиваешь, — недовольно проворчал казах Уланбеков. — Пусть говорит человек. У него не был девушка — у тебя был, у меня есть, ждет.　

Федя помолчал и продолжал:

— А село наше — Бетяги, Великокринкивского района — большое, красивое. Биленьки хаты, курчави сады.　

Плакучи вербы склонились над водою. А кругом села — поле, сплошь засияне пшеницей. И не выдно ни ее конца, ни краю. „　

^{Федор Дьяченко}

Слушали солдаты бесхитростный рассказ Дьяченко и мысленно переносились в свои милые, безмерно дорогие сердцу края. И каждому казалось, что нет более красивого города, села, уголка, чем тот, где он рос, жил.　

Федя умолк, захваченный мыслями об отчем доме, о своем детстве. Далеко не всегда оно было безоблачным. Чаще трудным, безрадостным. Все, безусловно, сложилось бы иначе, если бы жил отец. Но он погиб. Солдаты германского кайзера, грабившие Украину, жестоко расправились с партизаном, боровшимся против них. Они привязали Трофима Дьяченко к лошади, волоком протащили его по всему селу и расстреляли где- то в поле.　

Теперь пришло время сыну украинского партизана Феде Дьяченко постоять за родную землю. «За мене, батьку, красниты не будешь», — почти вслух сказал Федя и с этой мыслью уснул.　

Останавливался эшелон не часто и ненадолго. Железнодорожные мастера, в промасленных спецовках, с воспаленными от бессонных ночей глазами, озабоченно проверяли буксы колес, щедро заливали их смазкой, звонко постукивали по ободьям молотками. В такие минуты пожилые бойцы обычно просили скорого на ногу Федю Дьяченко:　

— Давай, сынок, облегчи душу добрыми известиями.　

Правда, он и без напоминаний выполнял обязанности, возложенные на него командиром: бегал в штабной вагон за свежими газетами, сводкой Совинформбюро.　

На какой-то станции Федя выскочил из вагона с чайником. На перроне людно, шумно. Пробираясь сквозь толпу, он столкнулся с девушкой. Светловолосая, худенькая, похоже, еще школьница, она посмотрела на него большими глазами, улыбнулась. Ну как тут было пробежать мимо! Спросил:　

— А где у вас можно найти кипяточку погорячее?　

Остановились. Слово за слово. Не заметили даже третьего звонка. Эшелон медленно поплыл мимо. Сильные руки товарищей подхватили Федора, втащили в вагон. А девушка бежала рядом долго-долго, до конца платформы, махала рукой и все говорила:　

— Пиши, где бы ни был, пиши. Обязательно пиши…　

— Федя, а где же кипяток? — не без лукавства спросил кто-то, звеня на весь вагон порожним чайником.　

— Кипяток? На следующей остановке будет, — весело ответил Федя, пряча в карман гимнастерки аккуратно сложенный листок с адресом девушки.　

В Тихвин прибыли утром. День обещал быть хорошим. Но небо вдруг заволокли тучи. Пошел сильный дождь. Большие тяжелые капли падали на обгоревшие коробки домов, на высокие голые трубы, иссеченные осколками и пулями. Дьяченко, совсем недавно своими руками строивший завод, изумленно смотрел на следы войны и никак не мог освоиться с мыслью, что все это сделали люди.　

— Э-э-эх, сынок, — тяжело вздохнул усатый солдат, словно читая его мысли. Еще не то увидишь.　

Весь день готовились в путь. Но куда никто не знал. Запасаясь привезенными с полевого склада патронами, гранатами, сухарями и консервами, солдаты поговаривали: «Не иначе под Ленинград пойдем…»　

…Ночью вышли к большой воде.　

— Море? Озеро? — послышался настороженный шепот.　

— Ладога, — ответил басовитый голос.　

— А катеров-то, катеров! — ахнул Федя, окинув взглядом берег, сплошь усеянный небольшими суденышками. — И где только набрали их такую массу…　

Погрузились быстро. Выполняя приказ, каждый солдат взял с собой на катер по два мешка сухарей и других продуктов столько, сколько мог унести. Отчалили на рассвете. Было тихо, лишь глухо, надрывно гудели моторы глубоко осевших катеров.　

Неожиданно Дьяченко уловил далекий незнакомый рокот. Потом послышался нарастающий свист, настолько неприятный, что хотелось голову втянуть в плечи. На самой высокой ноте свист резко оборвался, грохнул взрыв. Вверх взметнулся огромный столб воды. За ним второй, третий, пятый… Снаряды ложились близко.　

— Обнаружили, сволочи, распронатуды их… — зло выругался сухощавый моряк, откуда-то появившийся рядом с Федей. — Вперед, самый полный! — приказал он кому-то, хотя перегруженное суденышко и без того трудилось вовсю.

Маневрируя между разрывами, моряки спешили вывести катера из-под обстрела. Но фашисты пристрелялись. Один из снарядов угодил в переполненный людьми катер и разнес его в щепки.　

— Стойте! — не своим голосом крикнул Дьяченко и метнулся к корме.　

— Спокойно, сынок, спокойно, — остановил Федора парторг роты, крепко сжимая его руку выше локтя. — Там справятся и без тебя. Видишь, уже подходят катера, подбирают людей…　

Наконец берег.　

— Высаживайся, пошел! — приказал командир.　

Дьяченко замешкался, словно хотел спросить: «Как　высаживаться, прямо в воду, одетыми? А разве к песчаной бровке не подойдем?» Но вовремя спохватился и первым бросился в озеро со всем своим багажом.　

Высаживались молча, слышался только повелительный голос командира:　

— Не задерживаться на берегу! Вперед! Поглубже в лес, поглубже в лес!　

Вода чавкала в сапогах, ставших пудовыми, ручьями текла со скаток шинелей, гимнастерок, мешков, которые несли на себе солдаты. Собрались на лесной поляне. Построились.　

— Вот вам и первое боевое крещение, поздравляю! — сказал командир, проверив, все ли налицо.　

Теперь, казалось, можно было и передохнуть, обсушиться. Но командир сразу же повел дальше, поторапливая:　

— Шире шаг, шире шаг!　

— И куда спешим? — проворчал кто-то недовольно.　

Лишь через полчаса остановились в лесу, поросшем густым молодняком. В это время откуда-то сверху коршунами свалились два вражеских самолета, прочесывая лес вдоль берега из пулеметов.　

— А командир наш голова, — сказал пожилой усатый боец Деревянко, поглядывая на небо. — Вовремя увел нас с берега, а то бы досталось нам.　

— Мы-то ушли, а вот немцы навряд ли уйдут, заметил Федя. — Посмотрите…　

Звено наших истребителей стремительно шло наперерез вражеским машинам. Завязался воздушный бой. Большинство солдат впервые наблюдало схватку в воздухе. Они не отрывали от неба глаз. Грянуло дружное «ура», когда все увидели падающего «мессера», охваченного огнем и дымом.　

— А я що казав? — торжествующе спросил Федя.　

Расположившись под деревьями, бойцы приводили　себя в порядок, сушили обмундирование, готовились завтракать.　

— Смотри! — сказал Федя, тронув за руку Ивана Сомова, потянувшегося ложкой к банке с консервами.　

Из-за поворота на дорогу вышла группа людей. Худые, почерневшие, они едва переставляли ноги. Щупленький старик волоком тащил за собой небольшой узел с каким-то скарбом. Пожилую женщину, видно уже совсем отощавшую, поддерживали под руки две другие, помоложе. Рядом с ними, как тени, брели дети. Маленькая девочка в ситцевом платьице, мешком висевшем на ее худеньком тельце, часто останавливалась и сквозь слезы шептала:　

— Мамочка, дорогая, я больше не могу…　

Федя быстро встал, пошел к дороге, навстречу людям. Хотел что-то сказать, но не смог. К горлу подкатился твердый комок. Задыхаясь, он бросился назад, схватил все, что было приготовлено к завтраку, и — к беженцам.　

— Передохните, до берега уже недалеко. А пока поешьте. Вот берите.　

Торопливо, словно боясь, что они откажутся, Дьяченко стал наделять детей и женщин сухарями, всем, что у него было. Старушка, которую вели под руки, тяжело опустилась на круглый камень у дороги. По ее лицу медленно текли крупные слезы, а глаза светились по-матерински ласково.　

— Родные вы наши, хорошие. — заговорила она тихим голосом. — Сами-то как будете? Нас накормят на том берегу, а вам силы нужно беречь, воевать ведь идете…　

— Ничего, ничего, мамаша, кушайте, за нас не беспокойтесь…　

По дороге, направляясь к ладожской переправе, подходили еще и еще люди, такие же измученные, голодные. Федя кинулся в лес, к бойцам:　

— Хлопцы — там ленинградцы, дети, женщины! Они в таком состоянии — смотреть больно. Давай сюда жратву, какая есть…　

Завтракать больше никто не мог. Все собрались у дороги, каждый отдал все свои личные запасы. Оставались только сухари — НЗ (неприкосновенный запас) подразделения. Бойцы вопросительно смотрели на командира. Нелегко было ему распорядиться последними резервами, но оставить их он тоже не мог.　

— Раздайте все, — разрешил он.　

Угощая мальчика лет шести, устало присевшего под кустом. Федя с тоской смотрел на его худенькое личико, казавшееся прозрачным. Взволнованный невиданным горем людей, он свернул толстую махорочную　самокрутку, хотелось жадно затянуться едким табачным дымом, но мокрые спички никак не загорались, ломались.

— Дяденька, а ты попробуй моим стеклышком. — предложил малыш. — Оно зажигает.　

И он извлек из кармана штанишек небольшое увеличительное стекло. Федя направил на самокрутку луч солнца. Она задымилась.

— Спасибо, дружище, выручил, — сказал Федя, возвращая линзу. _- А ты, дяденька, возьми стеклышко себе. Возьми,　пожалуйста, — взмолился мальчик и с видом знатока добавил: — Прикуривать будешь. Ведь на фронте спичек не продают…

Вечером подразделение погрузилось в эшелон, направлявшийся к Ленинграду. В неосвещенном вагоне слышался гневный голос сибиряка Пахомова:　

— Третью войну ломаю на своем веку, всего навиделся, но такого зверья, как эти гитлеровские выродки, не встречал. Эх, добраться бы нам только до них!　

Маршевую роту разместили вблизи большого парка　на окраине Ленинграда.　

— Сейчас на нашем фронте затишье, — сказал представитель командования, обращаясь к бойцам пополнения. — Решающие бои — впереди. А пока набирайтесь сил, учитесь.

И потекли дни, переполненные нелегким солдатским трудом. Едва взойдет солнце, рота уже в поле. Следует атака за атакой на укрепленные пункты, оборудованные так же, как у врага.　

Как-то во время перекура на тактических занятиях близкие Федины друзья Иван Денисенко и Петр Холодный подзадорили его:　

— Видишь птицу? Вон в небе парит.　

— Ну, вижу.　

— Собьешь?　

— Собью!　

— Не хвастайся, промажешь.　

Дьяченко отложил в сторону недокуренную цигарку, вскинул винтовку и выстрелил. Птица на какую-то долю секунды словно повисла в воздухе неподвижно, потом камнем рухнула вниз.　

— Кто стрелял? — послышался властный голос старшины роты.　

— Ну, Федька, держись, — язвительно заметил Холодный. — Теперь тебе будет на орехи…　

Федор вытянулся перед старшиной в струнку, приставив винтовку к ноге, как на часах. Но тот, осмотрев убитую птицу, неожиданно сменил гнев на милость:　

— Эх, парень, всыпать бы тебе полагалось за беспорядок. Понимать же нужно: блокада, каждый патрон дорог. К тому же находишься не на охоте, а на учениях… Однако стреляешь удивительно метко. Молодец.　

В тот день на вечернюю поверку в роту пришел командир батальона.　

— Рядовой Дьяченко, выйти из строя! — приказал он.　

Три шага вперед, поворот кругом, лицом к товарищам — все это Федя выполнял с удивительной четкостью. как никогда раньше, а сам думал: «Вот он, тот неприятный разговор. И дернул же меня черт стрелять по птице, как будто мишеней нет…» Но в следующую минуту его сердце радостно забилось.　

— За меткую стрельбу объявляю вам благодарность, — торжественно сказал комбат, — и вручаю вам снайперскую винтовку.　

Он взял винтовку у старшины, передал ее Феде, крепко пожал ему руку и добавил, улыбнувшись:　

— Теперь вы должны стрелять еще точнее, конечно, не по птицам.　

Тренировал Дьяченко лейтенант Теплов.　

— Ни одна ваша пуля не должна пролетать мимо, — говорил он. — Вот посмотрите, как нужно стрелять.　

Лейтенант вскидывал пистолет и на глазах у Феди вгонял в небольшую мишень несколько пуль, что называется, одна в одну.　

…Хмурой сентябрьской ночью 1942 года Дьяченко и его боевые друзья строем прошли через город к фронту. «Так вот какой ты, Ленинград!» — взволнованно думал Федя, любуясь широкими, прямыми улицами и проспектами города.　

На передний край в районе Колпина выдвигались по отделениям тихо. Строго-настрого было запрещено курить, кашлять, греметь котелками.　

— Ваше место здесь, — сказал командир взвода вполголоса Феде Дьяченко и Петру Холодному. — Еще раз напоминаю: будьте все время внимательными — сюда может сунуться вражеская разведка, случаются и другие неприятности.

Умолкли шаги товарищей. Федор и Петр остались вдвоем. Переглянулись, осмотрелись, прислушались. Траншея. Стрелковые ячейки. Под ногами хлюпает вода. Напряженная тишина, только слышно, как переговариваются пулеметы.　

— Что же будем делать? — шепотом спрашивает Петр.　

— Как что? — удивился Федя, — наблюдать, наверное, нужно.　

Прильнули к брустверу, затихли. Медленно потянулось время.　

Сумерки постепенно рассеивались. Становилось светлее.　

— Федь, а Федь, это же немцы! — взволнованно зашептал Петр. — Ты посмотри, ходят нахально, во весь рост. Я даже подумал сначала, что это наши…　

— Ну ходят, так что же?　

— А ты стреляй!　

— Угу… Стреляй… А патроны где? Старшина дал двенадцать штук и сказал — это на всю ночь, береги, блокада… Выпалю их сейчас, а что буду делать, если немцы полезут?　

— Да ты хоть один пульни, никто не узнает, — не унимался Петр Холодный.　

Федя посмотрел на товарища долгим взглядом, без слов говорившим: «Ох, Петька, опять ты подведешь меня со своими подначками!» Однако соблазнился предложением, прицелился и выстрелил. Куда попал — разобраться не успели. С вражеской стороны со свистом прилетела мина и угодила в небольшое перекрытие над траншеей рядом с солдатами. Перекрытие рухнуло, посыпалась земля. Холодный упал. Федя кинулся к нему.

— Ты живой?　

Послышалось сопение, потом неторопливое:　

— Кажется, живой… и даже не ранен…　

Прибежал командир роты, находившийся поблизости.　

— Что случилось?　

Рассказали.　

— Ничего, хлопцы, это случайность. Не так уж метко бьют фрицы. Скоро заставим их замолчать. А пока продолжайте наблюдать, да повнимательнее, — приказал он.　

Когда командир ушел, Федя посмотрел на товарища, измазанного глиной, и рассмеялся.　

— Ну як, Петрусь, може ще стрельнуть? Эх ты, герой. Собери горох, а то без сухого пайка останешься. Посмотри, по всей траншее рассыпал.　

Так прошла первая ночь молодых солдат на переднем крае…　

И снова опустилось солнце. Как и в прошлую ночь, было тихо, тревожно. То с одной, то с другой стороны раздавались короткие пулеметные очереди, одиночные выстрелы. Время от времени перед вражеской обороной взлетали ракеты, ярко освещая местность. Когда они гасли, сумерки казались еще гуще.　

Дьяченко ни на секунду не смыкал глаз, до боли в висках вглядывался в темноту, прислушивался. Раскинувшаяся перед ним местность хранила тишину. Но что это? Кто-то пробежал вдоль канавы, вон там, далеко, у кустов.　

Сердце сильно застучало. Стараясь быть спокойным, Федя приложился к винтовке и, как только фигура показалась в поле оптического прицела, выстрелил. Перезарядив тотчас винтовку, снова прицелился и отчетливо увидел после выстрела, как взметнула руками, падая, вторая фигура, перебегавшая по канаве.　

Утром весь полк узнал новость: молодой снайпер Дьяченко открыл боевой счет мести врагу,　

— Хорошо начал, — сказал Феде командир полка майор Попов, встретив его на следующий день в траншее.　

Солдаты обступили командира тесным кружком.　

— До вашего прихода служил в нашем полку Гриша Симанчук. Чудо снайпер: что ни выстрел — фашистом меньше, — рассказывал майор. — Лечится он сейчас, ранен тяжело. Теперь вот Дьяченко открыл боевой счет. Давайте поддержим его. Создадим такую команду истребителей, чтобы гитлеровцы боялись не только ходить, а даже ползать по переднему краю.　

— Зачисляйте меня в эту команду, — первым откликнулся Николай Кочубей.　

— Меня тоже, — попросил Николай Казаков.　

— А что же мне делать? — спросил Иван Денисенко. — По должности я парикмахер…　

— Фашистов брить, — засмеялись солдаты.　

— Правильно, — поддержал их командир. — Брить меткой снайперской пулей, да почище, с корнем, чтобы ни одного оккупанта не осталось на нашей советской земле.　

— А ты, Федя, бери товарищей с собой на «охоту», учи их, — уходя, посоветовал майор.　

«Учи… А сам-то я умею? Может быть, первая удача только случайность?» — с такими мыслями Дьяченко вылез на следующее утро из небольшого углубления в стене траншеи, заменявшего ему землянку. Не терпелось увеличить боевой счет и хорошенько проверить себя. 　

И вот он на заранее облюбованном месте.　

Всходило солнце. Быстро рассеивался низко стелившийся туман. «Ничейная» земля и позиция, занятая врагом, предстали перед Федей ярко освещенными. И тут же он увидел коренастого фашиста, неторопливо шагавшего в тыл.　

Дьяченко прицелился. Одинокий выстрел нарушил утреннюю тишину раскатистым эхом. Но что это? Фашист продолжал шагать так же самоуверенно и, как показалось Феде, даже насвистывая. Неужели промах? Снова выстрел! Гитлеровец остановился, осмотрелся, потом не спеша спрыгнул в ход сообщения и был таков.　

Федя с досадой и недоумением смотрел то на вражескую оборону, то на свою винтовку.　

— Кустики видишь, там вон, вдалеке? — услышал он вдруг голос за спиной. Оглянулся и встретил смеющийся взгляд старшего лейтенанта Никифорова, нового командира роты.　

— А что там? — неуверенно спросил Дьяченко.　

— Ничего. Утренний холодочек. Туда и полетели твои пули… досыпать. Время-то раннее…　

Федя стоял перед командиром смущенный. А тот допытывался:　

— С каким прицелом стрелял? Куда целился? Ну, конечно, при таких ошибках только в белый свет и палить…　

Долго беседовал Никифоров с молодым снайпером. Целую лекцию прочитал о тонкостях снайперского искусства. Рассказал о мастерах меткой стрельбы, известных всему фронту:

— Вот Пчелинцев, действующий левее нас на берегу Невы. Слышал о нем? Ему приходится вести огонь через реку на большую дальность. И всякий раз он учитывает силу и направление ветра, температуру и влажность воздуха, вносит соответствующие поправки в прицел.　

Федя недоверчиво посмотрел на Никифорова.　

— А фашист ждет, как перед фотоаппаратом, пока его «снимут»?　

— Нет, конечно. Но снайпер потому и зовется снайпером, что мгновенно и мастерски вносит необходимые поправки и стреляет только наверняка.　

И опять учился солдат. Многое он узнал, занимаясь тут же, на передовой, в школе снайперов. Больше всего пользы принесли ему, безусловно, ежедневные боевые вылазки. Оттачивался глазомер, крепла рука, накапливался опыт.　

7 октября 1942 года армейская газета писала:　

Сразил, истребил, уничтожил… На деле все это было гораздо сложнее, чем в короткой газетной информации. Однажды слякотным осенним утром Дьяченко вышел на «охоту» с Николаем Кочубеем. Над землей стелился туман. Видимость никудышная. Что делать?　

— Нужно пробираться поближе к расположению врага, — сказал Федя своему ученику. — В такую погоду гитлеровцы предпочитают отсиживаться в тепле. Но нет-нет да и выскочат на свежий воздух по какой-нибудь надобности.　

Его предположения оправдались. Из землянки вышли двое. Один в нижней рубашке и подтяжках, другой с полотенцем и ковшом воды.　

— Который из них поважнее? — спросил Дьяченко Кочубея.　

— Тот, что в подтяжках. Видать, офицер.　

— Точно. Его надо снять непременно. Но и второго не следует упускать. Бери на прицел денщика, но не стреляй, пока не скажу.　

Ничего не подозревавшие оккупанты под покровом тумана с наслаждением освежались холодной водой. Наблюдая за ними через оптический прицел, Федя Дьяченко язвительно комментировал:　

— Ну вот, наконец их благородие намылил свою поганую рожу. Теперь он ни биса не баче. Давай, Мыкола, снимай офицерского холуя.　

Грянул выстрел.　

— Добре стреляешь, хлопче, — похвалил Федя. — Посмотри, денщик протянул уже ноги, а намыленный офицер пока ничего не понял, все еще тянет руки, подливай, мол. Значит, тактику мы с тобой, Мыкола, выбрали правильную. Сейчас я умою этого гада.　

Меткая Федина пуля и на этот раз не пролетела мимо.　

Не всегда, конечно, фашисты вот так, сами «напрашивались на пулю». Обычно поиск снайпера связан с многими трудностями и большой опасностью. Федор Трофимович и по сей день помнит, как он и Николай Казаков подстерегали фашистов, восстанавливавших дот… Одна из огневых точек врага оказалась очень живучей. Артиллеристы не раз разрушали ее, но гитлеровцы снова восстанавливали. После очередного артобстрела, разрушившего вражеский дот, командир полка вызвал Дьяченко и Казакова.　

— Вот что, орлы, — сказал он. — Фашисты опять попытаются восстановить дот. Допустить этого нельзя.　

Ночью Дьяченко и Казаков выбрались на «ничейную» землю, оборудовали и тщательно замаскировали огневую позицию и замерли, не выдавая себя ни единым шорохом.　

Прошла ночь. В стане врага — тихо, никаких признаков, что дот восстанавливается. Не принесло перемен и утро. На подходах к доту — ни души. Нервы Николая Казакова начали сдавать. Охватило беспокойство и Федю, но он держался и шепотом успокаивал товарища:　

— Терпи. Не может быть, чтобы не появились.　

Прошел еще час или больше, и вдруг снайперы увидели… движущееся бревно, Тех, кто нес его, не видно. Казаков припал к прицелу.　

— Не спеши, Мыкода, — прошептал Дьяченко. — Возле дота траншея непременно должна быть подразрушена нашими минами. Видишь, там бруствер обвалился. Как только они дойдут до этого места, покажутся над траншеей, так и ударим.　

— Хорошо, — так же тихо отвечает Казаков.　

— А которого первым нужно снять? — не унимался Дьяченко, словно находился на занятиях в школе снайперов.　

— По-моему, переднего.　

— Голова… Задний сразу же поймет, в чем дело, и нырнет в траншею. Нужно его сначала…　

Грянул выстрел Казакова. Гитлеровец, шедший последним, рухнул. Второй подумал, что его напарник споткнулся, стал неистово ругаться. Федина пуля заставила и его замолчать.　

И опять стрелки лежат тихо-тихо, будто их и нет совсем. Часа через четыре у дота появился вражеский офицер. Меткая пуля настигла его там же, где валялось бревно и два незадачливых носильщика.　

Помнится Федору Трофимовичу и поединок с фашистским снайпером. Пришел как-то к нему командир соседней роты, просит:　

— Помоги, Дьяченко. Появился на нашем участке вражеский снайпер. Видать, опытный, хитрющий. Траншея у нас в одном месте неглубокая — вода выступает. Так он проходу не дает, а выследить его не можем. Солдаты думают, что сидит снайпер в бронированном колпаке и пулей его не возьмешь.　

Весь день Дьяченко просидел в доте, из которого хорошо просматривалась вражеская оборона. Убедился — снайпер действительно опытный. Всего дважды выстрелил за день, но ничем себя не выдал. Ночью Федор выполз на нейтральную полосу, расположился в глубокой воронке. До самого утра лежал не шелохнувшись. Фашист молчал. Пригрело солнце, и тут Федя почувствовал, что медленно погружается в холодную воду. Осмотрелся — воронка-то покрыта льдом! Ночью этого не заметил. Теперь лед подтаял, прогнулся под тяжестью тела, оказавшегося в воде до пояса. Ноги судорога сводит, поясница разламывается, зубы пулеметную дробь выбивают, а выбраться из ледяной ванны до ночи немыслимо — вражеский снайпер не даст. Попал, как кур в ощип.　

Выручила советского снайпера небольшая хитрость. Он выдвинул на край воронки ком земли. В него сразу же шлепнулась вражеская пуля. Этого было достаточно. Дьяченко заметил вражеского снайпера, замаскировавшегося в окопе, вынесенном за траншею.　

Позже Федор даже самому себе не мог ответить, как определил расстояние, когда и какой установил прицел, какие внес поправки. Все это было сделано мгновенно, автоматически. В память врезался лишь один момент, замеченный через оптический прицел: фашист прикладывается глазом к окуляру, потом чуть-чуть приподнимается, будто для того, чтобы получше разглядеть цель. В эту самую секунду Федина пуля и сразила гитлеровца.　

Обозленные фашисты обрушили шквал огня на нейтральную полосу. Плохо бы пришлось снайперу, если бы не выручил командир роты старший лейтенант Никифоров. Он имитировал атаку и отвлек на себя внимание гитлеровцев. Федя благополучно выскользнул из ледяной и огненной купели.　

Приближалась двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Незадолго перед праздником начальник политотдела дивизии вручил снайперу Федору Дьяченко кандидатскую карточку. Пожимая руку солдата, он сказал:　

— Сегодня в вашей жизни подводится черта. Как бы хорошо вы ни воевали до этого дня, завтра с вас спрос особый. Вы теперь коммунист, Федор Трофимович.　

В канун нового, 1943 года к Феде пришла еще одна большая радость. 26 декабря он узнал из газет, что награжден орденом Красной Звезды. А через день член Военного Совета фронта укрепил награду на его груди. В торжественную минуту рядом с Федей были его друзья и ученики — Кочубей, Казаков, Киселев, Рустамбеков. Они сердечно поздравили своего учителя, хозяина «зрячих пуль». Это почетное прозвище Дьяченко заслужил вполне. Идя тропой гнева, солдат-снайпер уничтожил уже свыше ста оккупантов.　

В те дни Федя получил много писем. Добрые новогодние пожелания прислали и ленинградцы, и та самая девушка, что встретилась по дороге на фронт, и пожилая женщина Ольга Васильевна Ильина из Челябинской области. О герое-спайпере она узнала из газет и переписывалась с Дьяченко.　

Много еще жестоких поединков с врагом выдержал Дьяченко, и почти каждый из них мог оказаться для него последним. Так было под Петруловом, когда гитлеровцы сутки не выпускали его из развалин дома, держали под непрерывным снайперским, пулеметным и артиллерийским огнем. Они прострелили шапку на Фединой голове, в нескольких местах продырявили воротник его полушубка. Так было под Ям-Ижорой. Так было под Урицком…　

В смертельные переделки попадали и Федины друзья, ученики. Не все они дожили до радостной победы. Смертью храбрых пали Вячеслав Голубев, Иван Денисенко. Петр Григорьев, Терентий Буржанов, Петр Лабутин…　

Тяжело, очень тяжело переживал Федя гибель боевых товарищей. Не было таких слов, которыми он мог бы выразить свои чувства. Только суровые, глубоко провалившиеся глаза и темно-землистое лицо говорили, какой горячей раной кровоточило его сердце.　

Но вот настало время, когда Федя, видевший фашистов лишь через оптический прицел и уничтожавший их издалека, теперь сошелся с ненавистным врагом лицом к лицу.　

Рота ворвалась в расположение врага на рассвете. Гитлеровцы метались по траншее, ходам сообщения, бешено сопротивлялись. Федя бил их в упор из винтовки, прикладом, гранатами. На какую-то долю секунды он замешкался, передавая раненому пакет бинта, обернулся и увидел прямо перед собой высокого толстого гитлеровца. Рядом с невысоким, щупленьким Федей Дьяченко немец казался великаном.　

Несколько мгновений они стояли неподвижно. Затем фашист сделал руками короткое движение назад, готовясь сразить советского солдата штыком. Федя тотчас ударил врага. Ударил с такой силой, что снайперская винтовка, не вооруженная штыком, вошла в живот до самого оптического прицела. Гитлеровец дико взревел. Федя схватился за приклад винтовки, хотел ее выдернуть, но не успел. Обезумевший немец вонзил ему в правую половину груди широкое лезвие штыка.　

Рядом их и нашли наши солдаты. Матерый фашист был мертв. Федя лежал тяжелораненый, без сознания.　

Из госпиталя Федя вернулся окрепшим и, как всегда, жизнерадостным. Его избрали комсоргом батальона. В первые же выходы на «охоту» он увеличил свои боевой счет мести гитлеровским захватчикам.　

Поздней осенью 1943 года полк, в котором служил Дьяченко, вывели с передовой на южную окраину Ленинграда. Здесь подразделения переформировывались, пополнялись молодыми солдатами, занимались. Шла подготовка к большому наступлению.　

И вот этот час пришел. Самой приятной музыкой, какую только доводилось слышать когда-либо, зазвучала для Феди и его боевых товарищей артиллерийская канонада январским утром 1944 года. Несмолкаемо звучал победный клич: «Ура-а-а!» Стреляя на ходу, прыгая через траншеи, ходы сообщения, солдаты цепью бежали все дальше и дальше вперед. Одни из них падали, раскинув руки, прильнув лицом к родной земле, словно прислушивались, как она гудит от топота атакующих, и так оставались неподвижными навсегда. Другие занимали их место в боевом строю, продолжая стремительное наступление.　

Плечом к плечу с другими бойцами батальона шел в решительный бой и Федя Дьяченко: бежал, стрелял,　вкладывая всю силу своего певучего голоса в победное: «Ура!»

В бою за Красное Село Дьяченко был тяжело ранен в ногу. И снова госпиталь. Все кругом белое, чистое, светлое. А настроение скверное. Нога, распухшая, ставшая толстой и тяжелой, как бревно, нестерпимо болит. Но главное не это. Главное то, что сказал врач:　

— Поймите же, молодой человек, ампутация — единственный выход. Вы еще молоды, вам нужно жить и сделать в жизни много хорошего. Не рискуйте же из- за ноги. Все, что мы могли сделать, мы сделали…　

Все… Может быть, и все, однако согласиться Федя не может. Не может!　

Принесли обед. Фронтовые сто граммов. Спирт.　

— Не разводите водой, — просит Федя сестру. — Я сам. Потом…　

Обед уносят нетронутым. Спирт остается. После обеда соседи по палате спят. Федя садится на койке. Медленно разбинтовывает ногу. Снят бинт, вата. Чувствуется терпкий запах лекарства и гниющего тела. Нога темно-синяя, с фиолетовым отливом. Из ран сочится желтоватый гной с кровью. Их две. В одну осколок вошел, в другую вышел. Но весь ли вышел? Кажется, в ноге что-то осталось, какая-то часть осколка.　

Взгляд падает на металлическую машинку для начинки табаком папиросных гильз. Она лежит на тумбочке в коробочке. Федя берет ее в руки. Крутит в руках. А что, если… Оглянулся кругом — соседи спят. Сестра вышла.　

Оторвал кусок бинта, с середины, который почище. Окунул в спирт. Протер металлическую машинку для начинки папирос. Ногу положил на табуретку. Так удобнее. Секунду поколебавшись, приложил металлический стержень к ране торчком. Легонько нажал. Больно, но ничего. Терпеть можно. Нажал посильнее, еще сильнее. Стержень стал в ране вертикально. Стиснув зубы, нажал на него со всей силой и, вскрикнув, выдернул стержень обратно.　

Словно электрический ток огромного напряжения ударил по всему телу. Лоб, спина, руки покрылись испариной. Из раны фонтаном брызнула сукровица, перемешанная с гноем. На пол гулко упал осколок мины.　

— Безумец! Что ты наделал! — бросился к нему проснувшийся сосед.　

Прибежала сестра и в ужасе закрыла лицо руками.　

— Безобразие! Куда вы смотрите! — набросился на нее высокий худощавый хирург, входя в палату. — Больного в операционную, на стол, немедленно!　

Федя плохо слышал все это. Еще меньше понимал. Перед глазами плыли какие-то круги — красные, синие, фиолетовые… Его унесли. Раненые бойцы, населявшие палату, удивленно переглядывались.　

— Ох и парень… Ох и отчаянная же голова…　

На операционном столе Федя очнулся. Молча выдержал взгляд хирурга и тихо, но твердо сказал:　

— Доктор, что бы со мной ни случилось, ногу не трогать.　

На второй день во время перевязки врач осмотрел Федю и дружески стиснул его похудевшую руку.　

— Невероятный случай. Опухоль спала. Да, вы родились, видно, под счастливой звездой. Все могло быть не только хуже, а совершенно трагично. Но теперь будете с ногой!　

Наступил канун двадцать шестой годовщины Советской Армии. Стоял солнечный зимний день. Федя, отпущенный старшей сестрой на прогулку по городу, неторопливо ковылял по Невскому. Из репродукторов лилась приятная мелодия знакомой песни. Ленинградцы, безгранично радуясь тому, что кончились блокадные мучения, приветливо улыбались раненому воину.　

Пора было возвращаться. Едва Федя переступил порог госпиталя, как попал в крепкие объятия врачей, сестер, товарищей. Его поздравляли, пожимали ему руки, а он, до крайности смущенный таким вниманием, удивленно смотрел на окружающих, совершенно не понимая, что произошло.　

Ему сказали. Не верилось, но сердце застучало часто-часто. Потом он сам услышал по радио, прочитал в газетах. Партия и правительство высоко оценили его самоотверженный ратный труд. За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство снайперу старшему сержанту Федору Трофимовичу Дьяченко 21 февраля 1944 года было присвоено звание Героя Советского Союза.

Уже много часов сидим мы в новой квартире Федора Трофимовича, вспоминая суровые годы минувшей войны. С нескрываемым интересом присматриваюсь к этому необыкновенному человеку, хотя внешне он самый обыкновенный. Невысокого роста, не слишком широк в плечах. Когда-то, видно, густые светлые волосы уже поредели. Виски посеребрила седина. Высокий лоб пересекли заметные складки. А голубые глаза, столько раз отважно смотревшие смерти в лицо, по-прежнему молоды, с юношеской искринкой.

О своей жизни после войны Федор Трофимович рассказывает скупо:　

— До прошлой осени служил в армии. Сейчас — капитан запаса. Работаю на Кировском заводе.　

Федор Трофимович долго смотрит куда-то задумчивым взглядом, потом подходит к окну, раздвигает занавеси и приглашает меня взглянуть. Перед нами большое заснеженное поле, уже потемневшее под лучами весеннего солнца. Слева два экскаватора роют котлован для нового жилого дома. Неподалеку впереди поле пересекает железнодорожная насыпь.　

— Сразу же за насыпью, — поясняет Федор Трофимович, — проходил передний край нашей обороны. Батальон, в котором я служил, стоял на этом участке и отсюда перешел в наступление. Там еще сохранились дот и следы моего окопа. Как-то зимой я ходил туда со своими дочками, показывал им, где воевал за Ленинград. А с этого места, где сейчас стоит наш дом, не раз подносил боеприпасы к передовой…　

Улыбнувшись, Федор Трофимович заключил свой рассказ словами, очевидно, еще с фронта ставшими его поговоркой:　

— Вот обстановка какая…　

«Обстановка» сложилась действительно интересная и весьма символичная. Герой обороны Ленинграда поселился на Оборонной улице города, в доме, выстроенном рядом с его окопом времен Великой Отечественной войны.